Dread and Hunger

Джек Кроуфорд нашел его четыре дня спустя, слоняясь возле его квартиры. В одной руке он снова и снова вертел ключи от машины, а в другой сжимал знакомый кремовый конверт. Уилл остановился, его сердце сжалось при виде этого зрелища. Инстинкт бороться или убежать покинул его, сменившись спокойной уверенностью, что на самом деле он не сделал ничего плохого. Почему же тогда он чувствовал себя таким виноватым? — Это здесь он их оставляет? — спросил Кроуфорд, изображая безразличие. По правде говоря, у него это не очень хорошо получалось. Уилл почувствовал запах недовольства. — Каждый раз, — глухо ответил Уилл. Джек кивнул и указал на входную дверь. — Можно мне войти? — Конечно, — Уилл развернул велосипед и отпер дверь. Волосы встали дыбом, когда он прошел мимо агента ФБР. Каждая клеточка внутри него кричала бежать, и бежать быстро. Джек Кроуфорд последовал за ним в квартиру и закрыл дверь, фактически отрезав ему путь к единственному практическому спасению. Он не потрудился спрятать три письма, оставив их на столе, открытые и непритязательные. Семена все еще лежали вперемешку с цветочными лепестками и гравием, конверты покоились в беспорядочной куче. Джек оглядел их, удивленно подняв брови, и передал новый Уиллу, как только тот убрал велосипед. Уилл сел на один из столовых стульев, перевернул письмо и стал изучать толстый слой воска на печати. — Открой его, — настоял Джек, и Уилл провел большим пальцем под воском, открывая конверт. Его сердце трепетало при мысли о том, что он обнаружит после последней записки, и он тупо размышлял, не обратиться ли к врачу. Учащённое сердцебиение не могло быть здоровым признаком. На этот раз в его ладонь упали фиолетовые лепестки гиацинта, за ними последовали белые тюльпаны. Как и прежде, они были покрыты свежими повреждениями. Признак того, что их недавно сорвали со стебля, на котором они совершили свой последний вздох. Он перевернул ладонь, позволил им упасть на стол и открыл письмо. Дорогой Уилл, Дом пуст. К чему мне тут стоять И у порога ждать теперь, Где, прежде чем ударить в дверь, Я сердце должен был унять? Укор вины, укол тоски; Взгляни — я не могу уснуть, Бреду в предутреннюю муть Вновь ощутить тепло руки, Которой нет… Тебя здесь нет! Но снова слышен скрип забот, И в мокрой, серой мгле ползет, Как привидение, рассвет.* Ваш, — Ч.П. — Он снова кого-то убил? — тихо спросил Уилл, откладывая письмо. Он передал его Джеку, наблюдая, как тот жадно пожирал глазами каждую строчку. — Да, — ответил Джек, закончив читать письмо. Уилл покачал головой и уныло закрыл лицо руками. — Я же Вам говорил, — сказал он приглушенным голосом. — Почему ты не принес мне их? — спросил Джек, указывая на небольшую кучку бумаг. Обвинение придало его тону уродливый оттенок красного. — В первый раз Вы обвинили меня в том, что я Чесапикский Потрошитель. Я не думал, что Вы меня послушаете, — сказал Уилл, поднимая голову. — Я выслушаю тебя. У меня человек без лица, стоящий на коленях перед крестом с запиской в руке, на которой написано твое имя, — тяжело сказал Джек. — Он извиняется, — через мгновение понял Уилл. Голова шла кругом. Он жаждал увидеть образ, созданный Потрошителем, и ужасался тому, что он покажет. Он душил голод в самой глубине. — Он извиняется за убийства? — скептически спросил Джек. — Он загнал меня в угол в переулке прошлой ночью и приставил ко мне нож. В последнюю секунду он отстранился. Может быть, он знает, как сильно это меня напугало, может быть, он знает, как… «неправильно» это было. Он приходил сюда раньше, чтобы извиниться, но меня не было дома, и он винит себя. — Может быть, ты объяснишь мне, почему ты не вызвал полицию тогда? — прорычал Джек. — Он знает обо мне достаточно, чтобы я подумал, что он убьет меня, если я это сделаю, — возразил Уилл. — За Вами когда-нибудь охотился серийный убийца, Джек Кроуфорд? — Много раз, — заверил его Джек, и глаза его потемнели. Он изучал Уилла через стол, и то, что он обнаружил под волосами и кожей, ему не очень понравилось. — А если я извинюсь, это поможет? Мы должны были прислушаться. Я должен был послушать тебя. Позже я разыскал тебя; ты лучший в классе по судебно-медицинской экспертизе и криминалистике, и твои профессора говорят, что у тебя есть дар видеть вещи, которые никто не видит.… — Да, — неохотно согласился Уилл. — Тебе удалось восстановить дела, которые считались давно закрытыми, использовать в качестве примеров нераскрытых дел, и в одном из твоих отчетов была использована теория, которая привела к поимке серийного убийцы в Северной Дакоте. — … Да. — Я также разговаривал с твоим старым терапевтом, — Джек сцепил пальцы и критически оглядел Уилла. — Она сказала, что ты был слишком умен для терапии, потому что продолжал видеть сквозь техники и считал их бесполезными. — Да. — В двенадцать лет, — коротко добавил Джек. — … Да. — Она сказала, что твое расстройство эмпатии вызывает у тебя такое отвращение к самому себе, потому что ты можешь отождествлять себя буквально с кем угодно, а отсутствие устойчивых барьеров делает их мысли и идеалы твоими собственными, так что ты боишься, что способен убивать так же, как тот мальчик, который принес в твою школу пистолет в десятом классе. — Разве нет законов о врачебной тайне? — ехидно спросил Уилл. — Когда тебе было шестнадцать лет, после той перестрелки, ты дал ей прямое согласие на обсуждение вашей терапии, — легко ответил Джек. — Итак, ты получил пять именных писем от убийцы, за которым я охочусь уже много лет. Чесапикский Потрошитель загнал тебя в угол в переулке, и вместо того, чтобы сделать тебя следующей жертвой, он посылает тебе цветы и письма с извинениями, — если бы голос Джека стал еще громче, это можно было бы счесть криком. Уилл подумал, понизит ли Джек голос, если он укажет на это. Скорее всего, нет. — Я пытался Вам сказать, — сказал Уилл, глядя на груду писем. — Да, это так. Твой старый психотерапевт сказала, что ты был на спектре. — Больше по линии аутизма и синдрома Аспергера, чем нарциссизма и психопатии, — попытался уверить его Уилл. — Твой разум совершает скачки, за которыми никто не может уследить; ты увидел послание Чесапикского Потрошителя раньше, чем кто-либо другой. — Я бы назвал это чрезмерно активным воображением, не более и не менее, — неохотно ответил Уилл. — Я бы хотел позаимствовать твоё воображение, Уилл. Чесапикский Потрошитель интересуется тобой, и мне нужна твоя помощь, чтобы понять, почему. — Вы можете взять письма, но я не хочу в этом участвовать, — сказал Уилл, протягивая руки. — Не могу сказать, что он не убьет меня за то, что я сейчас с Вами разговариваю. — К тебе будет приставлен эскорт из ФБР, чтобы с тобой ничего не случилось, — заметил Джек. — Нет, я просто… я просто хочу, чтобы меня оставили в покое, — помолчав, он добавил. — Все вы, — Уилл устыдился того, как надломился его голос, как уязвимо он прозвучал. Джек кивнул, и Уилл не был уверен, сделал он это из понимания или потому, что чувствовал, что Уилл нуждается в подтверждении. — Только взгляни, скажи мне, что ты видишь, и я позабочусь, чтобы все оставили тебя в покое. Именно так Уилла Грэма доставили в шикарном автомобиле в штаб-квартиру ФБР, поставили перед столом, полным фотографий и снимков смертей, произошедших «от его имени». Его руки пробежались по гладкой текстуре каждой фотографии, и он подумал о том, каково было прижиматься к стене в сыром, грязном переулке. Очевидно — это было ужасно. Он попытался сосредоточиться на ужасе, а не на удовольствии, на страхе, а не на возбуждении. Он не был уверен, принадлежали ли удовольствие и возбуждение ему, или Чесапикскому Потрошителю. Человек на фотографиях преклонил колени перед крестом в одной из церквей, старой и, судя по всему, католической. Это было бы почти духовно, если бы у него не отсутствовало лицо. Рядом с фотографией, в записке, вырванной из его рук, было имя Уилла, написанное знакомым изогнутым почерком. — Хорошая бумага, — заметил Уилл. — Мы проверили бумагу и чернила. Качество хоть и хорошее, но в округе есть несколько магазинов, торгующих подобной бумагой, ее даже можно приобрести в большинстве сетей, — проворчал Джек. Когда они прибыли, он уже очистил комнату от всех находящихся в ней. Некий мужчина, Прайс, показал Уиллу большой палец, прежде чем уйти, и Уилл не был уверен, было это знаком доверия или жестом доброй воли. Может быть, пожеланием удачи, поскольку Прайс чувствовал, что она ему нужна. — Что он делает? — Ты читал газеты? — Некоторые. Все жертвы выглядели по-разному, посещали различные места, не имели ничего общего друг с другом, пока он не решал, что все они принадлежат его коллекции. Джек уставился на Уилла, а Уилл избегал его взгляда. Он взял фотографию и уставился на Персефону, идущую к Аиду. Может быть, Потрошитель сказал ему, что он предлагает жизнь правителя во тьме? Он хотел ухаживать за ним с цветами, показать ему, что он может сделать для него, и, когда он зашел слишком далеко, он извинился. Может быть, он был в нескольких шагах от смерти в том переулке, а потом Потрошитель решил, что он еще не закончил играть. От этой мысли у него вспотели ладони. — Он решил, что они принадлежат его коллекции, — повторил Джек, когда Уилл больше ничего не сказал. — Коллекция включает в себя старые жертвы или только новые? — Этот раз отличается, он уникален. Обычно он работает циклами по три или около того, не так ли? — Да. — Интересно, почему? — Уилл сложил вместе три фотографии: ухаживание, Персефона и извинение. — Если он придерживается этого правила, он закончил. — А ты думаешь, что он закончил? — Нет, — пробормотал Уилл. — А почему циклы из трех? — Сроки? Удобство? — Джек подумал вслух. — Интересно, — Уилл хмуро смотрел на фотографии, ожидая, что они ему скажут. — Он не убил тебя, а значит в его планах, какими бы они ни были, продолжить. — Он мог убить меня в том переулке, а вместо этого извиняется. Он знает, что я пришел к Вам с первым письмом, поэтому дал Вам повод прийти и увидеть остальные, — сказал Уилл. — Значит, он играет с нами, — догадался Джек, и Уилл кивнул, подняв глаза. — Извинение для меня, потому что он почти убил меня, и пытается загладить вину, как может. Он хочет меня, но не хочет… покончить со мной. Если бы он только хотел извиниться, он бы просто послал записку, потому что не каждая записка означает смерть, в то время как каждое стихотворение — это смерть. Но он хотел, чтобы Вы увидели. — Что именно ты видишь? — Причина, по которой он интересуется мной, — Уилл постучал пальцем по фотографии коленопреклоненного мужчины с отсутствующим лицом. — Это он. Вы не можете видеть его лицо, потому что он Чесапикский Потрошитель, но он верит, что я могу видеть человека за лицом. — Из-за твоего… воображения? — настойчиво спросил Джек. — Да. — Ты взглянешь на тело? — Я не хочу видеть тело, — Уилл резко покачал головой, прижимая ладонь к фотографии. Это была ложь, но в то же время и ни в малейшей степени не ложь. — Я просто хочу, чтобы ты посмотрел. — Нормальные люди не хотят смотреть на трупы, — возразил Уилл. — Нет ничего плохого в том, чтобы посмотреть, если ты видишь то, чего не видит никто другой. — Я могу посмотреть, но… мышление отключится. Я не хочу его видеть, — пальцы Уилла застучали по фотографии, и он взглянул на безликого мужчину, в горле пересохло. — Не хочу. — Ты не хочешь его видеть, потому что это труп, или потому, что не хочешь видеть Чесапикского Потрошителя? — И то, и другое. Второе, — определенно второе. Логика подсказывала ему, что это не Чесапикский Потрошитель, что Потрошитель, конечно же, не закончил с ним, но мысль о том, чтобы вдохнуть едкий запах мертвой плоти и химикатов и посмотреть на лицо без кожи, заставила его сердце снова забиться — определенно нужно было обратиться к врачу. — Мне нужно, чтобы ты посмотрел, Уилл, — сказал Джек, и слова его были ясны: на самом деле выбора не было. Уилл последовал за ним в соседнюю комнату, где стены были покрыты металлическими чистыми пластинами, скрывающими всю грязь, прячущуюся внутри. Джек открыл одну из них и вытащил каталку, открывая Уиллу хрящеватое лицо мертвеца. Уиллу хотелось закрыть глаза, но он заставил себя смотреть. Плоть была грязной, уродливого серого оттенка. — Смерть тебе не идет, — тихо сказал он. — Однажды ты написал статью об умных психопатах, и твоя учительница поместила ее в одном из школьных журналов. Ты подчеркивал, как трудно их поймать, потому что нет никакого прослеживаемого мотива или рифмы и причины. Они меняют методы, они дотошны и аккуратны. Это первый раз, когда Чесапикский Потрошитель дал нам что-то — тебя. Ты — его мотив, и все, что он видит, когда смотрит на тебя, отражается на этих людях. — Он хочет понять меня, и он хочет, чтобы его поняли, — сказал Уилл. — Что? — Он думает, что у меня в голове есть что-то стоящее. Чесапикский Потрошитель, прежде всего, высокомерен. Он знает, что вы его не поймаете. Вот почему он играет с вами. Он… — Уилл указал на тело, не сводя глаз с его отсутствующего лица, — он знает, что вы его не поймаете, потому что он не оставляет ничего, кроме того, что хочет показать. Однако это создает определенную изоляцию, не так ли? — Изоляцию? — Единственный человек, который знает, кто такой Чесапикский Потрошитель — это Чесапикский Потрошитель. — Ты думаешь, Чесапикский Потрошитель одинок? — насмешка окрасила слова Кроуфорда в черный цвет. — Если бы вы были единственным в мире, кто знал, почему вы сделали то, что сделали, разве вы не были бы одиноки? — спросил Уилл. — Лицо, которое никто не видит. И он думает, что нашел кого-то, кто мог бы его понять. — У тебя талант понимать монстров, — сказал Джек после паузы. — Я могу понять любого, — огрызнулся Уилл. — Монстров, нормальных людей, тех, кто думает, что они нормальные, когда это не так. — Однако его волнует только то, что ты можешь видеть его. Уилл кивнул в знак согласия и наконец оторвал взгляд от мускулов и сухожилий мужчины. — Интересно, почему три, — сказал он. — Цикл из трёх был раньше, но не сейчас. Нет, если он только начинает, — ответил Джек. Уилл согласно кивнул. Если его оставят в живых в планах Чесапикского Потрошителя, то вполне естественно предположить, что другие люди будут продолжать страдать. На заднем плане послышался ровный стук, и только, когда Джек ушел, он понял, что постукивал пальцами по металлу, всего в нескольких сантиметрах от того, чтобы взять мужчину за руку.

***

Уилла любезно отпустили с работы в Сангре. Каким-то образом, несмотря на его склонность избегать взглядов и оставаться в стороне, его боссы чувствовали, что он был слишком похож на «побитого щенка», вызывая у людей чувство необходимости забрать его домой. Он не знал, как отнестись к этой критике — она сводилась скорее к эстетике, чем к истинной критике его трудовой этики, — но все равно отдал свой зудящий красный жилет и галстук-бабочку. Он как раз выходил из бара, когда вошел Ганнибал, и не смог встретиться взглядом с доктором, когда они оба остановились. — Так рано с работы, Уилл? — спросил Ганнибал. — Меня уволили, — сказал он, изучая трещины на тротуаре. Интересно, подумал он, Ганнибал так же заботится о том, чтобы избегать трещин в цементе, как и он сам?   — Уволили? — Ганнибал поднял брови и переменил позу. — На каком основании? — Очевидно, в моем лице есть какое-то милое качество, которое просто не продается. — Я не знал, что тебе приходится заниматься продажей алкоголя. Разве потребители не приходят к тебе с радостью? — Я тоже так думал, — Уилл шаркнул ботинком по тротуару и поднял глаза, утыкаясь взглядом в плечо Ганнибала. — Наверное, буду опять искать работу. — Ты собираешься остаться в сфере услуг? — Мне сказали, что я знаю, как сделать действительно хороший «Олд фешен». — Это точно, — согласился Ганнибал. — Может, мне передать кому-нибудь еще одно сообщение для Вас? — это был дразнящий вопрос, почти кокетливый. Уилл тут же пожалел об этом, желая вернуть слова обратно. — Ты уже поел? — вместо этого спросил Ганнибал. — Что? — Уилл взглянул ему в лицо, с удивлением увидев приятную улыбку. От солнечного света глаза доктора стали рыжеватыми, его взгляд был решительно устремлен на Уилла. — Полагаю, ты еще не ужинал. Позволь мне угостить тебя. — О, доктор Лектер, я не могу… — Ты только что потерял вторую работу, и я бы не хотел, чтобы ты голодал, потому что забыл поесть, в спешке пытаясь найти новое занятие. Это самое меньшее, что я могу сделать. Может быть, дело было в том, что выражение лица доктора было скорее озорным, чем жалостливым, или в том, что, когда Уилл посмотрел на его ноги, он увидел, что Ганнибал не стоит ни на одной трещине в цементе. Возможно, потому, что было что-то очень привлекательное в том, что кто-то приготовит для него ужин, хотя и не обязан этого делать. — Ладно, — сказал он, и это слово придало ему немного смелости. — … Ладно.