Возьми мое сердце

Возьми мое сердце, Возьми мою душу, Я так одинок в этот час, Что хочу умереть. Мне некуда деться, Свой мир я разрушил, По мне плачет только свеча На холодной заре. -Ария.

Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Еще один. И еще. Ноги уже который час мерили улицы города, забросив привычку хоть изредка советоваться с головой. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Тысячи тупых, монотонных движений, похожих друг на друга как лица случайных прохожих. Неприятных, спешащих, скучающих людей, мнящих себя центром мирозданья, и в какой-то степени им и являющихся. Плетущих каждый свою сеть, с затаенным злорадством поджидающих очередную жертву. Жалких в своих попытках вырваться из чужих силков. Шаг. Шаг. Шаг. Хлюп. Опять лужа. Я и не успел заметить, когда заморосил по-осеннему холодный дождь. Провел рукой по волосам — давно, наверное. Бесконечные струи небесной воды медленно вымывали краски тускнеющего ноября. Безжалостный ветер гнал куда-то последний желтый листок. «В лучший мир, надеюсь» — пронеслось у меня в голове, и я скривился в мазохистской ухмылке. Шаг. Шаг. Шаг. Стоп. А куда я, собственно, иду? Возвел глаза к небу — к отвратительному низкому небу цвета серой тоски — зачем? Оно лишь равнодушно давило на меня своей бесцветной пустотой, пригвождая к земле, как бабочку булавкой. Тысячи капель обрушивались сверху, затекали за шиворот, пробегали по щекам как слезы — привычными дорожками. И я запрокидывал голову, подставлялся под дождь, желая раствориться, стать легкой пеной — без чувств, без личности, без памяти. Лишь бы не быть больше собой. Лишь бы не помнить, что может быть иначе. А разве может? С тех пор, как я проснулся у себя дома в полной уверенности, что только что вырвался из Тихого Города, прошло уже… сколько? Календарь клятвенно заверял, что около года, однако мне казалось, что никак не меньше вечности. Скорее уж больше, гораздо больше. Вернувшись на «историческую родину», я снова стал тем парнем, которого похоронил много лет назад. Максом-неудачником, Максом-страдальцем, Максом-дерьмовым-поэтом. Днем работал — как же иначе — а ночью бился головой о стены, не в силах вынести воспоминаний, накрывающих волной. С безумной одержимостью выкладывал на бумагу события, которые помнил как свою единственную настоящую жизнь, с мрачным наслаждением убивал себя кофеином и сигаретным дымом. Медленно сходил с ума, просыпаясь от снов про Ехо — таких ярких и четких, что начинал сомневаться в реальности всего остального: а не приснилось ли? Резкий звук автомобильного сигнала, а через секунду — ощутимый удар — заставили меня выйти из состояния тупого оцепенения. Чуть не попал под машину, выйдя на проезжую часть. «Быть тобой — опасное удовольствие» — сказал мой-лучший-выдуманный-друг-Шурф-Лонли-Локли в той прошлой жизни, когда эта фраза имела совсем иное значение. Я печально улыбнулся. Гримаса, надо полагать, получилась что надо, судя по тому, как водитель чуть было не переехавшего меня авто, резко прервал поток непечатной брани и поспешил уехать по своим делам. Вернулся домой я, когда уже сгустились сумерки, и почти сразу улегся в постель. Ночной режим больше не был обязательным условием моего существования, а сны меж тем оставались единственным не местом даже — состоянием — в котором я хоть иногда мог быть почти счастлив. И я не упускал ни единой возможности закрыть глаза и позабыть о том, что считается моей реальной жизнью. Сбегал от проблем и боли, сбегал от опротивевшего мне самого себя, даже не думал о том, чтобы занять себя чем-то иным. Думаю, если бы не патологическое отвращение к наркотикам, я бы уже давно стал наркоманом — уж больно была похожа на зависимость моя ежедневная нужда в нескольких часах блаженного беспамятства. Я медленно брел по самой кромке воды — той самой границе, где море встречается с песком, накатывает волнами и тут же отступает с тихим шипением, оставляя после себя мимолетный след из белой пены — для того чтобы через секунду стереть его следующей волной. Мой мир был прост и понятен — поделен на две равные — бесконечные — части между морем и сушей — темной, исполненной силы и спокойствия глубиной и подвижными светлыми дюнами. Кожей лица я ощущал прохладный ветер — он пах солью, дымом и почему-то медом, заставлял сердце биться быстрее, а ноги — ускорять шаг. Мысли с каждой минутой становились все хаотичнее, я уже бежал — все так же по границе — увязал в песке, хватал воздух ртом, даже не спрашивал себя, за чем гонюсь — просто знал: так надо. Спустя минуту, час, целую вечность увидел человеческую фигуру в развевающихся одеждах на горизонте. Кто-то бежал мне навстречу. Простые движения, усвоенные в младенчестве — при условии, что оно у меня было — еще никогда не давались мне с такой сложностью. Внезапно оказалось: чтобы сделать шаг, нужно сначала поднять ногу, поставить ее чуть впереди, перенести вес, опереться, поднять вторую ногу… Упасть, хватая пальцами мокрый песок. Подняться, вновь ненадолго обретая власть над собственным телом… До самого последнего момента отказывался верить своим глазам. Ну не может быть такого. Не бывает, и все тут. Однако ровный, изученный за годы, а потому различимо натянутый, голос, окликнувший меня по имени, просто не мог быть обманом. Не имел права им оказаться. Я осторожно коснулся плеча Шурфа кончиком пальца, как-бы проверяя его на подлинность. Поймал на себе взгляд, неверящий и торжествующий одновременно, и не медля больше ни секунды, обнял его: буквально бросился на шею, сжимая крепко — как утопающий цепляется за спасательный круг. Уткнулся носом в шею, вдыхая тот самый знакомый запах, что доносил до меня ветер, предупреждая о встрече, а я, болван, не догадался… Почувствовал тепло и тяжесть рук, обхвативших меня через мгновение, и чуть не захлебнулся в перекрывшей горло нежности, бездумно сжимая черные пряди волос и складки лоохи. Услышал, как через вату: «Долго же ты от меня прятался» — и больше не выдержал, расплескался, как переполнившийся сосуд, разливая себя ядовитыми лужицами, разъедающими реальность пустынных пляжей. Проснулся, до белых костяшек сжимая в пальцах простыни. Смотрел в темный потолок широкими, как у безумца, глазами, а по щекам впервые за черт знает сколько времени катились слезы радости — при условии, что состояние, в котором ты неспособен мыслить, дышать, осознавать свое удивление — но удивляться всем своим существом, целым миром вокруг — можно назвать радостью. А потом я проснулся окончательно. И чуть не умер от осознания: это был сон. Пустой сон, игра моего воспаленного воображения, отголоски того сна о моей якобы настоящей жизни в Ехо, который на протяжении последнего года попеременно пытался записать или забыть навсегда. Очередной бред человека, медленно сходящего с ума от тоски и одиночества. Кое-как заставил себя встать с кровати — знал: дальше будет только хуже. Добрел до буфета, достал недопитую бутылку коньяка, припрятанную на черный день — который вдруг вздумал наступить непроглядной ноябрьской ночью. Сделал глоток и почувствовал, как тепло алкоголя борется с холодной пустотой, расползающейся внутри, глубокими трещинами поверх старых шрамов покрывающей душу. Луна вдруг выглянула из-за туч и осветила комнату недобрым белым светом. Мой взгляд пробежал по комнате, останавливаясь на отдельно взятых предметах обстановки, складывающихся в печальную картину моего существования. Мебель, которую я не выбирал. В безразличном беспорядке раскиданные вещи. Толстый слой пыли на полках. Книги, на чтение которых не было душевных сил. Недавно распечатанный кусок ложных воспоминаний привлек мое внимание. Бессвязные отрывки из всплывающих в памяти событий и диалогов путались, перемешивались между собой, отражая хаос, творящийся в моей голове. Я подошел и выбрал строчку наугад. »…Тому, кому жизнь стала казаться сном, следует ждать или смерти, или перемен. Что, в сущности, одно и то же…»* Шурф Лонли-Локли в своем репертуаре. Мудрый тайный сыщик в белоснежной мантии Истины. Непогрешимый, правильный до тошноты. Надежный и абсолютно безумный. Идеальный. Но скажи-ка, дяденька Шурф, а чего ждать тем, кому сон стал казаться жизнью? Я чуть не взвыл в голос от невозможности задать ему этот вопрос. Да любой вопрос, хоть слово сказать. Посмотреть снова в эти невозможные серые глаза, всем телом ощутить его интерес и спокойствие; чуть не мурча от удовольствия, послушать пару-тройку лекций о пользе дыхательной гимнастики. И схватив, как безумец, за руку, выложить все, что не помещается больше внутри. Шурф поймет. И никто, пожалуй, больше. Я медленно смял листок в кулаке. Вымученно улыбнулся. И вдруг обезумел, схватил всю стопку, с несвойственной мне самому яростью принялся сминать и рвать в мелкие клочья бумагу. С нездоровым интересом прислушивался к самому себе: «Нравится? Так тебе нравится?!» И сидел потом на полу в позе эмбриона, обхватив ноги руками, среди плотно исписанных двенадцатым кеглем, а затем тщательно изорванных страниц. Среди руин только что разрушенного мной собственного мира.