***
Четырехлетняя Мари бегала по коридору, разнося в пух и прах служанок в серых платьях и белых фартуках. Она еще не ела, но с утра наворачивала круг за кругом, гудя себе под нос, пытаясь воспроизвести те жуткие звуки из своих кошмаров, которые слышала за закрытой дверью. Мари пробегала мимо этой двери всякий раз, не смотрела и не замедляла шаг. Когда мимо проходила служанка с ворохом стираного белья, девочка резко бросилась ей под ноги и, прежде чем разгневанная женщина накинулась на Мари, со всего размаху ударилась животом об дверь. — Впусти, мамочка! Мамочка, открой! Впусти меня, пожалуйста! Ее кошмары были переполнены криками, шумами и скрежетом, но в реальности человек, запершийся в тесной каморке, не издавал никаких звуков. Протарабанив в дверь маленькими кулачками, Мари заплакала. Она размазывала по круглому лицу слезы и тихо бубнила себе под нос — в таком состоянии ее застал Эйта. Служанка опустилась на пол, собрала грубой кучей простыни и убежала, ни разу не обернувшись. В коридоре стало пусто. Эйта сделал пару шагов в направлении Мари, как гонца обогнал немолодой мужчина. Вихрь отбросил Эйта к стене, но ноги так и остались приклеены к одному месту. Мужчина подхватил девочку на руки. — Ну же, Мари, не плачь. Хорошие девочки не ревут. Пошли, нарисуем маме картинку. Голос звучал буднично, словно он предлагал кучеру деньги за поездку. Когда мужчина повернулся лицом, гонец ужаснулся. Нет, оно не было уродливым, где-то лицо графа можно даже описать, как утонченное, подобающее его высокому происхождению, но выражение оставалось пустым, точно в этом человеке не осталось и капли жизни, а был он тряпичной куклой. — Если я нарисую картинку, я увижу маму? — Мама очень занята. Придворный чародей передаст твой рисунок маме. — Нет! Хочу маму! Мари забила кулачками по голове мужчины, и тот чуть не выпустил ребенка. Даже в такой момент он оставался глиняной фигуркой. Как последний мазок на холсте — без изъянов, но лишенный прежней красоты. — Мари, не делай папе больно. — Хочу к маме! — Мама занята, — кажется, мужчина мельком заметил Эйта, и уж за кого он его принял, но уверенным жестом подозвал к себе. — Пожалуйста, скажите ей, что королева не может выйти. — А почему? От неожиданности Мари громко вскрикнула, а лицо мужчины вытянулось, словно он как минимум увидел перед собой с десяток голых куртизанок. Эйта хотел рассмеяться, чтобы хоть как-то поддержать мужчину в его удивлении, но эта единственная эмоция вызвала в гонце только жалость. Он точно смотрел на инвалида. — Невозможно, — отец девочки взял себя в руки и выступил вперед, вновь превращаясь в безвольную куклу. — Королева приказала никого не впускать. Повторюсь. Никого. — Ох, так вы меня уже знаете? Рад нашей встречи! — Эйта протягивал руку мужчине, но смотрел исключительно на Мари. — И я обещаю, что сегодня королева покинет свои покои и будет смеяться — долго и много.***
Напротив Эйта, разлегшись на широком диване, закипала, как вода в котелке, женщина невероятной красоты. Таких еще несколько веков назад сжигали на костре, а эта чудом уцелела, последняя из ведьм, и вершит свои темные дела в одиночестве. Мария добивалась всего, чего только не пожелает, своими силами. Ее лишили детства — дети рано взрослели на севере, поэтому в ней было много от тирана, много от диктатора и очень мало от женщины, хотя и обладала та поистине привлекательной внешностью. Садовник млел перед ее походкой, повару нравились ее пышная грудь и пухлые щеки, слуги трепетали от одного ее звонкого смеха, граничащего с истерикой, а новый король наверняка чтил свою королеву за высокое происхождение. Над всем этим Эйта смеялся и своего презрения не скрывал, выставлял все заслуги сестры с наихудшей стороны и прямо называл их недостатками, но по какой-то причине и его сердце замирало всякий раз, и в ушах шумело как при простуде, стоило ему увидеть Марию. Эйта вошел, бодро выкидывая вперед ноги. — Этот ребенок за дверью… — Не имеет к тебе никакого отношения. Королева приподнялась, поставила прямо подушку и облокотилась о нее. — Когда ты только успела? — Дорогой брат, тебя не было четыре года. А на то, чтобы выйти замуж и завести ребенка, мне хватило двух суток. Жаль потраченное время. — Ты пытаешься меня задеть? — Ничуть. Разве что тебе показалось, — королева помахала перед собой ручкой, точно смахивая с глаз морок. — Эйта, можно нескромный вопрос? Сколько тебе сейчас? — А тебе? — Тридцать два. — Значит, тридцать шесть. — Сколько нового ты узнал за эти две минуты, а? Честно, не будь ты моим братом, я бы тебе в шутку и шестнадцати не дала. Ну что ты стоишь в дверях как неродной. Заходи, присаживайся, дорогой гость. Тебе тут всегда рады, когда бы не заявился. — Вот не надо ерничать. Прошло девятнадцать лет, а ты ничуть не изменилась. Ведьма. Щеки Марии покраснели, но лоб оставался прямой, без единой морщинки. Гонец прошел по мягкому ковру мимо не закрывающихся от груды одежды шкафов. Крохотная каморка едва вмещала в себя все это богатство. — Давно ты сюда переехала? — Эйта сел на диван, и Марии пришлось подтянуть ноги. — Когда Марика научилась меня перекрикивать. Прошло два года. — Ты ужасная мать, ты в курсе? — Из тебя отец тоже так себе. — Хочешь узнать о нем? Эйта протянул руку и дотронулся до голых лодыжек сестры. Он нежно провел по подушечкам пальцев, пощекотал пятки, поднялся чуть выше по ляжке. — Ты давно его видел? — Вчера. Очень тихий мальчишка. Складывается впечатление, что он не только слепой, но и глухой, и немой к тому же. — Сколько ему сейчас? — Тебя это волнует? Девушка схватила подушку, но Эйта также легко ее отбросил, как после и поцеловал Марию. Внешне он ничуть не изменился, она же чувствовала себя на тринадцать — ровно когда у них появился сын. — Я не силен в рассчетах. — Что?.. — Выглядит он на семь. Эйта отстранился от сестры, поднялся с дивана. Им уже поздно заниматься чем-то подобным. Дело было не в родстве и даже не в замужестве Марии — такие мелочи его не волновали. Но время, эта четвертая величина, которую не пощупать, не схватить — и сколько бы ни кричала Мария, по-настоящему проблему осознавал лишь Эйта. Так ничто не вечно. Даже если в мире есть те, кто прожил двести, триста лет и готов прожить столько же — они глубоко заблуждаются в своем бессмертии. Так получилось, что бог о них забыл, но это лишь краткая отсрочка, и за нее они дорого заплатят. Как ощущает себя вечность? Как что-то мимолетное. Мария поправила платье, убрала назад выбившиеся пряди. Она позволила себе небольшую шалость: прикусила нижнюю губу, — и после этого вновь превратилась в ведьму. Дар речи еще не вернулся к ней. Мария встала, но не сделала и пары шагов, как ноги подкосились, и королева упала в объятья Эйта. — Не заставляй себя, — ласково прошептал он. — Это сложно, но я останусь с тобой, пока все не успокоится.***
Мари не дождалась, когда ужин закончится, расталкивая перед собой служанок, она выбежала из обеденного зала и как вихрь пронеслась по лестницам вниз. В саду Мари залезла в большой розовый куст, вытащила из-под корней тряпичную куклу с оторванными глазами и усадила напротив себя. — Тот мальчик хорошо постарался, знаешь? Мама сегодня вышла из той комнаты и очень долго смеялась! Но ужин все равно прошел без нее — все потому что Эйта поссорился с чародеем, а маму это расстроило. Мальчику надо только еще раз постараться, и мама выйдет! Кукла, надо же, не отвечала, но Мари видела, как она всякий раз кивает головой. Это не было галлюцинацией, тряпичная игрушка и правда была живой. — Эйта сказал, что у меня есть братик, но только это секрет! Сейчас он старше меня, но когда я буду совсем большая, то стану старшей сестренкой и буду с ним играть. Братика зовут Тис, прям как дерево. Эйта сказал, я могу написать письмо, а он передаст его братику. Он живет очень далеко. Только я не умею писать, поэтому Эйта будет мне помогать. В саду горели фонари, но внутрь куста не проникал свет, среди мягких, покрытых мелкой порослью веток было тихо до жути. Мари испугалась, она потеряла из виду куклу; вдруг ей показалось, что кто-то шевелится в кустах впереди нее. Мари упала на четвереньки и задним ходом быстро покинула свое убежище. Подол короткого платьица замарался, на коленях остались царапины от упавших в траву веток. Мари, сдерживая слезы, побежала к замку. До заднего входа оставалось бежать немного, как дверь вдруг распахнулась, тихонько скрипнув в темноте. Мари остановилась, всего в шаге от нее мрак сгущался, а незнакомец у двери продолжал за ней наблюдать. — Сэр, так нельзя! Я не стану вас прикрывать! — Мне не дадут больше стекла бить. Эдди, не нуди. Мари не двинулась с места. Куст остался далеко позади, но она бы и под угрозой смерти туда не вернулась. Девочка опустила голову, вдруг увидела в свете фонаря свои израненные коленки и зарыдала во весь голос. Дикой остановился на лестнице с незажженной сигаретой. Он глаз не отрывал от завывающей все громче Мари, но рот его искривился в подобии усмешки. — Почему дети начинают рыдать при виде меня? Это уже надоедает. Эй, плетущийся сзади, едва не врезался в Дикого. Случись это, они бы оба упали — Эй был крупнее в плечах, а вот сноровки пока юноше не хватало. Он так испугался! Сразу забыл свой назидательный тон! Эй на узкой лестнице обогнул Дикого. Мари сквозь слезы увидела надвигающуюся на нее тень, попятилась: — Не подходи! Мальчишка ворвался в круг света и скорее упал на колени. — Не плачь, не плачь! Что у тебя случилось? Эю почти исполнилось семнадцать, но для четырехлетнего ребенка разница была невелика, тем более что голос у юноши так и не сломался полностью. Мари замолчала, утерла кулачками слезы. — Братик? Ты пришел, потому что тебя мальчик позвал? Эй не успел опомниться, Мари кинулась ему на шею, снова завыла, подражая ветру в мрачных лесах севера. Плечи ее тряслись, и юноша с трудом сдержал слезы, пока обнимал Мари. На крыльце сидел Дикой и наблюдал за всем, все не решаясь подкурить. Когда Эй проводил Мари до лестницы, его перехватил Дикой: — Ты что за представление тут устроил? — Простите, сэр. Много говорят о жестокости здешнего люда, но эта девочка была такой несчастной и показалась куда страшнее самого кровожадного северянина. Она заставила меня вспомнить, что я здесь совсем один.