Кожанка не спасает от ливня, да ещё и помадка смывается, превращая пряди в сосульки. Всё, хана причёске. Вот тебе и подарок на день рождения, Томас!
Как вернусь в Лондон, обязательно тресну зазнавшуюся милашку Эг — кто ж ещё это мог быть — за то, что стащила зонт и дождевик из торбы. Вот зонтом же и тресну. И попорчу как-нибудь скутер, чтобы неделю дома сидела и не шаталась ночами по своим излюбленным богадельням. В конце концов, то, что моды терпеть не могут рокеров (как в панике провокационно утверждают отцовские газеты), ещё совсем не значит, что нужно — и можно — так мучить собственного брата, пускай и в шутку. И даже маменькино заступничество не спасёт эту проныру от кары.
Пыжусь издалека разобрать название улицы, но ни черта не видно. Стоит приблизиться — и прямиком на голову залпом прилетает чуть ли не вся собравшаяся на крыше вода! Сил не осталось даже ругаться… Вроде бы, сворачивал, где надо. Гляжу на бумажку с адресом вновь, но та успела погибнуть в неравном бою с водопадом. И вот понесло же на поиски именно сейчас! Никогда благородство не окупается! И как только найти теперь этого всезнающего мистера Э.?
Дождь лишь усиливается, и я, приметив серию стеклянных дверей, не выдерживаю, заворачивая внутрь. Вывеска без стеснения заявляет что-то об озорстве, но, судя по виду, это не то ресторан, не то клуб, не то концертный зал. Мне разницы нет, главное — хоть пообсохну.
На входе царит ленивая обеденная атмосфера, гардероб и не думает работать. Стягиваю торбу с курткой и шумно встряхиваю, и не планируя, конечно, оставлять на уложенном чёрной матовой плиткой полу некрасивую лужу. Так уж выходит, что после восхитительного уличного душа и неудивительно. Откуда-то из глубины доносится цокот каблуков и густой, точно варенье на патоке, голос:
— Эдди, а ты не больно-то спешишь в мои жаркие объятья, я смотрю? Обед без тебя стынет.
Чистейший английский в центре Парижа. Вот так номер!
Из коридора в холл ВЫПЛЫВАЕТ представительный, лощёный мужчина в светло-серенькой водолазке, синем приталенном пиджачке, белых чиносах и коричневых туфлях без шнуровки на босу ногу, однако, если говорить прямо, на какой-нибудь яхт-клуб местечко похоже в самую последнюю очередь (хотя яхта бы сейчас не помешала). В ушах, вопреки приличиям, мерцают серёжки. Лицо же мужчины я описал бы всего тремя словами: постаревший Джеймс Дин. Если б тот, конечно, дожил до седин.
Неплохая рифма. Нужно потом записать.
Мужчина видит меня, замечает лужу и хмурится:
— Ох, что за грязища! — брезгливо бормочет он и говорит по-французски: — Птенчик мой, мы пока не работаем, — потом бегло оглядывает и добавляет уже мягче: — Там так ужасно, да? Проходи уж, ладушки, хоть отогреешься, мальчик.
— Я англичанин, сэр, — решаю облегчить жизнь обоим я, когда мужчина разворачивается на каблуках.
— От этого ты не перестаёшь быть мальчиком, мой мальчик, — отвечает он и идёт внутрь. Благодарно шлёпаю за ним, пытаясь не пачкать опрятному мужчине пол только больше.
— Вы управляющий, сэр? Это ничего, что я так?..
— Я владелец, миленький. И ничего, но, как отогреешься, готовься к знакомству с мадемуазель Шваброй. В конце концов, уборщик мог гордиться честно выполненной работой, пока кое-кто не наследил. Надеюсь, достопочтенный ДЖЕНТЛЬМЕН знает, как с такой леди обращаться? — тянет мужчина вполоборота и подмигивает.
Мне остаётся только кивнуть.
По залу, освещаемому сейчас лишь приглушённым интимным сиянием настенных ламп, разносится чарующая Элла. За одним из столиков перед сценой играют в карты, судя по разнобойным униформам, местные работники. Заприметив мужчину, кто-то кричит по-французски:
— Явился, месье? Мы уже заждались.
— Придётся потерпеть мою бестолковую компанию ещё немного, дорогие мои, — на что кто-то другой разочарованно стонет. Ну и фамильярная же обстановка! Владелец продолжает: — Тут какой-то птенчик вывалился из гнезда, попал под ливень и решил спрятаться под нашей крышей. Но мы же его пустим по доброте душевной, верно? Как хоть тебя, деточка? — спрашивает он, опять переключившись на английский.
— Томас.
— Эмиль, — протягивает руку мужчина несколько женственно. Крепко жму. Может, свезло, и я попал, куда нужно? Владелец улыбается: — Что же, Томас, располагайся, — указывает он на диван, что изгибами протянулся вдоль всей стены. — Кофе, чаю?
— А у вас какао не найдётся?
— Сделайте кто-нибудь мальчику какао! — кричит мистер Эмиль, и какой-то официант моментально бросает карты и убегает.
Замечаю своё откровенно поганое отражение в одном из настенных зеркал, перемежаемых рамками с пластинками, фотографиями, записками и прочими надёжно упрятанными за стеклом приблудами. Да, стыдновато в таком виде тут рассиживаться.
— Простите, сэр, а можно мне в туалет?
Мужчина машет рукой на одну из дальних дверей, и я спешу туда смывать остатки помадки с липких волос.
Когда я, наскоро вытершись бумажными полотенцами и поприличнее зачесавшись пятернёй, возвращаюсь в зал, чарующую Эллу успевает сменить старина Элвис, на кофейном столике меня уже ждёт какао, а мистер Эмиль сидит элегантно за столиком вместе с картёжниками и без перерыва причитает, какой он старый греховодник и что лучше бы поставить бильярдный стол или вообще сделать всех шахматистами. Те лишь гогочут гусями и продолжают снабжать владельца картами, планируя оставить в дураках.
Я скидываю с плеча торбу и кожанку, поправляя шейный платок, аккуратно усаживаюсь, стараясь не портить мокрыми джинсами кожу дивана, и тянусь к горячему какао. Приметив моё возвращение, мистер Эмиль отвлекается от игры и с какой-то странной улыбкой вдруг застывает. Отмирает он, когда со стороны входа доносится:
— Ах ты сын собаки, что за чёрт?!
Владелец вздрагивает, оживляется, и улыбка из странной перетекает в нежную:
— Нет, вы только подумайте, кто явился! — грациозно встаёт он и идёт туда, поправляя причёску и пиджак и разве что не переходя на бег, словно ему пятнадцать.
Работники тут же начинают наперебой галдеть, мол, наконец-то эта пытка закончится и можно будет нормально сыграть партейку.
Я же чувствую себя неловко. Очевидно, нужно было за собой вытереть, прежде чем начинать рассиживаться как у себя дома.
Из холла доносится перебранка:
— Мы не для того, чёрт побери, платим, чтобы…
— Ну-ну, милый, всё было чисто. Ты же знаешь, за этим я слежу лично. Не в моих интересах падать в грязь лицом. Просто тут один молодой человек к нам забрёл, ГЛАЗ НЕ ОТОРВАТЬ.
— Водонос, что ли? Зонты для кого придумали? Где я теперь найду сухие туфли? А носки?
— Дам я тебе носки, не переживай. Туфли немного подсушим — газетки внутрь напихаем. Тебя же я, так уж и быть, согрею лично, радость моя! Хотя, знаешь, ты сейчас не больно-то лучше этого птенчика выглядишь.
— Да до парковки бежал — как ливануло. И спасибо за комплимент. А я-то думал, меня тут любым любят и всё такое.
— Уф, Эдди, ты мокрый!.. Ой, отстань, душечка… Ну вот, точно ведь пиджак попортил.
— Хочешь, другой купим?
— Тот бордовый, бархатный, с золотыми пуговицами!
— Бордовый — так бордовый, краса моя. Надевать с ним ещё будешь свою гранатовую печатку. Чтоб уж совсем по-пижонски было, ну ты понимаешь, как я люблю.
— Я подумаю. Идём уже, я разогрею жаркое.
Роскошный мистер Эмиль за локоть тащит в зал остролицего каланчу в сером костюме в едва различимую издалека полоску и тёмно-фиолетовом галстуке. Волосы у того потемнели от влаги. Видно, тоже попал под дождь, но успел где-то слегка пообсохнуть. Меня при виде него никак не покидает смутное чувство дежавю.
Знакомо выглядящий незнакомец замечает меня не сразу, но тоже вдруг странно таращится. Потом поворачивается к владельцу, невозможной дугой изгибая бровь. Тот складывает губы в заговорщицкую улыбочку и пожимает плечами в ответ.
Лишний раз себя оглядываю. И что их обоих так смутило? Понятное дело, тут далеко не каждый так одевается и стрижётся, ну так я и не местный.
За стариной Элвисом спешит виртуоз Эрик. Каланча усаживается на диван напротив, стягивая промокшие туфли и носки. Мистер Эмиль их хватает и спешно уносится. Остролицый же продолжает время от времени на меня коситься.
Наверняка, злится из-за лужи. Кричу через весь зал:
— Простите, сэр, я не хотел. Ливень такой, сами понимаете!
Мужчина дёргается и неясно машет рукой.
— Забудь, сынок, — только и говорит он.
Владелец уже мчится обратно. В руках умело и оттого ловко несёт жаркое и вино, подмышками удерживая чёрчварден и газету, из кармана пиджака же торчат до отвращения яркие канареечного цвета носки. Когда он ставит перед каланчой еду, кладёт трубку с газетой рядом и протягивает носки, тот хватает его за руку, вновь хмурится и неясно шипит:
— Поговорим?
— Ой, ты знаешь, меня заждались, душечка! — освобождает руку мистер Эмиль и спешно ретируется к картёжникам. Те разочарованно галдят. Остролицый же следит за этим бегством, расплываясь в ухмылке, осуждающе смотрит на носки, но неуклюже натягивает на непомерно длинные ноги, после чего голодно принимается за жаркое.
Я продолжаю пить какао. Виртуоз Эрик уступает место красотке Этте.
Расправившись с жарким, мужчина набивает чёрчварден и разворачивает газету. Скрывается за нею, но мне всё равно кажется, будто меня скрупулёзно изучают, точно бабочку на иголке. Решаю спрятаться и сам — копаюсь в торбе и добываю книгу, с которой все мои сегодняшние злоключения и начались…
Отец услышал, что мама в качестве подарка отправляет меня в Париж, и попросил разыскать Сартра, чтобы тот подписал ему экземпляр «Тошноты». Мама потом и сама подключилась. Начала клянчить автограф Бовуар. Легко им говорить со своей верхотуры, конечно, они-то в таких кругах варятся да варятся себе в Лондоне, а здесь я что сделаю? Я не студент, не журналист. Пришлось, обосновавшись, спрашивать всех в округе да безрезультатно бегать по завсегдатайским литературным кафе, пока какая-то хорошенькая мадемуазель из музыкального магазина, в который я забрёл в поисках чего-нибудь свеженького для себя, не услышала моих вздохов и не написала мне адрес «месье Э., которого знают немногие, но который знает всех». Сбагрила мне ещё за такую услугу пару новомодных кассет по завышенной цене. С шансоном. Мне! Как возьму да как продам по приезду домой втридорога! Могла ведь ещё и что другое написать… Этих француженок не поймёшь.
«…Карты падают на сукно по кругу. Руки с кольцами на пальцах подбирают их, царапая коврик ногтями. Руки ложатся на сукно белыми пятнами, на вид они одутловатые и пыльные. На столик падают всё новые карты, руки снуют взад и вперёд. Странное занятие — оно не похоже ни на игру, ни на ритуал, ни на нервный тик. Наверно, они это делают, просто чтобы заполнить время. Но время слишком ёмкое, его не заполнишь. Что в него ни опустишь, всё размягчается и растягивается. Взять хотя бы движение этой красной руки, которая, спотыкаясь, подбирает карты: оно какое-то дряблое. Его бы вспороть и укрепить изнутри.
Мадлена крутит ручку патефона. Только бы она не ошиблась и не поставила, как случилось однажды, арию из «Cavalleria Rusticana». Нет, всё правильно, я узнаю мотив первых тактов. Это старый РЭГТАЙМ, с припевом для голоса. В 1917 году на улицах Ла-Рошели я слышал, как его насвистывали американские солдаты. Мелодия, должно быть, ещё довоенная. Но запись сделана позже. И всё же это самая старая пластинка в здешней коллекции — пластинка фирмы Пате для сапфировой иглы.
Сейчас зазвучит припев — он-то и нравится мне больше всего, нравится, как он круто выдаётся вперёд, точно скала в море. Пока что играет джаз; мелодии нет, просто ноты, мириады крохотных толчков. Они не знают отдыха, неумолимая закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся, мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы их удержать, но я знаю: если мне удастся остановить одну из этих нот, у меня в руках окажется всего лишь вульгарный, немощный звук. Я должен примириться с их смертью — более того, я должен её ЖЕЛАТЬ: я почти не знаю других таких пронзительных и сильных ощущений.
Я начинаю согреваться, мне становится хорошо. Тут ничего особенного ещё нет, просто крохотное счастье в мире Тошноты: оно угнездилось внутри вязкой лужи, внутри НАШЕГО времени — времени сиреневых подтяжек и продавленных сидений, его составляют широкие, мягкие мгновения, которые расползаются наподобие масляного пятна. Не успев родиться, оно уже постарело, и мне кажется, я знаю его уже двадцать лет.
Есть другое счастье — где-то вовне есть эта стальная лента, узкое пространство музыки, оно пересекает наше время из конца в конец, отвергая его, прорывая его своими мелкими сухими стежками; есть другое время.
— Месье Рандю играет червями, ходи тузом…»
— Ох, всё, голубчики, мне надоело! Эдди, лапушка, ты доел? Смени меня! — раздаётся развязный голос владельца, легко перескакивающего посреди фразы с французского на английский, и гомон вздыхающих с облегчением игроков.
Каланча откладывает газету и по-хозяйски неспешно бредёт прямо в носках к столу. Мистер Эмиль уступает ему место, отбирает трубку и, облокотившись на него с кошачьей грацией, пробует табак.
— Вот это ты мне подарок оставил, конечно, старина, — с восхищённым ужасом смотрит на карты каланча.
— Тем приятнее будет наблюдать, как ты выпутаешься, дорогой, — отвечает владелец, треплет его по голове совершенно точно не дружеским жестом — в принципе, чему тут удивляться: в Париже всегда свои порядки — и идёт сменять затихшую пластинку.
— Трубку верни!
— Когда ты вернёшь мне моё сердце, душенька!
Мистер Эмиль ставит другую музыку и хищной походкой направляется ко мне. По залу разносится бархатный голос госпожи Симон. Окончательно отвлекаюсь от книги и прислушиваюсь: «Я тебя околдовываю» из её уст — это что-то новенькое.
Франтоватый владелец грациозно плюхается рядом. Мы дослушиваем песню в почтительном молчании, и я нетерпеливо спрашиваю:
— Простите, сэр, а что это за пластинка? Я эту песню в исполнении Симон впервые слышу.
— Потому что она ещё не выходила, — отмахивается свободной рукой мистер Эмиль, выглядя при этом приятно удивлённым. — Целиком выйдет через пару-тройку месяцев, но мне по старой памяти прислали черновую запись, со всеми сочнейшими комментариями да внутренними перебраночками, — мечтательно бросает он как само собой разумеющееся и переводит разговор: — Что читаем, МАЛЫШ ТОММИ? — владелец элегантно прикладывается к трубке. Со стороны стола раздаётся хохот работников: это остролицый что-то проворонил.
— Да Сартр, сэр. Я, правду Вам сказать, его ищу. Мой крёстный хочет его автограф.
— Ой, миленький, это тебе сложно придётся. После того, как его квартиру во второй раз взорвали, Жан-Поля не так-то просто достать, не будучи с ним знакомым.
Мистер Эмиль вновь прикуривает и с чарующей улыбкой хитро косит на меня глаза. Я улыбаюсь в ответ:
— И Вы, конечно же, знакомы? Это о Вас я наслышан? Тот, кто знает всех и вся…
— Да, это тебе здорово повезло, мальчик мой, — вальяжно отмечает он. — Всем бы твоё везение.
— И Вам, конечно же, не составит труда раздобыть автограф, сэр? Вы бы мне очень подсобили, да и крёстный мой будет Вам по гроб жизни обязан.
— В самом деле? — ухмыляется мистер Эмиль. — Это хорошо, конечно, но вот незадача: я совершенно не знаю ни тебя, ни твоего крёстного, птенчик. Что мне будет оттого, что я надену на вас кандалы обязательств? И да, на меня твои светлые глазёнки, может, и производят эффект, но… — добавляет он с прямо-таки женским кокетством и, не закончив, хмыкает.
Поникаю, но он продолжает смотреть на меня лукаво. О, понятно!
— Я Томас Фенвик, сэр. Мне двадцать четыре… Ой, нет, уже двадцать пять, не привыкну никак. Живу в Лондоне, работаю в музыкальном магазине. Продаю всякие пластинки, кассеты, но больше чиню патефоны, проигрыватели там. Вот, если захотите, могу Вам что-нибудь новенькое прислать, из нашего, знаете. Музыка у нас разная продаётся, Вы не подумайте! И простите уж, если смутил Вас своим внешним видом, — на это мистер Эмиль лишь отрицательно качает красивой головой и улыбается. — Только Вы мне адрес напишите, а то тот, что мне давали, сгинул под дождём, еле Вас разыскал. Вот! А мой крёстный, кстати, ведёт литературный журнал. И сам пишет иногда. В основном сатирические очерки. Может, Вы заинтересуетесь? Ну и он очень большой поклонник Сартра. Зачитывался его «Тошнотой», ещё когда она только вышла. Сам я пока в своём отношении не определился, может, не дорос ещё.
— Последнее было весьма честно, Томми. Мне такие НРАВЯТСЯ, — смеётся мистер Эмиль тягуче. — И, я смотрю, ты сильно любишь своего крёстного, раз попёрся в такую погоду незнамо куда.
— Конечно, сэр. Я ради своего отца что угодно сделаю.
— Так крёстного или отца? — прищуривается франт, будто подловил: — Что-то ты пошлишь, деточка.
— И крёстного, и отца, сэр. Это сложно, — смущаюсь я.
Скучающий мистер Эмиль на это только со шлейфом заинтересованности облокачивается на спинку дивана и изгибает тонкую бровь, намекая, что без разъяснений автографа мне не видать.
Я раздумываю. Странно такое рассказывать пусть и участливому, но незнакомцу. С другой стороны, а что ещё делать? За всё в этой жизни приходится платить. Когда ещё щедрость такая встретится? Да и не большая уж это и тайна — просто семейная глупость.
— Моя мама была замужем за другим человеком, когда я родился, сэр, и решила, что будет неплохо хоть как-то показать, что мой отец может смело называться моим ОТЦОМ даже в такой ситуации. Сделала его крёстным. А потом она с тем мужчиной разошлась. — На этом месте всякий раз, как я обдумываю эту ситуацию, мне становится смешно: — Самое глупое, что в итоге мама так за отца и не вышла. Понимаете, сэр, есть какие-то церковные правила, мол, не должен духовный наставник быть связан узами брака с плотским, всякая такая ерунда, и им стало лень разбираться. Отец только и говорит: «Волокита». «Морока», тянет за ним мама. Так что формально он мой крёстный. Но и я, и моя сестра всё равно используем его фамилию. Отец же. У него фамилия двойная, и это очень удобно: я ношу первую половину, а сестра — вторую.
Я устало выдыхаю, закончив. Мама вечно мудрит на пустом месте.
Владелец же начинает хохотать. И вдруг бормочет:
— Ах, Нина, как всегда, нашла же время…
Я замираю, поражённый. Правду сказали, неужели этот странный мистер Э. знает ВСЁ?
— Откуда Вы знаете, как зовут мою мать, сэр?
Мистер Эмиль смеряет меня чудаковатым взглядом и говорит:
— Не понимаю, о чём ты, миленький. Просто прислушайся.
Под насвистывания госпожа Симон поёт:
Брак для стариков,
Мертвяков,
Вот муж, вот жена,
Что получишь? Два узника!
А! Действительно, это она вовремя начала.
Из-за стола раздаются мученические стоны и французские ругательства. Там каланча выиграл и теперь гордо облизывает губы. Они у него несколько странной формы, замечаю я оттого, что сидит он сейчас поближе.
— Такое дитя порой, право слово, — ласково лепечет себе под нос мистер Эмиль. Потом поворачивается ко мне: — Ох, слабый я человек. Ну как я могу отказать такому прелестному юноше! Ладно, давай сюда свою «Тошноту».
— Очень Вам признателен, сэр, — учтиво говорю я и смущённо улыбаюсь от уха до уха.
— Да-да.
Книжка кочует из рук в руки. Я набираюсь смелости:
— Может, Вы ещё и маме моей автограф Бовуар раздобыть сможете?
— А ты, сынок, наглец, не так ли? — раздаётся скрипучий голос над моей головой. Долговязое дежавю стоит у меня над душой и сверлит широкими глазами. Губы, как я теперь вижу, у него обычные, тонкие — просто родинка неудачное место выбрала, будто его кипятком ошпарили. Под его серым пиджаком виднеется лимонный жилет, перемежаемый сиреневыми и серо-голубыми полосками, и я понимаю, что отвратительные жёлтые носки неожиданно даже к месту, хоть это, на мой вкус, и дерзковато для столь чопорно выглядящего человека. Впрочем, не мне судить чужой вид.
Он продолжает на меня глазеть, будто и впрямь ожидая ответа на, казалось бы, риторический вопрос. Мистер Эмиль безмятежно покуривает и наблюдает, словно включил телевизионный сериал. Картёжники разбрелись: видимо, готовятся к открытию.
— Простите, сэр, — нервно поправляю платок я.
— Душа моя, ну ты чего, мальчик же так просит! И не для себя — для МАМЫ, — роняет мистер Эмиль несколько скользко.
— Это хорошо, — говорит вдруг каланча спокойно. — В меру наглеть полезно. Ловить момент, как некоторые говорят, и все дела, — он смотрит на владельца, расплывающегося в довольной улыбочке, наклоняется, чтобы отобрать трубку, и щиплет того за бок. Мистер Эмиль игриво шлёпает его по руке чёрчварденом и отдаёт, вставая с дивана и поправляя пиджак.
Мне же резко становится неловко. Как когда родители легкомысленно и нежно воркуют, напрочь забывая и обо мне, и об Эг.
— Душенька, ты ведь совершенно не спешишь, — заявляет мистер Эмиль между тем.
Каланча сверяется с наручными часами:
— Мне так-то нужно через полтора часа обратно на работу.
— Отвезёшь меня, как разберёшься со сметой. Это недалеко, — уверяет его мистер Эмиль. — А потом мальчика. Куда тебе, Томми?
— Ой, не нужно, сэр! — встреваю я, но понимаю, что моего мнения тут не спрашивают. — Мне бы в Марэ попасть…
— Так и быть, только сходим-ка обуемся пока, оденемся да вместе на бумаги посмотрим. У меня пара вопросов есть, ДОРОГУША, — цедит сквозь зубы последнее остролицый, крепко хватает владельца за локоть и тащит прочь из зала. Тот для виду упирается и посмеивается. — Что за шапито ты тут устроил, а? — начинает бормотать он. — Ты со мной так не балуй.
— Я сам удивился, родной, спроси кого угодно! — отвечает мистер Эмиль, — Ты — так вообще под конец злорадствовал, гадкий ты человек, — хмыкает он.
— Вот уж неправда! — возмущённо вякает каланча, и они удаляются, тихо переругиваясь.
Ложусь на диван. Песни и говор сменяют друг друга. Композиции сильные, сбитые, но почему-то убаюкивают, словно шум волн на пляже. Скорее всего, из-за тепла после дождя. Госпожа Симон заявляет, что чувствует себя прекрасно. Я, в принципе, тоже неплохо.
— Не буди прямо так. Он как бы резкой встряски в такие моменты не выносит. Его сначала приподнять да усадить лучше. Он тогда, ну, сам проснётся. А иначе у него голова болеть начинает и пальцы могут ещё с полчаса подрагивать. Бедный мальчик. Совсем ведь взрослый стал, а как знать, вдруг не прошло по-прежнему?
— Какие сантименты, месье, я, кажется, сейчас влюблюсь. Как Вы оправдаетесь перед моим мужем, что посмели меня увести?
— Тебе лишь бы острить.
— Надо же как-то бередить твою кровь.
— Что-то ты сегодня на радостях совсем распоясался, честно тебе скажу. Так, ну и куда этот шайтан алжирский опять сунул ведро? Вечно всё не на своём месте!
— Посмотри у гардероба, в стенном шкафчике.
— Господи, это шкафчик для химии, как этот идиот вообще его сюда впихнул? Мда, рукастости ему не занимать…
— Знаешь, я тут вспомнил, что хотел тебе сообщить уже несколько дней как.
— М?
— Мне было с тобой хорошо, миленький, но нам придётся расстаться.
— Ну и куда тебя понесло на этот раз?
— Ты хоть бы удивился для приличия, злодей!
— Я перестал удивляться, когда в пятьдесят первом ты с теми же словами на неделю укатил в Буэнос-Айрес отдыхать.
— Всё ты врёшь, я тогда вымотался как собака! Сколько тебе повторять: никто из тех, кого я знаю, лучше старушки Марго с её южноамериканскими увеселительными заведениями и прочей мишурой в подобных делах не разбирался. И не разбирается. У кого ещё мне в те времена оставалось просить совета по поводу организации клуба? Да и кто ж знал, что она решила лавочку прикрыть окончательно? Ох, как вспомню о допросах, так дрожь пробирает!
— Мишурой, так это теперь называется? Это были чёртовы бордели, старина, не подменяй понятия! Серьёзно, тебе порой так не хватает подзатыльника или чего покрепче. И тогда, по возвращении, тоже дьявольски не хватало! Напорись ты на что, как бы я узнал? Господи, как же иногда тяжело быть единственным в доме благоразумным человеком! И как я только терплю твои выходки?
— О, но тогда ты был очень даже… неблагоразумен, душа моя. И ох как нетерпелив. Вёл себя как животное… Думается мне, покрепче я точно получил сполна.
— Нет, ну ты просто адски невыносим!..
— О, не беспокойся, mon cher, всё в порядке, твоя шея пока не переломилась меня носить.
— Ну и что ты теперь-то задумал, грех мой?
— Подумываю выкупить обратно ту твою квартирку.
— Это ещё зачем?
— Там, говорят, сейчас стало повеселее. Молодёжь собирается, а за её бурно кипящей жизнью так приятно наблюдать. Хочется иногда ездить. Отдыхать. Чтобы ты готовил мне завтраки и мы всё-таки навернулись с Мёрфи…
— Я и здесь их тебе прекрасно готовлю. И- Чёрт, ну ты и пошляк!
— А ты так уж против?
— Бог мой, нет, конечно же!
— Да и ты только представь, как потом этим можно хвастаться! Все обзавидуются.
— Почему я не удивлюсь, если ты намеренно заранее подпортишь кровать? Только ради хорошей истории.
— Спасибо за идею, золотце.
— Зараза!
— А насчёт завтрака… Ты его в наш первый день там так особенно поэтично готовил. Разве что не светился, был такой чудной, всё метался, чай найти не мог, бедняжечка. Так старался мне угодить. Я, наверно, в те минуты тебя сильнее обычного любил.
— И этот человек называет меня сентиментальным.
— А мне можно, душенька!
— Конечно, любовь моя. Тебе можно всё.
Просыпаюсь под то, как госпожа Симон бодро сваливает все дела на своего мужчину. Мистер Эмиль стоит у проигрывателя, притаптывает и тихонько ей вторит. Волосы у него слегка влажно кудрявятся.
— Проснулся, птенчик мой? — спрашивает он, не оборачиваясь.
— Простите, сэр, я…
— Собирайся, тебя заждались, — бросает мистер Эмиль тоном, не терпящим пререканий, и снимает пластинку.
Я спешно встаю и на ходу влезаю в куртку, накидывая на плечо подсохшую торбу.
Недалеко от входа стоит красно-чёрный праворульный Гочкис, мигая жёлтыми фарами. От подобных модников, если честно, ожидаешь чего-нибудь поновее. Разве что белые боковины на шинах спасают положение.
Мистер Эмиль, прячась под зонтом, пусть дождь и не льёт уже так сильно, быстро пихает меня на заднее сиденье и протягивает две книги. «Тошнота». «Воспоминания благовоспитанной девицы» в мягкой обложке.
— Передай родителям, что я очень старался.
— Конечно, сэр. Спасибо Вам!
— Скажешь Эдварду, где тебя высадить. Не стесняйся выбрать маршрут посложнее да полюбоваться видами — никуда этот упрямец не спешит, — мистер Эмиль подмигивает, захлопывает дверцу и сдвигается к передней. Протягивает через опущенное стекло пакет. — Ты же осознаёшь, что тебе придётся чем-то восполнить мою утрату?
Остролицый мистер Эдвард хмыкает:
— Купить тебе груш?
— По-твоему, одними лишь грушами такое окупишь, скупердяй?
— Хочешь, тюльпанов из Марэ привезу?
— Лучше уж кактус. Им хотя бы можно отбиться от кое-кого настырного, когда я не в духе.
— Колкостей мне и так достаточно, обойдёшься тюльпанами. Сводить тебя завтра в Гран-Рекс? А потом в Ротонду?
— Вот это другое дело, голубчик! Выбери только фильм поунылей, — мистер Эмиль долго треплет его по руке на руле и уходит.
Мистер Эдвард поднимает стекло и отъезжает.
— Мне бы до рынка, сэр.
Тот неопределённо согласно мычит и включает дворники. Мне опять становится неловко, и я пытаюсь хоть как-то разрядить обстановку:
— Вы знаете, сэр, а мы с Вами немного тёзки, — замечаю я шутливо, на полпути понимая, что делаю только хуже.
Тот тяжело смотрит на меня через зеркало заднего вида.
— Знаете, мне порой приятно думать, что у меня часть имени, как у Грига. Вы знаете Грига, сэр?
— Если это тот, который терпеть не мог кавардачную музыку и сатиры ради написал ту пугающую штуку, будто ты медленно спускаешься в пучины Ада вести разгульный образ жизни, а эта ненавистная ему мелодия всем вдруг взяла и особенно пришлась по нраву… То да, доводилось слышать, — коротко кивает мистер Эдвард с таким самодовольным прищуром, будто имел когда-то счастье получить от Анитры приватный танец, а та в довесок исполнила ему фортепианный концерт, солируя.
Кажется, ЭТОТ мистер Э. тоже не лыком шит…
— А основная часть — в честь какого-нибудь писателя, скажем, Вулфа или Манна, — нервно перебирая страницы книг, продолжаю делиться мечтами я. — Я бы ещё подумал на Харди, но вряд ли бы мама стала такого вспоминать.
Каланча вдруг разражается по-своему чарующим смехом.
— Почему не просто Томми Аткинс? Я имею в виду, ну:
«Эй, Томми, так тебя и сяк, ступай и не маячь!»
Но: «Мистер Аткинс, просим Вас!» — когда зовёт трубач.
— по-армейски бойко цитирует Киплинга он.
Об этом я не думал.
— Знаете, не вяжется, сэр, — возражаю я чуть позже. — Почему тогда мою сестру зовут, как Кристи? Чем я хуже?
Мистер Эдвард резко тормозит. Красный.
— Да, наверное, это я не прав, — нетерпеливо отстукивая пальцами по баранке, сглатывает он с пространной ухмылкой.
Дорога до рынка проходит в молчании, но вроде бы мистер Эдвард уже не так недоброжелательно ко мне настроен. Когда он останавливается, я аккуратно укладываю книги в торбу, сдуваю со лба волосы и поправляю кожанку. Лить почти перестало.
Вылезаю и подхожу к водителю: тот опустил стекло.
— Спасибо большое, что отвезли, сэр.
— Пожалуйста, сынок, — говорит мистер Эдвард с улыбкой. Удивительно беспечная улыбка для такого сосредоточенного лица. Потом протягивает мне пакет, который я с недоумением принимаю: — Это тебе. Хоть какой-то подарок, все дела. С днём рождения, Томми.
— О, не стоило, сэр! — тотчас теряюсь я.
Тот легко машет рукой и отъезжает.
Я бреду к отелю и, не сдержав любопытства, лезу в пакет. Там оказывается пластинка Симон. Вот же привалило! Кто знает, может, и кассеты те шансонные окажутся не так уж и плохи на деле.
…Заболтался и забыл выпросить адрес. Чёрт, неудобно-то как!
…А ведь лужу я так и не вытер. Она вообще была, когда я уходил?
…Я разве упоминал, что день рождения у меня сегодня?
Ну и дела, до чего же странная парочка.
