Но, понимаешь, по-моему, есть только одна вещь на свете, от которой я бы сделался по-настоящему счастливым, и если бы это, ну… случилось, я бы, конечно, разбогател, но дело было бы всё равно не в богатстве, а — как это тебе объяснить — если бы я даже был очень богат, но у меня не было бы того, что могло бы сделать меня по-настоящему счастливым, я был бы ужасно несчастен. Вот в чём фокус. Ивлин Во, «Упадок и разрушение»
Моток чёрной пряжи упрямо скатился с колен, и Рыжик ругнулся себе под нос. До праздников оставалось всего ничего (сияющие тоннами праздничных лампочек лавчонки и прилавки с каждым днём всё усиленнее — и надоедливее — призывали успеть расщедриться, а вокруг разговоров только и было что о выходных), и ему нет-нет да и начинало казаться, что он просто не поспеет к сроку, отчего вязал как проклятый при каждом удобном случае. Стоило Майлзу единожды застать его за этим нехитрым занятием, Рыжику на голову сразу после лавины взбудораженных охов посыпались заказы. Завуалированные, конечно. То возбуждённое: «Палантин на ярмарке приглянулся, разноцветный такой, ажурный, узорчатый — но выкупили, ну и где мне теперь такой же сыскать» с незамедлительно следовавшим гаденьким: «Ой, родной, а давай ты в следующий раз со мной пойдёшь, торгаш из тебя всё-таки недурной, насколько я помню». Эдди тогда здорово на Майлза за последние слова обиделся, но палантин таки связал. Только назло блёклый, серейший, скучнейший на свете, как он сам не без привкуса гордости считал. Но какой палантин, даже самый унылый, попортит такого-то эффектного малого! То раздосадованное: «Нет, ты смотри, опять моль завелась, в прошлый раз берет да накидку поела, это какой-то ужас, Эдди, надо бы потравить», тут же перетекавшее в одухотворённое: «О, а я пока к тебе на недельку перееду, уж потеснись, мой милый». В итоге была проведена тщательная ревизия не только майлзовых, но и рыжиковых пожиток, приняты решительные меры — и Рыжик лишился пары весьма неплохих носков и вполне приличной полосатой футболки (причём он был абсолютно уверен, что на его территории моль никаких злодейств и не думала творить). Майлз к нему таки, как и грозился, перебрался. А когда пришла пора возвращаться в родные пенаты, пристрастившийся к вседозволенности Майлз попытался утащить Рыжика с его потасканным и потрёпанным жизнью чемоданчиком к себе, но Эдди сопротивлялся, насколько возможно: всё-таки, делить постель и делить комнату — это совершенно разные вещи, особенно когда вы два великовозрастных лба. Каждому мужчине всё же нужен свой угол в доме, отстаивал остатки своей условной свободы Рыжик как мог. Майлз за такое гневливо воротил от него нос целых четыре дня, будто говоря: «Ну и пожалуйста, не буду тогда тебе вообще мешать, дорогуша». Но Рыжик неукоснительно приходил к этой оскорблённой невинности ночевать, и его нехотя простили за своеволие. Простили же? То жалобное: «Вот был у меня когда-то свитерок с чудесной горловиной, вот в нём я никогда не простывал» вместе с тихим: «Фу, не целуй меня, я же небритый», после чего сразу доносилось горячечное: «Я вот, кстати, слышал, что вязальщицы приморских деревень украшали ганзейские свитера уникальными узорами, чтобы могли опознать своих мужчин-рыбаков, погибших в море». Рыжик эти романтические восторги опроверг: просто в какой-то ирландской пьесе что-то такое понаписали, а Майлзу лишь бы верить. Тот расстроился и только больше растемпературился. Эдди же, конечно, за свитер без вопросов взялся, начиная потихоньку украшать символичными, характерными для Файли, зигзагами. Майлз прочитал это как намёк на молнии и прозвище, повеселел обратно и выздоровел даже быстрее, чем обещалось. Символизм был, правда, несколько иного рода, о чём Рыжик пока терпеливо помалкивал… Но сейчас свитер пришлось отложить. Его бы Эдди не успел доделать даже к Новому Году, поэтому пришлось взяться за что поменьше. А теперь вот и предательская пряжа настроилась против него, строптиво падая из раза в раз. Мадемуазель Эмма отвлеклась от развешивания гирлянд и узорчатых стеклянных шаров да выставления раскрашенных деревянных фигурок в единую композицию (последних они настрогали огромную кучу, целый городишко, чтобы перед праздниками дети забрали понравившиеся с собой), подняла клубок, закатившийся под ёлку, и принесла обратно, захватив по дороге освободившуюся от игрушек коробку. — Пряничек, может, всё-таки проще купить? — с сочувствием посмотрела она на рыжиковы потуги в который раз. — Купить он и сам может, — упрямо поджал губы Рыжик, бесперебойно продолжая работать спицами. — Только индивидуальности не будет тогда никакой. В чём смысл? Эмма присела рядом и начала задумчиво перекидывать пряжу из руки в руку, словно резиновый мяч. — Я очень рада, что ты о нём так заботишься, Пряничек. — Ты тоже заботишься, малышка, не умаляй своих заслуг, — ответил Рыжик, бойко ей улыбнувшись. И добавил серьёзнее: — Без вас он бы вряд ли тут долго протянул. Ему с вами очень повезло. Эмма полукивнула: — Когда могу, — и стала только сильнее мучить пряжу. — В прошлые годы Эмиль пропадал на всю неделю перед Рождеством и после ещё несколько дней мог не показываться. А когда появлялся наконец, был отвратительно бодрый. Вот именно отвратительно. Папа говорит, напивался, но я не думаю, что одним этим дело ограничивалось, — доложила она бесцветно, будто диктор новостей. Рыжик шумно сглотнул от таких резких слов, но руки продолжили спокойно вязать, к его собственному удивлению. — А сейчас вон крутится как белка в колесе, ему хорошо. Ты хороший. — Спасибо, Шушу? — изогнув бровь, ответил Рыжик, не зная, что ещё можно на это сказать-то толком. — Правда, подкаблучник тот ещё, — нравоучительно добавила она. — С другой стороны, ему такие и нужны. Чтобы можно было вертеть, как вздумается. Чтоб его капризам безропотно потакали. На такую незамысловатую правду Рыжик только промолчал. — Ты знаешь, будь ты дамочкой, а он — любителем дамочек, тебя бы давно уже окольцевали, Пряничек, — смешливо продолжила мысль она. Рыжик хмыкнул. Со стороны, как ему казалось, виделся несколько иной расклад, но эта девушка, а это он уяснил давно, не по годам умело зрела прямо в корень. Он задумался. А что-то ведь, и верно, можно было и купить. Эмма положила пряжу в коробку рядом с ним и ушла украшать холл дальше.***
В Сочельник дел должно было быть невпроворот, и Рыжик запланировал встать пораньше, но был остановлен перекинутой через него мягкой недовольной рукой. — Куда-то собрались, господин Литтлджон? — проворковал Майлз, нахально царапнув его по животу начавшими отрастать за предпраздничные выходные ногтями. — Оставляете своего мужа совсем одного? А ведь только вчера Вы не были столь холодны! — прошептал тот, пройдясь губами по лопаткам. Рыжика привычно бросило в жар как от прозвища, так и от бесстыдных посягательств даже по утрам, но он попытался отбиться: — Нужно сходить на рынок, праздничный ужин — то ещё мучение… — Нет, ты сегодня отдыхаешь, родной, раз в год можно, — беспечно продолжил экзекуцию Майлз, — а вечером мы идём кутить. На пароходик. Мои старые знакомые приглашают. Танцы, алкоголь, всякое-разное, мне в подарок — твои растрёпанные на ветру волосы или возможность залезть руками под твой костюм в тесноте какой-нибудь каюты. — А нас не задует? — уточнил Рыжик, вяло сопротивляясь. Если честно, вот прямо сейчас что-либо делать и вправду пропадала всяческая охота. — А мы оденемся потеплее, ты — так вообще мастак в этом деле, радость моя, — усмехнулся Майлз ему в спину и по-хозяйски запрокинул на него ещё и ногу. Рыжик задумчиво пожевал губы и развернулся. — Совсем ты меня так разбалуешь, старина, — усмехнулся он и поцеловал Майлза в макушку, полусидя-полулёжа устраиваясь в кровати и растирая со сна веки. Тот важно прикрыл глаза, трогательно уткнулся ему в живот лбом и снова задремал. Набив трубку, Рыжик послушал, как за окном щебетали птицы, облюбовавшие кормушку на балконе. Посмотрел немного на Майлза, который тихонько сопел, царапал ему живот теперь не ногтями, но едва проклюнувшейся щетиной и умудрялся притягательно выглядеть даже во сне, когда, казалось бы, не имел над собой и своими замашками обычной власти. Пришло время табак обновить, что Рыжик, позёвывая, и сделал. Достал из-под подушек небольшой роман, которым Майлз зачитывался на досуге, и полистал. В названии говорилось о подделке монет, но внутри всё было как будто и не об этом, ещё и повествование вечно прерывалось на какие-то письма да авторские заметки. Он почитал немного, однако рассказ скакал от одного персонажа к другому как ужаленный, и через час Эдди это дело начало откровенно надоедать. Ну вот не разделял он майлзова пиетета к подобным современным навороченным историям. Даже пресловутый старина Шекспир — и тот Рыжику легче давался. Поэтично, порой патетично, местами очень даже хитроумно, всякая такая ерунда. — …largamente, — пробормотал Майлз, лениво взмахнув ладонью во сне. Рыжик потёр затёкшую шею, отложил книгу и трубку, аккуратно съехал обратно в лежачее положение и к этой выходной лени присоединился. Где-то в три Майлз сам от него отцепился, сполз с кровати и, зевая и потягиваясь, пошёл бриться, по дороге, как обычно, покусившись на рыжиков халат, не удосуживая себя даже мыслью сколько-нибудь прилично одеться. Рыжик как-то в шутку предложил купить ему такой же, на что Майлз только обиженно фыркнул и упрямо продолжил халат воровать. Больше они эту тему не поднимали. Рыжик так и валялся. После нескольких дней бесконечного вязания на пяти спицах всё то свободное время, что Майлз не видел, затёкшие плечи нещадно ломило. Да и поясница в последнее время оставляла желать лучшего. Кто бы ему раньше сказал, что может быть так тяжко в семейной-то жизни? Хорошо хоть, обещали в январе командировку в Монако — кто знает, возможно, там время найдётся отдохнуть немного? На массажи походить по вечерам, в бассейнах поплескаться… Очень, на самом деле, для разогрева костей не хватало чего-то типа велосипеда. Да, купить бы к весне не помешало. Он вернулся мыслями к командировке и вдруг усмехнулся в подушку. Может, и Майлза попробовать утащить с собой на пару дней? В конце концов, уж в тех-то местах Рыжик точно знал, куда можно сводить да где прогуляться. — Ты чего там кряхтишь, милый? Как я уйду, так тебе сразу весело! Майлз вернулся. Рыжик приподнял голову и обнаружил, что тот невозможно грациозной, лёгкой поступью нёс кофейник, молочник, чашки и круассаны, так и не удосужившись нормально халат запахнуть да завязать. Поставив поднос на прикроватный столик, Майлз уселся на кровать и полез целовать Рыжика в шею да любезно разминать ему спину. — Что за ухаживания ни с того ни с сего? — только и мог что шутливо возмутиться Рыжик, часто хлопая глазами от щекотавших затылок нечёсаных кудрей. — Господь всемогущий, а можно чуть правее — и я просто умру на месте? — Я в настроении, неблагодарное ты чудовище, — ответил Майлз, надавив посильнее там, где просили, отлип и налил ему кофе, разбавив сливками. — Я ведь и привыкнуть могу, — сказал Рыжик с усмешкой, буквально ощутив себя посвежевшим, чинно уселся в кровати и принял чашечку. — Тебе и не помешает, — начал с аппетитом уплетать круассан Майлз, пожав плечами. С одного поспешил съехать халат, и Рыжик в очередной раз за многие месяцы поймал себя на мысли, что всё это внимание должно было достаться кому-то достойному, а досталось почему-то ему. Он понимал, что мысль была откровенно ядовитая, однако избавиться от неё было той ещё нехилой работёнкой. Но Эдди всё же старался. Как мог старался такое хорошее отношение заслужить и оправдать. — Выглядишь как пинап-модель, — заявил он. Безбожно красивый Майлз хитро на него покосился, фривольно изогнув ухоженную бровь и бесподобно улыбнувшись: — Меня тоже хочется прижать к стенке? Рыжик поспешил запунцоветь и облизнул разом высохшие губы. — Я не это имел в виду, старина… — В самом деле? — прервал его отговорки тот, свободной рукой поглаживая по бедру. — Досадно, — цокнул языком Майлз и пожал плечами снова, отчего чёртов халат съехал и с другого. Интересно, и что только этот бесстыжий малый будет делать, если Рыжик вообще перестанет носить халаты? Чтобы хоть как-то отвлечься от этого образчика распутства, Эдди о халатах и спросил. — У тебя есть рубашки. Их ты точно будешь носить всегда. Да и кто в этом доме допустит, чтобы ты остался без своих чудесных халатов, душа моя? — без заминки повёл бровью Майлз, шаловливо хлопнул его по бедру и убрал руку, чтобы налить кофе и себе. — Кстати, что мне надеть? — спросил Рыжик между делом. — Что-нибудь, что легко можно снять, — ответил Майлз, вздрагивая и бодрясь от крепкого кофе. — Я про теплоход, — уточнил Рыжик. — Что-нибудь, что можно легко снять, Эдди, — повторил Майлз с плотоядной улыбочкой и хитрым прищуром, и Рыжик хмыкнул. — Ладно, давай так вопрос поставим: что ты наденешь? — А ты, что же, не хочешь подождать до вечера и развернуть подарок уже на месте, чтобы узнать? — подразнил его Майлз, продолжая соблазнительно водить плечами, тем самым скидывая халат только ниже, и принялся за второй круассан. — Ну я же должен тебе хоть немного соответствовать, краса моя, — ответил Рыжик, и тот замер с набитым ртом и порозовел почему-то грудью. Проглотив наконец круассан, Майлз махом выпил остатки кофе и метнулся к гардеробу, спешно балаболя: — Какой же ты всё-таки душка, Рыжик! Я, право слово, ещё просто не решил, но сейчас мы что-нибудь выберем. Как тебе такое? — достал какой-то пурпурный пиджак он, приложил к себе и тут же отбросил: — Ой, нет, мне не нравится разрез, в нём моя грудь будет отвратительно выпирать. Может, это?.. Майлз вовсю копошился и болтал уже сам с собой, а Эдди продолжал молчаливо попивать кофе и доедать брошенные без внимания круассаны. И не мог налюбоваться. С таких людей, пожалуй, раньше любили скульптуры ваять, картины там рисовать. А теперь такая муза обосновалась у него под боком и тратила своё время и ласку на него. Да, кажется, Рыжик знатно кого-то обокрал. Он усмехнулся, и запыхавшийся Майлз повернул в его сторону голову и защёлкал пальцами: — Цвет, назови мне цвет! — Красный, — бездумно ответил Рыжик моментально и, когда Майлз недоверчиво нахмурился, попытался надумать причину: — Рождество, красный, ну ты понимаешь. Не зелёный же, в самом-то деле? Майлз кивнул, застыл в раздумьях, воодушевлённо охнул и полез в гардероб. Обратно на свет божий он вылез с чем-то золотисто-красным, чёрным и белым, бросил прямо Рыжику на ноги и уселся рядом, стягивая халат окончательно. Эдди благоразумно отставил чашку подальше — лучше даже не думать, что произойдёт, если на вещи Майлза что-нибудь пролить. Пожить ещё хотелось. Майлз положил чёрные брюки на колени, набросил на плечи свою любимую шифоновую блузку, даже не удосуживаясь застегнуть, а сверху накинул свободное красное шерстяное болеро, словно специально к празднику вышитое золотыми нитками в редкие не то цветы, не то звёзды. Ну точно ведь модель! — Пойду в шубке, конечно. Ох, точно, ещё короткая нитка жемчуга в два ряда на шею да по серёжке в ухо! И белые перчатки, чтобы руки холодом не портить, — гордо хлопнул в ладоши тот. — А на голову? Ты наверняка захочешь пройтись по палубе. Майлз задумался: — Красный берет не подойдёт, зелёный, пускай и в цвет праздника, мы даже не рассматриваем — будет просто чудовищно… — Как насчёт, ну, может быть, чёрного? — сглотнул Рыжик. — К брюкам, знаешь. Такой чтобы тёмный был, шерстяной, все дела. Майлз внимательно на него посмотрел, прищурился и проронил: — Я тебе рассказывал: чёрный в позапрошлом году поела моль вместе с меховой накидкой, такая жалость, дорогуша. — В самом деле, какая невосполнимая утрата, — ухмыльнулся Рыжик невольно. Майлз сверкнул глазами и медленно к нему наклонился; подобно халату, болеро от такого действия поехало с плеча вместе с блузкой, будто фуникулёр по канату. — Вот был бы Отец Рождество чуть посвободнее, я бы попросил добыть мне новый, но ведь у старика и так забот полно, столько непослушных детишек, это же тихий ужас, Эдди. Кто ж ему только поможет? Рыжик согласно хмыкнул, погладив Майлза по руке, и тот ещё несколько томительных минут поизучал его лицо, вздыхая вдруг намеренно устало: — Послушай-ка, у тебя прямо-таки какая-то невозможная страсть раздавать рождественские подарки до Рождества, ты не находишь, душенька? — Оно само так получается, старина, — улыбнулся Рыжик и уточнил вновь: — Ну так что? — Ты сам предложил красный, радость моя. — У меня была где-то красная бутоньерка. И галстук в красную полоску. Могу стащить твои подтяжки, но это надо уже решать по костюму… — Ладно, понятно, я посмотрю и выберу сам, что ж с тобой ещё делать, — закатил глаза Майлз и утомлённо махнул рукой, отчего вся шаткая конструкция из одежды слетела с его плеч, откинул брюки в изножье кровати и полез вдруг обниматься: — Напомни мне раздобыть тебе наконец-таки что-нибудь положительно неприличное, дорогой, а то что это ты, можно сказать, как голый у меня ходишь, — возмутился Майлз, укладываясь прямо на Рыжика, отодвигая с его лба волосы и щёлкая по носу. — Право слово, да хоть бы боа какое! Эдди рассмеялся. В чём мать родила тут сейчас щеголял точно уж не он, да и… — Боа, Майлз? Серьёзно? — он неверяще усмехнулся. — Для этого, знаешь, какие красивые плечи нужны? Тот на это глубокомысленно промолчал и лишь коротко коснулся губами его плеча, отчего Рыжик зарделся, но упрямо продолжил: — И с чем мне, скажи на милость, его придётся носить? Какое ещё боа с моими-то пиджаками сочтётся? Майлз поднял голову, призадумался и вдруг расцвёл: — Ты прав, Рыжик, миленький, пиджаки я тебе тоже разные поищу, но вот одно боа точно можно носить в любое время дня и ночи да с чем угодно! Эдди в недоумении изогнул бровь, и Майлз закинул руки ему на плечи, перебрал волосы на затылке и, услышав рыжиково тихое понимающее: «А!», с довольной миной стал страстно целовать его в щёки и подбородок, как и всегда, словно в первый и последний раз в своей нескромной грешной жизни.***
Теплоход шумел задорной музыкой, пестрел говором и людьми. По тому, как Майлз беспечно и даже гордо курсировал по кают-компаниям да кубрикам и приветственно лобызался со знакомыми (да и, скорее всего, незнакомыми), всякую свободную секунду вальяжно придерживая Рыжика за талию, Эдди понял, что устраивал вечеринку кто-то из майлзовых своих. Глаза немного чесались от туши, которую Майлз неукоснительно на подобные сборища на него наносил, но постепенно привыкали. Они вразнобой перекусили, немного поплясали. После того, как Рыжик отдавил Майлзу ногу в толкучке, а тот от эйфории с разгону заехал ему локтем в живот, было коллективно решено, что танцевать в паре они будут только что-нибудь медленное, чем Майлз полвечера активно пользовался, смущающе притираясь к нему в танце при всём честном народе. Особенно тяжело пришлось под разнёсшееся из джук-бокса модное 'King Size Papa', потому что Майлз стал ещё и бесстыдно, с дополнительными интонациями подпевать Рыжику в ухо. Эдди вызвался принести напитки, и его нехотя отпустили, предупреждая: — Смотри, дорогой, как бы твоё место не занял кто более поспешный! Он на эту угрозу только угукнул. Сколько бы ветреным Майлз не был, тот с самого начала дал понять, что так просто от Рыжика теперь не отвяжется. Пробравшись к бару, Эдди попросил бутылку шампанского, потом подумал и взял себе для разогрева горла колу. Бармен, разодетый Сантой, будто с рекламного плаката этой пресловутой колы, на такой выбор только с удивлённым смешком гакнул. Побегав глазами по забитому залу, Рыжик обнаружил, что Майлз уже успел усесться на диванчик и начать игриво обхаживать какого-то совсем уж юного, строптиво выглядящего молодчика. Эдди лишь тихо усмехнулся, цинично сверился с часами — обычно Майлзу хватало меньше получаса, но тут случай был вроде как даже тяжёлый — и занял свободный диван вдоль другого борта, с интересом натуралиста наблюдая за этими словесными игрищами. Один раз пригубил содовую, но та оказалась такой горькой (а если уж говорить начистоту, откровенно дрянной), что пришлось снова вставать и идти отстаивать очередь на этот раз за водой, только бы избавиться от отвратительного послевкусия. К его второму возвращению на облюбованный диван Майлз вовсю что-то интимно нашёптывал и поглаживал молодчика по волосам, словно кутёнка. Взятая крепость так потерянно хлопала глазами и теряла браваду, что Рыжик не сдержался и очень громко захохотал. «Наверное, довольно неприлично так смеяться, Эдди?», спросил он сам себя между делом. И сам же себе ответил: «Да и ну его к чёрту!» Майлз отвлёкся от щебетания, в изумлении повернул в его сторону голову и, судя по всему, попросив молодчика поухаживать и принести выпить, тут же рванул в рыжикову сторону, стоило зачарованному удалиться. — Я столь же нелепо со стороны выгляжу? — так и посмеивался Рыжик. Майлз продолжал на него ошеломлённо глазеть. — Если и правда так выгляжу или говорю, то это чертовски глупо, слушай! И как ты только все мои бессвязные речи терпишь? Майлз отнял у него шампанское и нюхнул бутыль. — Я тебе говорил когда-нибудь, какой у тебя красивый нос? Так вот, под присягой бы даже свидетельствовал, что красивый. Особенно под таким углом, Бог мой! Если б умел лепить, я б его в первую очередь слепил! Он ещё так смешно и мило мнётся, когда ты в щёку целуешь или куда ещё. А когда ты его вот так морщишь, это просто искусство, говорю тебе. Майлз шампанское аккуратно попробовал и непонимающе нахмурился. — Знаешь, наверное, если говорить о внешности, первым я влюбился в твои глаза, такие разные постоянно, но шальные-прешальные! В улыбку и глаза, точно! Идеальная улыбка! Как бы только слова найти, чтобы её описать? — Эдвард, что ты пил? — строго прервал его размышления Майлз. Рыжик весело поднял стакан, который у него тут же отобрали и стали изучать и пробовать на язык. — Содовая здесь откровенное дерьмо, не рекомендую. — Твою же мать! — отплёвываясь, ругнулся вдруг Майлз басовито и непристойно, как какой-то разнорабочий, отчего Рыжика пробрало на смех только больше. — Пей ещё! — хмуро сунул ему под нос бутылку с водой тот, и Рыжик с наслаждением хлебнул, любуясь кипящими от неприкрытой злости и, что самое приятное, беспокойства глазами напротив. Да, в этих глазах не грех было бы и сгинуть с концами! — Ты ел что-нибудь? — он на это отрицательно покачал головой, и Майлз расстроенно охнул: — Беда мне с тобой, горе моё луковое! Живо на свежий воздух! — схватил его за руку, взял воду и шампанское с собой и потащился в сторону палубы, как ледокол разрезая танцующую толпу. В своём сверкающем болеро и чёрном, как ночь, берете Майлз выглядел таким бойким комочком ярости, что Рыжик ощутил потребность прижать его покрепче к груди и расцеловать. И делать так всегда. Они оказались на палубе, и Рыжик решительно освободил волокущую его майлзову руку от перчатки. Тот воспротивился и попытался протащить его поближе к борту, но Рыжик упрямо поцеловал ухоженную ладонь, расцеловал ласковые пальцы, тронул губами беззащитное запястье, еле заметно дрожащее, видать, от холода, натянул перчатку обратно и всё же сделал то, что так хотел, упиваясь тем, что имел право. И на глаза эти грозовые имел право, и на нос, и на рот, и на покрасневшие уши, и на румяные щёки, и на точёную шею, и на элегантные руки с прелестными ноготками, и на стройные ноги, и на притягательно мягкие бока, на всё. И Майлз, чудесно уложенные кудри которого трепало ударявшим Рыжику в голову речным ветром, желанно целовал его в ответ, но отчего-то еле заметно плакал. Рыжик подумал, что ничто не взбодрит лучше хороших новостей, прекратил целоваться и радостно сказал, пусть горло и сводило от какой-то непривычной сухости: — А я хочу тебя украсть на последние выходные января. И украду! Мне командировку обещали. В Монте. Там, знаешь, ралли снова проводить решили! Понимаешь, как удачно? Что может быть лучше для проверки технологий? Все эти горные дороги, ухабы, крутые повороты, только представь! Майлз посмотрел на него ещё замученнее и затрясся только больше. Рыжик опять полез его, такого удручённого, целовать, приговаривая: — Как же я рад, что ты у меня есть, такой хитрющий, завлекающий, по-простецки красивый, по-сложному тоже красивый. Как калейдоскоп. Порой спесивый, порой вздорный, а порой взбалмошный. Такой учёный, но всегда готовый на откровенные глупости. И строгий, и ласковый, и напыщенный, и безалаберный. Никогда с тобой не заскучаешь. — Ох, пожалуйста, родной, — освободился тот всё-таки из рыжиковой хватки, шмыгая носом, — тебе нехорошо, попытайся чуточку прикорнуть, — присел на ступеньки, что вели на нижнюю палубу, и утянул Рыжика сесть рядом, намекая, чтобы он положил голову Майлзу на колени. — И попей ещё. Только аккуратно. Медленно. — Не хочу спать! — стараясь воду не расплескать, заверил Рыжик, хотя голова действительно несколько побаливала. — Так будет лучше, поверь мне. — А дашь мне ещё пять минуточек? — Рыжик вновь хохотнул, когда вспомнил песню с похожим припевом, и нестройно протарабанил ещё строчку: — Ещё только пять минут дай мне, дай мне побыть в твоих объятьях! Так ведь поётся, верно? Ты особенно восхитительно выглядишь сегодня. Такой праздничный! Мерцаешь, как монетка на дне фонтана в солнечный день! А эти украшения так тебе идут. Я бы ловцом жемчуга стал только ради того, чтобы видеть, как ты горделиво и важно носишь всё, что бы я тебе ни добыл! — Конечно, счастье моё, делай всё, что душа просит, — грустно сказал Майлз, и Рыжик радостно впился в него ещё раз.***
Рыжик приходил в себя под хиты ритм-н-блюза. Глаза болели, голова раскалывалась, как после попойки, в горле было сухо, как в пустыне, и ядовито, как после микстуры, да ещё и печень отчего-то покалывало. Совсем он что-то разваливается, конечно. Не дело это! Майлз так и сидел на ступеньках, бездумно массировал ему виски и мусолил во рту рыжикову трубку, временами придерживая ту рукой, чтобы не выпала, и снова ладонь возвращая. — Какого дьявола это было? — невнятно прокряхтел Рыжик, ощупываясь. — Я должен был догадаться, что «детские» напитки здесь и не подумают наливать и колу разольют по, как у нас любили грубо шутить, «старому» рецепту. Это толком-то и не содовая. Нужно совсем уж отчаянным быть и с головой не дружить, чтобы такое пить, но кто-то даже взахлёб может, сейчас вон соревнуются, — сказал Майлз безэмоционально. Откуда-то с верхней палубы, и верно, доносились подбадривания да улюлюканье. — Прости меня, Эдди. — Я вообще сейчас ни черта не понял, старина. — Скажем так, тебе посолили сладкую воду. — Чего? — Рыжик так ничего и не понял. Дунул ветер, и он спохватился: — Господи, Майлз, ты не замёрз? Перед лицом пронёсся рукав шубки, отчего глаза разболелись только больше. — Тот молодой человек оказался очень любезным, принёс одежду и тебе. Рыжик осознал, что укрыт своим пальто. — Это было очень страшно, душа моя, — немного помолчав и покурив, опять заговорил Майлз. — Казалось бы, ты произносил такие сердечные вещи, делал тоже восхитительные, но… Так смешно, но у меня на душе кошки скреблись. А ведь будь это не ты, мы бы уже ко всем чертям разгромили какую-нибудь каюту или подсобку. Вот что ты со мной делаешь, нахал? — печально усмехнулся Майлз и погладил его по голове. Рыжик посмотрел на Майлза немного заторможенно: — Если тебе так хочется, можем и разгромить, только потом прибрать за собой надо будет и всё такое, а то неудобно перед хозяевами как-то, дружище. Тот вдруг коротко хихикнул: — Я смотрю, тебя отпускает, милый мой. Давай уж в следующий раз, когда мы оба будем знать, что ты что-то примешь — нормально примешь, а не вот так — и что тебе снесёт голову? Чтобы я не волновался от таких внезапных потоков сладострастных речей от моего прелестного скромника, — Майлз снова потрепал его по волосам. — Идём-ка приляжем в каюте. Мне теперь тоже не помешает прийти в себя. Да и тебе сейчас нужно ещё попить воды. Ты мне, в конце концов, пока что пригодишься. И желательно всё-таки насколько можно целеньким и здоровым. Рыжик, по-прежнему просто пропуская мимо ушей всё непонятное, поднял тотчас же зашумевшую от боли голову с коленей Майлза, и тот встал, медленно подтягивая его за локоть и спуская на нижнюю палубу. Шубка при ходьбе скашивалась с Майлза в одну сторону, и Рыжик разглядел, что тот сунул бутылку с шампанским в карман, чтобы удобнее было идти вместе. — Ты так вокруг меня хлопочешь, старина, это так приятно, я что-то плакать хочу, — неожиданно пожелал сказать Рыжик. — Плачь, душа моя, это полезно, — просто ответил Майлз, затаскивая его в каюту. Койки там не нависали друг над другом, как в морских кораблях, а располагались эдаким каскадом, будто кто-то обустроил спальные места на лестнице сауны. Ну что же, хоть нагибать чёртову голову не было нужды! Майлз усадил его на нижнюю: — Но сначала ляг. Не спеши только. Спешить и не хотелось: при резких движениях глаза болели знатно. Рыжик кое-как улёгся и блаженно растянулся. Глаза заслезились, и тушь наверняка потекла. Ну вот, вся майлзова работа насмарку. Тот между тем дрожащими руками налил ему ещё воды, попоил, отставил стакан, покопался в рыжиковом пальто, добывая табак, сбросил ботиночки, забрался на ту койку, что была повыше, полулёг, свесив ногу, достал шампанское из кармана и торжественно объявил: — Сейчас я буду лежать, курить, пить, плакать и, возможно, поносить тебя на чём свет стоит, но я понимаю, что ты и не думал меня доводить, поэтому постарайся потерпеть и не встревать. Мне просто это нужно, дорогой, я и так еле держусь. Меня так колотит, что даже салют не отвлёк. — Конечно, — недоумённо заверил Рыжик, не удержался и, стянув с того празднично-красный носок, пощекотал майлзову пятку, очень удобно свисавшую прямо над рукой. Майлз легонько хихикнул: — Ну и вот как на тебя теперь злиться, шалун? — и набил трубку свежим табаком. Попробовал, хлебнул алкоголя и тихо, прерывисто заголосил: — Ох, думал, хоть в этом году такого не произойдёт, но меня от твоей потери контроля сейчас словно разбередило. Опять. Как всегда. Вот ненавижу околорождественское время. И люблю. Мысли путаются. Всё это так сложно. Годы-то идут, столько воды утекло, а я всё равно каждый раз, снова и снова, позволяю себе отводить душу под Рождество и жалеть. Жалеть, понимаешь ли, что всё пришлось бросить, всех пришлось бросить, Агату, в её-то состоянии, пришлось бросить… Ты такой жестокий, конечно! Башкой своей дырявой подумай! Да как я на ралли со спокойным сердцем смотреть буду теперь? Особенно в такое время года? В январе? Да ты знаешь, как я узнал о том, что единственная женщина, которую я всем сердцем любил, умерла? Мои собственные мать и тётка обронили это мимоходом, когда я им, чёрт побери, прислуживал в какой-то дыре! Не узнали меня даже, представляешь, как же всегда душило их невнимание, стоило мне вырасти!.. Они в тот день говорили ещё, что это мы Эгги, бедняжку, довели, и я живу с этой мыслью, с этой очень даже вероятной ошибкой уже десятый год. Сам себя оправдываю, конечно, из раза в раз, мол, всё это плохой уход в больнице, потому что даже родственники не желали о ней заботиться, мол, и не такие аварии случались, и так далее, и так далее, но… Я так перед Агатой виноват! Если бы я не был так беспечен, если бы только один-единственный раз проследил… Да если бы я проследил, то и с Тигром бы всё прошло спокойно, останься мы вместе, нет ли, даже не важно. И бежать никуда не пришлось бы. Жил бы себе дальше в удовольствие, гулял, писал глупости в газеты да бед не знал. Или бы на меня упала бомба, и я бы счастливо отправился к праотцам, вместо того чтобы бегать по дырам в тряпье да греться у буржуйки. Рыжик обещал молчать и молчал, хотя очень хотелось вякнуть. Майлз горько навзрыд плакал. — Ещё и ты! — Рыжик нервно сглотнул и потянулся пригубить воды: Майлз грозился поносить, и, кажется, время настало. — Как же ты меня невозможно бесишь! Почему ты так ко мне относишься? Проклятье, ну неужели так сложно было мимо пройти? Проигнорировать? Ты же джентльмен, джентльменов учат молчком обходить неудобные препятствия, а не начинать разгребать завалы. Хотя нет, я понимаю, ты просто тот ещё идиот, и обучать тебя — себе дороже, вот ты и не выучился нормально, а как-то неправильно, урывками. Как бы было хорошо, если бы ты ко мне не лез, когда у меня были проблемы. Я бы, да и ты бы просто думали друг о друге: «Очередной беспечный малый, с которым не грех пропустить по стаканчику», и было бы удобно не только мне, но и тебе. Я бы так и жил себе от попойки до попойки, ты бы без задней мысли схватил Нину под локоток и укатил бы с нею куда подальше от цивилизации, чтобы она наплодила тебе свору маленьких Литтлджонов и стала такой же неулыбчивой и нелюбящей собственных отпрысков леди, как моя маменька, а ты бы водил их на ипподром и щедро бросал им деньги, которые они бы даже не на скачки тратили, а на наркотики, которые бы я им любезно давал с ухмылкой и шепотками знающего дядюшки, если бы вообще дожил. Какой же ты невыносимый болван, я не могу! Всё-то у тебя идёт не по правилам! И кто тебя только учил, как вести себя в приличном обществе? Так вот, научили просто отвратительно, так и знай! Рыжик всё-таки рассмеялся. Ну у этого малого и фантазии! Свисающая нога опасно качнулась в сторону, намереваясь его пнуть. — А ну быстро голову поднял, я тебе сейчас в твой умопомрачительно чудный глаз заеду пяткой, он тогда быстро перестанет таковым быть. Хоть рожа твоя поганая станет бередить меня чуть меньше. Я тут душу изливаю, а этой сволочи весело! И плевать мне, что ты не в себе! Рыжик приподнялся на локтях и бережно поцеловал косточку на бойкой стопе. Майлз продолжал хлюпать носом: — Зачем ты вообще в моей жизни появился? Мне было бы так просто загнуться где-нибудь от скуки, от бессменности, от отчаяния, от скрытой ненависти к самому себе, а из-за тебя пришлось вертеться, добиваться чего-то. Оно мне, может, и не нужно было никогда на самом деле?.. Да и вообще, как ты только посмел меня тогда бросить, что бы я тебе ни плёл? Совсем с головой не дружишь? Доверчивый, как ягнёнок. А если бы я по рукам пошёл? Ты ведь не питаешь иллюзий? Я бы мог засунуть гордость куда подальше, растранжирить всё до последней монетки на духи, лак и что-нибудь крепенькое и пойти по рукам. Без вопросов. Большие города не знают жалости, душенька. Кому я ещё сдался тогда, кроме тебя? Сейчас кому сдался?.. Если так подумать, ты даже более жестокий, чем те, кому было на меня плевать. Потому что им было наплевать, и с этим можно было жить, к этому мне не привыкать, такие люди меня только забавляют, а я забавляю их в ответ. Но нет, тебе никогда не было плевать, и от этого только тоскливее и больнее, потому что ты всегда серьёзно ко мне относишься… За что ты на меня свалился? Я не пойму, чем заслужил такое отношение? Я же ничего для тебя не сделал. Я если что и делаю, то только в угоду себе. Ты же не думаешь, что это я тебя пожалел, когда сюда притащил? Нет, я, скорее, себя пожалел, пользуюсь сейчас твоим расположением и радуюсь… Для тебя же вообще никто никогда ничего не делает, ты не замечал, кстати? Тебя словно никто и не любит. Не считается с тобой. Тебя самого это не раздражает? Не обижает такое? Никогда мыслей не возникало: «Неужели я так плох?», «Вот тут надо было быть осторожнее», «расторопнее», «решительнее», «деликатнее», «грубее»? Чёрт бы тебя подрал, Эдвард, почему мне за тебя обиднее, чем тебе за себя самого? — Слушай, я, наверное, и вправду дурак, — всё же медленно сказал Рыжик, приподнимаясь ещё выше и укладывая голову на майлзову койку. Тот не стал его останавливать, только больше лил слёзы, и Рыжик понял, что может продолжать: — Я ведь стараюсь о прошлом подолгу не думать. Настоящее меня, как бы это сказать, больше беспокоит. Мне даже из-за Нины уже не так обидно, хоть она мне и дорога по-прежнему. А все эти страхи, множественные если и бы… Я имею в виду, в конце концов, ну было и было, что ж теперь поделаешь. Как какой-то просчёт исправишь? К чему-то пришёл — и Бог с ним. А тебе вон, оказывается, как тяжело, живёшь опасениями, так глубоко в себе копаешься, коришь даже! Наверно, не мне судить, виноват ты, не виноват ли. Судить такие вопросы вообще некому. Мне этой боли просто-напросто никогда не понять, однако же, как подумаешь, раз уж ты так копаешься, тебе, наверное, после этого становится, ну, полегче… Но, если ты разрешишь, я всё же спрошу? Майлз шмыгнул красным, как болеро, носом: — Ни единого слова назад не заберу, и не проси! Я предупреждал. — И не думал. — Валяй. — Сейчас тебе плохо? В целом, я имею в виду. Конкретно сейчас тебе, очевидно, не очень, старина. Майлз несмело усмехнулся и отрицательно покачал головой. — Ну, вот и славно. Значит, что-то у меня всё-таки получается, и не так уж я и плох. Рыжик улёгся обратно, заложив руки за голову, и прикрыл глаза. Лёгкая качка и далёкий шум лопастей нехило убаюкивали. И даже не хотелось прочистить желудок, как это обычно с ним бывало на кораблях. — А ты ведь и правда меня любишь, Эдди, — раздался почему-то удивлённый, глухой от слёз голос Майлза. — Ну разумеется. — Говорю же, дурачок, — Майлз помолчал и добавил: — А я тебя. Кажется, твоя дурость заразна. — Да, я знаю. Рыжик начал задрёмывать, мечтая о том, как проснётся в таком же приподнятом расположении духа и прополощет саднящее горло парой-тройкой коктейлей. Или бутылочкой хорошего бархатистого винца. Майлз шмыгнул, поскрипел кожей перчаток по стеклу шампанского несколько раз и ещё сказал: — Я подумал над твоим предложением, и давай попробуем съездить. Это же всё-таки ответственное мероприятие. Но знай, что мне может стать невыносимо дурно, и, ежели что, готовься терпеть мои очень даже возможные слёзы. — Хорошо. — В принципе, готовься терпеть. — Да, как скажешь. — Как отдохнёшь и ещё попьёшь воды, мы опять потанцуем. Вместе. Мне надо взбодриться. Отдавлю тебе ногу в отместку. Только сначала я украду твой платок. — Конечно, любовь моя. Ты здесь решаешь.***
На следующий день, по приходу домой, Майлз первым делом бодро вручил ему клюшку для поло. — С Рождеством, Эдди. Как увидел, так сразу тебя вспомнил. Я и себе купил. Будем играть в парке. Велосипеды только собрать нужно. Надеюсь, ты не растерял хватку? Рыжик Майлза крепко обнял и обрадованно сказал: — Точно, вот чего мне так чертовски не хватало! Спасибо, ты лучшее, что со мной случалось, друг мой. Тот только лукаво хмыкнул: — Согласен, тебе со мной вообще очень повезло, дорогой. Когда мне уже начинать рассылать приглашения на свадьбу? А то что это ты так хвалишь меня, а кольца я всё не дождусь? Непорядочный ты стал совсем! — Да, действительно, надо исправляться, — Рыжик улыбнулся, стянул с кудрявых волос берет и начал изображать, будто в нём роется: — Странно, точно ведь где-то здесь оставлял. Майлз на всё это представление смотрел с искрой откровенного безумия в глазах: — Ты ведь шутишь, милый, правда? — недоверчиво сказал он наконец. — Зависит только от тебя, — пожал плечами Рыжик. Майлз вдруг встревоженно охнул. Потом перепуганно вскрикнул, нервно закачался на месте, потешно вырвал несчастный берет у него из рук и сам в нём разве что не закопался. Бедняга, так и не заметил! Чёрт, ну и знатно же этому малому нервы потрепало ночью. — Нет ничего, Эдди, — несчастно заныл тот. Рыжик еле удержал на лице серьёзную мину: — Ну, так ты в перчатках, конечно, ничего не чувствуешь. Майлз угрюмо кивнул, яро стянул зубами правую перчатку, в сердцах сплюнул её, белоснежную с красным разводом помады, на не больно-то сияющий чистотой пол и снова стал рыться. Рыжик разве что не смеялся, прислонившись к стенке, что от зоркого Майлза не ускользнуло: — Ты издеваешься, и мне это совершенно не нравится, — оскорблённо выдохнул тот, нахлобучил берет и поплёлся восвояси, причитая, пока Рыжик провожал того насколько мог сосредоточенным взглядом: — На этот раз я тебя прощу, но больше так не делай! Никогда! Всем лишь бы шутить над беднягой Майлзом. Дожили, даже милый сердцу муж, родненький, собственная душенька! — Майлз стянул, наконец, вторую перчатку и продолжил экспрессивно махать руками: — И это после всего! Змеюку Вы, господин Мэйтланд, на груди пригрели — и всё ради чего? Ради этого? Ради вот таких жестоких шуточек? Так вот, ни капельки не смешно, так и знайте, господин Литтлджон! Как занозой под ноготь, как ножом в бок, как колом в сердце! «Сними перчаточку, любовь моя, ты же ничего не чувствуешь»! Это кто ещё тут бесчувственный! Ой!.. И года не прошло! Рыжик лениво понаблюдал, как Майлз грозно притопал обратно, разве что не сминая паркет каблуками от негодования, так же угрожающе поднял палец к рыжикову носу и пророкотал: — Да ты!.. — Потом замолчал и добавил: — Да я!.. — Ага, — только и ответил на это многословие Рыжик. — Честно, я думал, ты обнаружишь раньше. Теряешь хватку? — Негодник! — восхищённо воскликнул Майлз. Рыжик сказал: — Я просто подумал, тебе ведь тяжело в такое время года, а так хоть что-то приятное сможешь вспомнить. Теперь-то я понимаю, что решение не лучшее, я имею в виду, все эти широкие жесты, конечно, не заглушат… Майлз погладил его по щеке и, очаровательно сморщив носик, удержал очередной поток слёз: — И когда ты только успел? — Я же говорил, что не раскрываю секретов, — несмело ухмыльнулся Рыжик. — На теплоходе? — Где ж ещё. — Вот это у тебя самообладание, конечно, Эдди, даже под солью такое провернул, — Майлз положил голову ему на плечо и пробормотал, сминая его пальто: — Но ты, как обычно, слушал вполуха. Я ведь говорил, что ещё и люблю это время. Мне всегда было что вспомнить приятного. Например, представляешь, один обходчивый высокий молодой человек с добрыми глазами и невыносимо чудными чертами лица очень мне в тяжёлую минуту подсобил. Такой душечка! — Рыжик клюнул Майлза в висок губами. Тот тихо продолжил: — Спасибо, радость моя, ты лучшее, что случалось со мной.***
Рыжик, время от времени соскакивая на английские словечки, что ему всё ещё сходило с рук, с воодушевлением рассказывал чистившей яблоки к обеду Эмме про поездку, про гонки и про то, что теперь Майлз зачем-то загорелся накопить на какой-нибудь Гочкис, коли они такие проворные, когда она заявила: — А ты ведь тот ещё мошенник, Пряничек. Обставил Эмиля в его же собственных играх. — Ты о чём? — Я назвала тебя подкаблучником, но была неправа. — Как это? — Ты не подкаблучник. Ты позволяешь ему думать, что ходишь под его каблуком. Он ведь многого лишился, а ты взял и остался с ним, чтобы он не унывал. А Эмиль, глупышка, ностальгирует и не осознаёт, какой ты щедрый. Эдди только усмехнулся. В кои-то веки она действительно была неправа. Его, да простит Рыжика Господь, муженёк прекрасно всё понимал. И такое положение дел совершенно точно устраивало их обоих.