Артур
Ботелый парень у окна вскакивает на столик. Его голос слышит каждый в баре. Своими грязными ботинками он оставляет следы на желтой скатерти, роняет на пол все тарелки и стаканы, расплескивает пиво. На кричащем серая куртка, которую давно пора снести на помойку, растянутые на коленях джинсы и изодранные ботинки. Он скалится. Кажется, сейчас бросится в толпу, перегрызет какому-нибудь бедолаге горло. Малый немного не в себе с тех пор, как прошлым летом умер его отец. Парень брызжет слюной, кричит, буйствует, а если напьется — обязательно устроит драку. Что насчет Малого, то теперь он день и ночь воет, какой он несчастный. Какой одинокий, бедный, голодный. Полная лажа. Он толстый, как три свиньи, пьет здесь каждый день и угощает своих, смеется под угаром. И его точно нельзя назвать одиноким. — Наши достижения — херня! Пересчитать по пальцам можно! Зато наши грехи — океан! Мы утопаем в них — и этим все сказано. Наша жизнь — океан дерьма, — Малый размахивает руками. — Дело в том, что в нас нет толку! Во всем есть, а в нас нет! Человек рожден для одних страданий. Это бессмысленно! Зачем Господу Богу создавать бессмысленные вещи? Тогда мы лишь ошибка. — И что, давиться теперь с этого? Малый продолжает орать, пока из-за стола в углу не поднимается высокий мужчина с белым ирокезом. Вид у него потрепанный, будто его за шкирку по всему бару протащили, но шагает он бодро. На лице ухмылка. Парень подходит к Малому, хватает того за рукав, с силой он тянет Малого вниз. Тот валится словно куль на пол вместе с тем, что еще осталось на столе, что не успел уронить Малой. Вокруг мужиков поднимается гвалт: кто-то кричит, многие повскакали с мест. Малый кое-как встает, хватается за край стола и, верно, только благодаря этому не падает. Весь его рот и грудь испачканы слюной, а из расцарапанного лба сочится кровь, марает потную рожу. Малый сжимает в ярости кулаки, косит злобно по сторонам. Глаза у мужика красные, лицо опухшее, а черные грязные волосы на голове сплелись в воронье гнездо. Парень замахнулся, уже присматривая, в каком таком месте синяк от его удара будет лучше смотреться. Но он этого не сделает: Малый, он хоть и сумасшедший, но отнюдь не дурак. Никто не будет драться с Диким, никогда — и это уже закон своего рода. Он напоминает огромную акулу, от которой все шарахаются. Та спокойно плывет себе и даже не помышляет никого трогать, но все очень боятся — ну, правда, вдруг? Зубы сантиметров десять, если не больше, а глаза горят. Не от ярости, а от внутреннего огня, который никогда не потухнет. Никогда! И ты глядишь на эти плавники и хвост, на эти глаза и зубы, и от всего этого берет дрожь, посему я счастлив, что мы с Диким по одну сторону баррикад. — Ты несешь какую-то чушь, — начинает Дикой. — Все бессмысленно. Оттого, что ты перед всеми здесь пальцы гнешь, хрена с два что изменится. На какую-то долю секунды я закрываю глаза. Голова гудит, и хочется ее просто вырвать вместе с позвонком, чтобы не мучиться. Давно ли у меня эта ужасная мигрень? Да, думаю, очень, сколько себя вообще помню. Я поднимаюсь со своего места. Все мгновенно смолкают как по команде, и даже Дикой, стоявший спиной, поворачивается и замирает, уперев руки в бока. Он хищно улыбается, глядя в мою сторону, и я отвожу взгляд. В голове проносится картинка, выхваченная детским разумом из старой комедии про собак. Вдохновленный этим воспоминанием, выдвигаю на середину стул и взбираюсь на него, складываю руки крест-накрест на груди и сердито оглядываю с высоты толпу. Все это одни шуты и бездельники. Пьют и дымят, думая, что так должен вести себя настоящий боец. Они наивны, всерьез полагают стать анархистами из рок-баллад, воинами из сказок, но черт бы для этого что сделал. Половина из них закончила только среднюю школу, у большинства нет денег, но они их находят, чтобы платить мне. Регулярно! И я связан с этой псевдобандой контрактом, путы которого крепко связали и Дикого тоже. Будь это речь к Богу, я попросил бы свободы… — Если кто-то захочет высказаться, пусть подумает трижды, прежде чем открывать свою хлеборезку.***
Из бара я выхожу поздно, часу во втором, и, чуть оказываюсь снаружи, понимаю, насколько плачевно мое состояние. Голова гудит, и горло пересохло настолько, что язык не шевелится. Ночной воздух нисколько не помогает, напротив, набрасывается со спины диким зверем. Когда-нибудь я не переживу его атаки, и тогда все, прощай мил свет, привет могила. Неприятно умирать молодым, как ни крути. На лестнице у входа в бар сидит Дикой, мучает изжившую свое зажигалку. Он, уставший и измотанный, о чем-то разговаривает с Малым и курит. Оба выглядят подавленными и со стороны представляются двумя хорошими приятелями, что никак невозможно в действительности. Я сажусь с другой стороны от Дикого, чтобы не встречаться взглядом с Малым, но тот в секунду ретируется, и мы с Диким остаемся наедине. — О чем ты с ним разговаривал? — Мелочи обсуждали. Дикой достает из кармана пачку Винстона и протягивает мне. — Я не курю, забыл? Он не отвечает. Дикой не убирает сигарету, он докуривает свою и начинает новую. В поведении Акулы нет ничего необычного, что могло бы навести на какие-то мысли, но движения его рук выходили дерганные. Видать, его что-то волнует — я молчу. Никого нет на улице, только месяц. Он еле выглядывает из-за туч, точно боится кого. Не Дикого ли? Все эти дома вокруг, все эти припаркованные у обочин машины не сдерживают тоску Дикого. Он заражает ею все, что видит. Я поворачиваюсь к Дикому. Тот смотрит на меня и улыбается, словно хочет съесть. — Знаешь… — тихо говорит он, боясь спугнуть кого ненароком. — Мне надоело. Все это дерьмо придется расхлебывать. — Так вот о чем ты, — улыбаюсь месяцу я. — Понимаешь, мы сейчас бессильны. Что бы я и ты ни сделали — мы придем к тому же. Надо ждать, и, может, что-то да изменится. — Ты это каждый раз повторяешь. Не надоело? Дикой не просто тоскует. Он близок к той черте, когда человек ни с того ни с сего пропадает. Мне, правда, жаль его, но я бессилен и оттого стою в стороне. Ведь если Дикому суждено исчезнуть — он исчезнет, хочу я этого или нет. — А ведь не надоело, — усмехается он и смотрит тоже на месяц, я оборачиваюсь к нему. — Ты всегда любил повторять, что нужно терпеть. Кто тебя этому научил вообще? Твой старик? — Не знаю, — голова снова дает о себе знать. — Правда, я бы у него спросил, будь это возможным. Мы молчим, потому что Дикой молчит. Возможно, он обдумывает следующие слова, но, скорее всего, устал говорить. В молчании он рассказывает гораздо больше, чем когда произносит то же словами. Его лицо освещает луна, но как будто проходит сквозь, точно передо мной уже не живой человек — призрак былого. — Ты ничего не хочешь добавить? — наконец, спрашивает он. Я вздрагиваю. Нехотя отпускаю образ, навеянный месяцем, пытаюсь сконцентрироваться на сути вопроса. Дикой пристально смотрит на меня и вроде как злится. Он сказал это с явным укором, но такое в принципе невозможно. Мы дружим с самого института, и я не верю, что Дикой способен вообще быть на кого-то обижен. — Нет. Я уже все сказал. — Так, значит… Дикой встает. Его плащ в грязи, и я предлагаю ему помочь, на что тот непривычно огрызается. — Сам справлюсь. Дикой скалится. Он смотрит на меня, и я чувствую, как его клыки замирают в сантиметрах от моей шеи. Акула замечает мое удивление, коротко усмехается, бьет несильно в плечо. — Мне пора. До завтра, сокóл. Мы жмем друг другу руки: я сильнее, Дикой никак, — а потом он уходит. Походка у Дикого странная: он словно пригибается к земле, внюхиваясь во что-то — охотится. Я знаю, где он живет, но Акула идет в совсем другом направлении.***
— Хэй, сокóл! Подле меня останавливается невысокий мужчина с огромным рюкзаком за спиной. Миколай провожает Дикого взглядом, в котором чуждое солнце сжигает целые города. Уж кого, а его я точно не ожидал здесь встретить! Сегодняшняя ночь просто переполнена сюрпризами, черт бы ее побрал. Микола чешет затылок, смеется. — Подслушивал? — Мысли прочитал! — Акулы-то? — Да хоть бы и Акулы! Я встаю и пожимаю Миколе руку. Счастливый придурок. Вот кому и правда везет по жизни. Миколай улыбается, а его голова качается из стороны в сторону, точно та надета на тонкую ветку ивы. Клянусь, десять лет назад он стоял в точно такой же позе, сложив руки на груди, изнуренный собственной полнотой. Миколай до сих пор носит этот светлый костюм. Даже представить себе не могу, как он не мерзнет в таком нелепом прикиде. Можно ли вообще простить подобное отклонение или… Нет, Микола чудак, каких поискать, а еще он вроде как пишет, но не думаю, что серьезно. Когда и почему мы познакомились, я не вспомню. Сомневаюсь, что и у Миколы отложилось что-то такое в памяти, да и будем честны, в сорок лет подобные мелочи тебя не сильно-то и волнуют. Микола смотрит на меня, исполненный восторга, ненормального интереса. Я уже привык, но каждый раз с улыбкой подмечаю этот блеск в глазах. — Как у тебя там? — Честно — хреново. Снова этот придурок, Малый, устроил не пойми что. Это уже четвертый раз на неделе. Без него дел хватает, знаешь. Я не скоро смогу управиться, а Акула уже на грани. — Дикой вечно взвинченный. — Да, но сейчас хуже. — Честно, ты собираешься с этим что-то делать? Опять будешь молча наблюдать? — Конечно, нет, я… может, позже. Ты говоришь в точности как Дикой. Вы с ним похожи. — Шутишь? С этим каменным изваянием?! От смеха Миколы на душе становится немногим легче, и даже мигрень проходит, что удивительно. Я решаю, как бы Дикого научить подобным фокусам, объяснить, что необязательно всех людей на свете держать за сволочей и отбросов. Так будь Дикой хоть вполовину миролюбив, как Миколай, с ним было бы не в пример проще общаться. Кажется, я слегка замечтался… Микола неожиданно предлагает: — Пошли до тебя? Он хватает меня за руку и тащит, не оставляя времени на раздумья. Откуда в этом тучном маленьком человеке столько неукротимой энергии? Я не сопротивляюсь. Честно, я слишком устал, чтобы возразить Миколаю, и парень утаскивает меня по знакомым улочкам мимо длинного ряда новостроек. — Слушай, — продолжая толкать меня в спину, спрашивает Микола, — я давно хотел спросить, чем вы таким занимаетесь у себя. Трудно представить работу бандита в наше время, если он не политик. — Ты и о таком думаешь? Кончай. Мы просто пьем и иногда делаем что-то незначительное. Жизнь идет своим чередом. В груди приятно разливается что-то теплое, чему я никак не могу дать определение. Грудь перехватывает как при очередном приступе, сердце щемит, пальцы рук бледнеют и ощущают себя отдельно от тела. Жуткая лихорадка. Радость, любовь, благодарность — а может, я медленно схожу с ума. После таких мыслей скорее хочется забить голову несусветной чушью. Я размыкаю непослушные губы: — Этот бар принадлежит мне. Не по бумагам, конечно, но ты понял. Хочу, чтобы и дальше все шло так. Небо ясное, и дорогу нам освещает месяц. Подмечаю, что фонари снова не горят — опять проблемы с электричеством, снова какие-то неполадки. С каждым годом подобное происходит все чаще — будто нас внутренне готовят к чему-то. Микола выходит вперед, заглядывает мне в лицо: — А есть опасения? — Мой компаньон, человек, на которого я работаю, давно не выходил на связь. Думаю, проблема в этом. Я слишком сильно завишу от других. — Не так уж плохо, если тебя окружает много хороших людей. Микола шутливо толкает меня в бок, тихо запевает: Голос ужасный, нет, еще хуже, но суть в чем: если его долго слушать, начинаешь привыкать к адскому скрежету. Мне нравится, как поет Микола, в этом есть какая-то чарующая нотка мазохизма, но давайте начистоту, если бы таким голосом обладал известный певец, я бы никогда его не поставил на повтор. — Эй, давай что-нибудь… — Не свое? Ты всегда об этом просишь. Так не нравится? — Настроение не то. — Снова одна и та же отговорка. Чтоб ты знал, в давние времена мои песни имели грандиозный успех! — И когда это было? — Дай подумать… Лет семьсот назад. — Шутишь? Микола не реагирует. Когда я уже не надеюсь получить от него ответ, чуть громче запевает «Гетеросексуалиста».