Возьми мое сердце

Я подумал: возможно, в мире, где ты родился, это — нормальное явление? То есть чудесные события там случаются со всеми, или почти со всеми, но ваша память тут же прячет их в самый дальний чулан, чтобы никогда к ним не возвращаться…*

Заснув во сне, я проснулся наяву, вопреки опасениям вечно проваливаться все на новый уровень сновидений. Но сейчас такой вариант развития событий казался мне даже желанным. Стать этакой бесконечной матрешкой — гораздо лучше, чем проснуться в реальности, где ты — сумасшедший дурак, поверивший в свои сны, а персонаж — вот именно, пер-со-наж твоих грез, к которому тебя уже несколько лет бессознательно тянет — «как к другу, честно-честно» — вдруг снова является к тебе и говорит то самое нечто, что ты давно хотел услышать — неосознанно и бездумно — но тем ярче было это желание. «Да ты романтик, Макс!» — издевательски протянул внутренний голос, и я, взвыв, отвесил себе подзатыльник. — Какого черта, дорогуша? — я по инерции возвел глаза к небу: привычка — страшная вещь. — И как давно тебе нравятся мужчины? — задал себе очередной вопрос, на который не имел ответа. С большим усилием я заставил себя встать с кровати. Почистил зубы, сварил кофе. Недоброжелательным взглядом одарил сереющее предрассветное небо. Закурил. Вспомнил про кофе. Выпил — хреново получилось. В голове немного прояснилось. Я подошел к зеркалу и уставился на свое отражение. Ужаснулся. Причесался. Глядя в глаза своему двойнику, медленно протянул: — Наверное, я ге-ей. Немного подумал и исправился. — Нет, все-таки бисексуал. Отражение в ответ состроило уморительную рожицу: — А не потомок эльфов, часом? Я погрозил ему кулаком и тут же рассмеялся, осознав нелепость ситуации. На душе скребли кошки, но я знал — это конец. Конец пустых надежд и глупого самообмана, конец веры в выдуманное самим собой чудо и бесконечно длящихся страданий клишейного романтического героя. Пора становиться реалистом — нет никакого Мира. Нет Ехо, Кеттари и Уандука, нет Джуффина и Мелифаро. Даже Шурфа Лонли-Локли нет. Есть только подсознание, подбрасывающее намеки, и чересчур живое воображение. А жизнь — она коротка и бессмысленна — одно компенсирует другое. Человек рождается и умирает, исчерпав скудный запас жизненных сил — несправедливо, но пожаловаться некому. Мир тосклив, жесток и скучен до тошноты, однако другого у меня нет. А дальше что? Да ничего, не кидаться же вниз головой с подоконника. Буду жить, как жил до Ехо. Временами хорошо, а иногда просто ужасно. Серо, мутно, радостно и печально. Короче, обычно буду жить. Одно счастье — недолго. С момента моего последнего пробуждения из реальности пустынных пляжей прошло несколько недель. Потом — месяц. Дни летели друг за другом, похожие, как две капли воды — серое бодрствование сменялось такими же серыми снами. Став записным скептиком, я опустел. Казалось: не осталось больше во мне того Макса, жить которым было легко и приятно. Не осталось души или Искры — а точнее, и не было ее никогда. Я свято уверовал в то, что был жив не чудом — безумием, а теперь излечился. Видел в глазах случайных прохожих все то, что чувствовал сам. Понимал: так и должно быть — вот оно нормальное состояние человека, а не та прекрасная вредная чушь, весь последний год не дававшая мне спать спокойно. И постепенно самые яркие из моих воспоминаний гасли, все больше становились похожими на смутный лихорадочный бред, уступали место однообразным черно-белым фрагментам моего теперешнего существования. Покрывались толстым слоем паутины. Я торопливо шел по улице — рабочая смена закончилась, теоретически, можно было не торопиться — дома меня никто не ждал, да и погода в кои-то веки выдалась не совсем омерзительная — но разум не имел голоса в споре с упрямыми конечностями. Ноги несли меня кратчайшими маршрутами, срезая через дворы и переулки как будто пьяным архитектором построенного города — а все ради того, чтобы успеть домой, зашмыгнуть в подъезд и запереться в квартире прежде, чем окончательно сгустятся сумерки, и длинная зимняя ночь окутает своей неуютной чернотой все вокруг, потопит и поглотит всех имевших неосторожность сунуть нос на улицу. Теперь, став взрослым и разумным — по своему мнению — человеком, я не недоумевал, заглядывая в совсем недавнее прошлое: и как это я мог быть таким наивным идиотом? На полном серьезе ведь считал ночь лучшим временем суток — до рассвета спать не ложился: книжки читал, кофе варил, а уж столько улиц исходил под покровом темноты — «романтичной и таинственной» — не перечесть. Стараясь не отрывать глаз от затянутого тучами неба, и в глубине души надеясь, что оно, последовав примеру чайника из старой английской поговорки**, никогда не почернеет, я предсказуемо налетел на идущего мне навстречу человека. Не глядя, пробормотал извинения, и уже собирался вновь припустить к заветной цели, как вместо ожидаемого «На дорогу смотрите!», услышал вкрадчивый, вроде бы совсем негромкий, но захватывающий все внимание, на месте парализующий голос: — Ты всегда получаешь то, что хочешь. Рано или поздно, так или иначе. Твоя проблема лишь в том, что ты не хочешь больше ничего. Так захоти захотеть. Желание — действие, желание Вершителя — уже результат. Вершитель — личность. Личность — опыт. Опыт — память. Рано или поздно… Лучше бы, конечно, рано… И никак иначе. Бесцветный голос прохожего сменился хрипловатым смехом, и ко мне вернулась способность двигаться. В ту же секунду я, дико вращая глазами, развернулся к незнакомцу — но позади меня никого не было. На широкой улице зажигались фонари, немногочисленные прохожие брели в приличном отдалении, а я стоял столбом, прокручивая в голове только что услышанные слова. «…получаешь то, что хочешь… так или иначе… Желание — действие, желание Вершителя… личность — опыт. Опыт — память… Рано или поздно… Рано или поздно… так или иначе. Рано или поздно, так или иначе. Рано или поздно, так или иначе. Так или иначе. Рано или поздно…» Боль обрушилась на меня резко, без предупреждений и объявления войны. И я чуть не сошел с ума — в очередной самый первый раз — от невозможности понять, откуда она исходит. Не было больше во мне части, способной страдать по той жизни, где мог иметь место такой разговор — я от нее избавился, вырезал неаккуратно вместе с куском сердца — а она, дурочка, продолжала гореть, давая мне возможность на собственном опыте узнать, что такое фантомные боли. Рыдания сдавливали горло, а глаза застилали слезы накопившейся, не имевшей выхода тоски и запоздалого ужаса перед забвением и уже начавшимся процессом утраты собственной сущности. Я машинально переставлял ноги — точнее, ноги переставляли меня. Немного вещей отыщется в мире опаснее, чем привычка. Казалось, я сначала почувствовал удар — гораздо сильнее, чем в прошлый раз, судя по тому, как меня отбросило; как в замедленной съемке пронаблюдал за приближением мокрого асфальта; лежа на земле, равнодушно подумал: «Все повторяется... все в этой чертовой жизни повторяется» и только потом, сквозь сгущающуюся темноту, услышал протяжный гудок автомобильного сигнала. Я открыл глаза уставился на темное непрозрачное небо. Голова нещадно кружилась, мир водил хороводы вокруг моего безжизненно лежащего на земле тела, куда-то тек и изменялся, превращая море в свет и песок во время, скатывался в комок, а местами истончался до дыр, ничем не просвечивая. Просвечивая Ничем. Я наконец-то ощутил ликование. Злое, размешанное в страхе и непонимании, почти по-детски противоречивое: «А все же вышло по-моему» — ликование. Не знал, что случилось. Не знал, что из этого следует. Даже представлять не хотел, чтобы бы было, не очутись я здесь сейчас, не вспомни то самое единственно важное, что забывать никак нельзя. Был сбит с толку, ошарашен, горд собой и ненавидим собой же за то, что оказался слабее паршивого серого мира. Благодарен судьбе так, что не выразить словами, и раздираем на части изнутри в жестоком конфликте горького опыта и той самой малютки-надежды, что в который раз непреклонно возрождалась из пепла, прорастала упрямым побегом на забетонированной поверхности души. Я почувствовал присутствие Шурфа и заставил себя подняться. Подхватил с песка темную ракушку и, повертев ее немного в руках, с удивлением обнаружил в пальцах сигарету. Понял: сегодня мир меня любит. Подтверждением этого факта служила стремительно приближающаяся ко мне высокая фигура в развевающемся лоохи. Я смотрел на него, как завороженный, не двигаясь — даже не думая, и лишь когда он произнес свое прекрасное: «Здравствуй, сэр Макс» — выдержанно и отстраненно, лишь немного приподнимая уголки рта, но улыбаясь глазами, всем сердцем — ожил, вспомнил, как говорить и шевелиться, вцепился ему в руку — чтобы никуда больше не исчез — и противно подводящим голосом выдавил: — Так ты и правда есть. Я вспомнил. Шурф, какой же я все-таки дурак… Он посмотрел на меня тепло и одобрительно. — Рад, что ты это и сам понимаешь, — заметил насмешливо, но тут же осекся, вперил в меня пронзительный взгляд, спросил требовательно: — Но скажи на милость, Макс, какого вурдалака ты решил, что все выдумал? В тот раз я был уверен, что после нашего разговора ты сможешь найти дорогу к себе. Я глубоко вздохнул. Выдохнул. Собрал в кучку мысли и приготовился покаяться в своем непроходимом идиотизме, душу на изнанку вывернуть, признаваясь в неясных, невысказанных толком даже самому себе чувствах… Хотя вру, конечно — подготовиться к такому просто невозможно. Поэтому я просто начал, запинаясь и теряя нить рассказа, но пересиливая себя с каждым новым словом. Коленки ощутимо дрожали. Шурф слушал внимательно, не выражая эмоций и не высказываясь по поводу моего жуткого косноязычия. Я миновал тему Тихого Города и «родного» мира, в котором очнулся, только что сойдя с ума; тему снов и постепенной утраты памяти и смысла — страшнее процесса я в своей жизни не испытывал. То замолкая на несколько минут, то, наоборот, начиная тараторить с невероятной скоростью, рассказал о том, что чувствовал, только что проснувшись от сна про знакомую с детства сказку о хлеххеле, полюбившем человека. Не единой подробности не утаив, выложил свои мысли, чувства и желания относительно него самого и море собственных предрассудков, навязанных странным, несвободным миром Паука. Закончив незнакомцем на пустынной улице и автомобилем, сбившем меня, пока я, ничего не соображая, в сумерках вышел на проезжую часть, я перевел дыхание и только сейчас заметил сверхъестественным способом добытую сигарету, все еще зажатую в руке. Щелчком пальцев высек огонь. Закурил. Шурф еще молчал какое-то время, наконец отметил: — Если я правильно понимаю, что такое автомобиль и чем грозит встреча с ним, то тебе крупно повезло оказаться в собственном мире, который готов сделать для тебя многое, и уж в первую очередь — не дать тебе умереть. Я удивленно на него покосился: дескать, и это все, что ты скажешь? Он отрицательно помотал головой. — Нет, не все, конечно… Мне нелегко переварить тот факт, что из-за моих действий ты решил, что видел пустой сон. Я сожалею. Он осторожно дотронулся до моей щеки, разворачивая меня лицом к себе, оказался вдруг близко, очень близко и едва ощутимо коснулся губами моих губ. Я почувствовал, как у меня снова намокают глаза — на этот раз не от какой-то конкретной эмоции, просто от переизбытка их в совокупности — меня на них не хватало, и они выливались единственным доступным им способом. Я притянул Шурфа к себе, целуя неловко и отчаянно, и почувствовал, как он приобнимает меня, прижимает к себе, успокаивает легкими поглаживаниями. Он отстранился и посмотрел мне в глаза. Лучше бы он этого не делал, честное слово. Дыхание перехватило от бесконечной нежности, плескавшейся на самой глубине его глаз, и я, как мошка в янтаре, замер в одной единственной секунде этого странного мира, где Шурф Лонли-Локли смотрит так, что я неверяще оглядываюсь вокруг в поиске объекта его страсти — какой-нибудь древней книжки из библиотеки давно распущенного Ордена — а потом, сообразив наконец, что с литературой тут напряг, чувствую, как земля уходит из-под ног, а конечности отказываются повиноваться. — Макс, — позвал Шурф, и еще один трос, держащий меня на поверхности, оборвался, как нитка. — То, что я говорил в тот раз, это чистая правда. Ты нужен мне. Он состроил официальное выражение лица и произнес торжественно: — Отдай мое сердце. Я непонимающе вздернул бровь, и сэр Лонли-Локли пояснил менторским тоном: — Это традиционная форма признания в любви, имевшая популярность у нас на Хонхоне пару-тройку тысячелетий назад. Я криво улыбнулся. Чудная формулировка задела меня за живое. — «Отдай мое сердце», — полувопросительно протянул я. — Нет, Шурф, возьми мое сердце, возьми и не отдавай мне больше никогда, слышишь? — Макс, — начал было он, но я перебил. — И меня возьми, возьми, блять, уже. Сказал и только потом подумал. Но сразу же понял: так и надо. Так и должно быть. Шурф не стал делать вид, будто в чем-то сомневается или дает мне путь к отступлению — оно и не нужно было — мы хорошо понимали друг друга с тех пор, как на время обменялись шкурами, тенями, личностями — один черт. Он снова вовлек меня в поцелуй — на этот раз более решительно, одной рукой придерживая за шею, а второй забираясь под свитер, заставляя все мое тело покрыться мурашками — то ли от прикосновения холодных пальцев к коже, то ли от осознания: это все взаправду, я смог вырваться из холодного неуютного мира, не стать одним из миллионов бессмысленно бредущих по улице людей, меня нашел Шурф Лонли-Локли — лучший кандидат не только для совместной прогулки по иным мирам — который целует меня сейчас плавно и настойчиво, пока я стягиваю с его головы тюрбан, заставляя рассыпаться по плечам пряди прямых черных волос. Я и не заметил, когда Шурф опрокинул меня наземь. Даже не удивился, обнаружив под пальцами мягкую поверхность принятой в Ехо постели вместо песка — мир опережал меня, не давая толком сформулировать свои желания, что, думаю, было несложно — мысли не претендовали на скорость и хотя бы более или менее удовлетворительную ясность. Шурф двигался плавно и четко — каждое касание, каждый свой поцелуй оставляя на нужном месте, заставляя меня вздрагивать и выгибаться ему навстречу, хотеть большего и срываться, нарушая заданный им ритм — цепляться за лоохи, притягивать к себе, прикусывать губы и с неосознанным любопытством слегка оттягивать назад волосы. Шурф пресекал мои порывы, мягко, но бескомпромиссно прижимая к поверхности матраса, не спеша изучал мое тело, проводя ладонями вдоль бедер и боков. Стянул с меня штаны, как будто всю жизнь этим занимался, а не первый раз в жизни имел дело с этим элементом гардероба. Я сжался на секунду, но всепоглощающее желание слиться с ним воедино, почувствовать хоть что-то, забыть, пусть на время, все, что подбрасывала мне судьба, ломая и заставляя страдать, пересилило, и я судорожно раздвинул ноги чуть в стороны, смотря нетерпеливо и умоляюще. Шурф застыл на мгновение. Я видел: он понимает, он сопереживает, переступает через свою сдержанность и осторожность, отодвигает в сторону нежность, скользящую во взгляде. Дает немного воздуха Рыбнику, притаившемуся где-то в глубине сознания, и его глаза загораются далеким завораживающим огоньком, а на лице проступает тень безумной ухмылки. Движения стали более настойчивыми, поцелуи — властными, я не успевал думать, анализировать происходящее, и это было благо. Даже когда пальцы Шурфа оказались внутри, не пожалел ни о чем: неприятное тянущее ощущение было частью момента, картины происходящего, как является частью отличного кофе острый перец на кончике ножа. Когда он вошел — резко, не медля — я был готов к чему угодно, но только не к тому, что, вскрикнув от боли и ощутив пару соленых капель на ресницах, ни за что не захочу останавливаться — сам обхвачу его трясущимися ногами, притягивая ближе, горя желанием чувствовать больше и больше. Лонли-Локли проходился губами по моей шее, груди и ключицам; больше не церемонясь, оставлял болезненные засосы и прикусывал кожу. Вжимал меня в постель своим весом и выбивал воздух из легких рваными хаотичными толчками. Его пальцы с силой сжимали мои бедра, обещая в ближайшем времени отменные синяки, но тогда я не думал об этом — я вообще ни о чем не думал, лишь стонал, срываясь на крики, шипел что-то нецензурное, когда Шурф перегибал палку, но ни в коем случае его не останавливал, оставлял ногтями длинные полосы на светлой спине, потому что… «Потому что могу» — отвечал внутренний голос, а через секунду мысль безвозвратно исчезала из головы, вытесненная шумным дыханием, обжигающе горячими прикосновениями и затуманенным взглядом потемневших серых глаз. Я был почти на грани, когда Шурф вдруг положил руку мне на шею. Я чувствовал, как загнанно бьется мое сердце, через сонную артерию отдавая ударами в его ладонь, на кожу слегка давили острые ногти, исписанные древними рунами. Близость опасности и силы опьяняла, кружила голову, заставляла лежать, не дергаясь, откинув назад голову и задержав дыхание. Я кончил спустя несколько размашистых движений, кусая губы и широко раскрывая глаза. По шее побежала капелька крови, и Шурф слизнул ее, целуя место небольшого пореза, и за пару толчков догоняя меня. Я лежал на боку и устало разглядывал Шурфа, лежащего напротив. Мы не говорили — нечего было больше сказать. Я слушал размеренный шум прибоя и из последних сил старался оставаться в сознании, не засыпать, но каким-то образом чувствовал уверенность своего друга в том, что теперь-то уж точно все будет хорошо. И это знание меня успокаивало, убаюкивало, заставляя мир, вместе с его пляжами, морем и Шурфом, таять у меня перед глазами, рассеиваясь в темноте, которая внезапно оказалась светом.