Двойной узел

Проснулся Донхёк среди ночи и не сразу понял, где находится. Слабый свет камелька проникал под занавеску, растекался по складкам одеяла. Донхёк полежал неподвижно с минуту, пытаясь разобрать, что происходит за ситцевой завесой, но все было тихо, и только в печи трещали, догорая, дрова. Во рту пересохло, мучила жажда. Донхёк украдкой отодвинул край занавески, оглядел сумеречную светлицу. Куна видно не было. Тогда Донхёк спустился с полатей и протопал к столу, но в прикрытом полотенцем горшке томилась оставшаяся, должно быть, с ужина каша. Дома папа всегда держал кадку со свежей колодезной водой у задней двери, но Кун, чья хатка была совсем крохотной, поди, оставил ее в сенях. Донхёк с опаской приоткрыл дубовую дверь и выглянул в сени. Те озарял слабый свет сальной свечи. Она стояла на узком подоконнике бокового окна, огонек ее трепетал, потревоженный сквозняком. Под свечой на лавке, занятый работой, сидел молоденький альфа. Он чинил сапоги. Донхёк застыл на пороге. Альфа поднял голову. Их взгляды встретились. Глаза у альфы оказались черные, как вода в колодце, смутно, будто привиделись в давно забытом сне, знакомые. Светлые волосы взъерошены — так часто, должно быть, он запускал в них пальцы, — в лице — тревога. — А… где Кун? — просипел Донхёк. Голос вернулся, но был совсем еще слаб. Горло не болело. — Вышел. У соседа малыш захворал, поглядеть надо. — Альфа говорил тихо, будто за дверью, в которой стоял Донхёк, лежал тяжело больной. Донхёк облизнул губы. Они пересохли. — Мне бы воды… Я… Альфа указал на бочонок в углу, под висевшим на стене корытом. Донхёк, не чуя ног, прошел к бочонку. В нем темнела вода; черпак плавал на ее непроницаемой, холодной даже на вид поверхности. Донхёк напился и вновь поглядел на альфу. Тот вернулся к сапогам. Толстая игла резво мелькала в его красивых, сильных пальцах. Альфа уловил на себе взгляд Донхёка и вновь вскинул голову. — А ты… — Донхёк осекся. Хотел спросить, кто мальчик такой, но в памяти всплыла пустая светлица. Волчика нигде не было видать, хоть незнакомец — кажется, Кун назвал его Ютой — приказал ему стеречь Донхёка, а вместо него в сенях нашелся альфа с черными, будто глубокая вода, глазами и белоснежной шевелюрой. Совсем как волчья шерсть. — Джено? В глазах мальчика мелькнул страх. Он сглотнул тяжело, отложил иглу в сторону и прошептал: — Только не говори никому, хорошо? То есть, Кун-то знает, но больше никто. Пожалуйста... Донхёк смотрел на него во все глаза. От папы он стократ слышал о перевертышах — несчастных, на которых шаманы насылали страшное проклятие, и они раз в месяц, на полную луну, обращались зверем. Перевертышей боялись и сторонились, считали порождением темных сил. Донхёк, которого с последними не единожды родычали, с малых лет завидовал оборотням, мечтал нарядиться в меховую шубку и свободно бегать по лесам и долам, но сейчас, глядя на испуганного Джено, в одночасье об этом желании позабыл. — Я не должен был обращаться, но Куну некому помочь... Донхёк стоял, как вкопанный, и не сразу сообразил, что нужно ответить, успокоить поднявшуюся в Джено тревогу. — Я… да, конечно, никому ничего. Мне и не поверят, — сказал он. — У меня… слава дурная. Даже если водяного за хвост притащу, скажут — селедка. Джено неуверенно улыбнулся. Донхёк, переступив с ноги на ногу, подошел ближе. — Ты меня спас, — сказал он. — Я у тебя в долгу. Джено тут же помрачнел, схватил сапог и принялся яростно стегать просивший каши носок. — Никто никому ничего не должен, — пробурчал он. — Я поступил так, как поступил бы каждый на моем месте. — Это вряд ли. Не там, где я живу, уж точно. Старейшины, поди, огорчатся, узнав, что Ханыль мог… сделать то, что хотел, да не сумел. Так проще от меня сдыхаться. Джено посмотрел на него страшным, по-звериному лютым взором, и Донхёк отшатнулся. Джено тут же смягчился, смутился совсем по-мальчишески. — Прости, мне сложно так сразу, после обращения, мыслить по-людски. — Он тяжело вздохнул. Донхёк кивнул, будто бы понимал, о чем речь, хоть внутри все дрожало и клокотало от смятения и страха. Одно дело — слушать папины сказки о всякой нежити, свернувшись под пуховым одеялом сонным калачиком, другое — в эту сказку попасть, глядеть в ее бездонные, с отблесками неровного пламени глаза, вдыхать запах, едва уловимый, яблочный, осенний, и не знать, куда себя, такого бесполезного, девать. — Иди спать. Я скажу Куну, когда вернется, что ты о нем спрашивал. Донхёк, поколебавшись секунду, убежал в хатку. Сердце билось так быстро, что он, взобравшись на полати, долго не мог его угомонить. Тело пробирал озноб, и Донхёк, укутавшись в одеяло по самые уши, прислонился к теплому боку печи, чтобы согреться. На голову будто чурбан свалился, мысли путались, сворачивались плотными клубками, не давались, когда Донхёк тянулся к ним, пытался распустить хоть один узелок. Произошедшее так походило на сон, что в какой-то миг он поверил, будто все это ему приснилось, сейчас он проснется, и утренний свет сотрет из его памяти малейшее воспоминание об увиденном. Но сон не заканчивался, и Донхёк просидел, не сомкнув глаз, до самого возвращения Куна. Он слышал, как тот вошел в сени, как коротко переговорил с Джено и, стараясь не шуметь, пробрался в светлицу. Донхёк прикинулся спящим. Не его это, в общем-то, дело. Как только встанет солнце, он вернется домой и думать забудет о мальчике-перевертыше. Успокоив себя этой мыслью, Донхёк улегся лицом к стене и закрыл глаза. Сон накатил удушливой волной, одурманил, погрузил стремительно, одним рывком в горячее, зыбкое, молчаливое. Как долго он спал, Донхёк сказать не мог. Проснулся с тяжелой головой от веселого шкварчания лука на сковороде. Отодвинул занавеску и поглядел в залитое солнечным светом окно. Время было позднее, близился полдень. Кун сновал от стола к печи и обратно с деревянной, выщербленной по краям ложкой, а Джено, опять при ушах и хвосте, возлежал под лавкой и не сводил глаз со змейки, что кольцами свернулась на широком подоконнике и грелась на солнышке. Мелкие ее чешуйки мерцали и переливались, будто драгоценные корунды, и на миг Донхёку показалось, что тело ее объято волшебным пламенем. Он протер глаза, и видение исчезло. — Проснулся, — улыбнулся Кун. — Как самочувствие? — Голова болит, — признался Донхёк. Голос его звучал как прежде, но шея ныла и местами онемела, словно ее перехватили жесткими ремнями. — Я заварил тебе травы: умойся, а я все приготовлю. — Кун показал на завешанный старым полотном уголок, и Донхёк не преминул им воспользоваться. Когда вернулся к столу, его уже ждало блюдо, полное горячих пирожков, и кухоль дымящегося, ароматного чая. Волчик выбрался из своего укрытия и посмотрел на Донхёка с таким искренним участием, что у него екнуло сердце. Он, не отдавая себе отчета, погладил волчика меж ушей. Волчик вскинул голову, ткнулся ему в ладонь мокрым носом. Кожу опалило горячим дыханием, по запястью прошелся мягкий, теплый язык. Сердце, совсем как ночью, забилось быстро-быстро, и Донхёк отнял руку. Это было неправильно: Джено ведь перевертыш, ласкать вот так бесцеремонно зверя — все равно, что голубить Джено в человеческом обличье. О чем он только думал? Донхёк схватил кухоль и, обжигаясь, стал спешно глотать крепкий, чуть горький, но очень вкусный чай. Волчик, явно не поняв, что приключилось, опустил тяжелую косматую голову Донхёку на колени и блаженно зажмурился. Донхёку вспомнились слова Джено: "Мне сложно так сразу, после обращения, мыслить по-людски". Должно быть, становясь волком, он утрачивал часть своей человечности, вот и вел себя так, как пристало зверю, неравнодушному к ласке. Но Донхёк-то никем не обращался, а повел себя, будто Джено не волк даже — пес соседский, что украдкой пробирался в их палисадник, дабы с ним поиграть. — Приглянулся ты ему, — подал голос Кун, и Донхёк поперхнулся чаем. — Он со своими-то осторожничает, в руки не дается, а тут гляди — едва ли не пузом кверху разлегся. Может, ты и жить к нему пойдешь, а, прохвост? Волчик на это лишь рыкнул незлобно и поглядел на Донхёка из-под бровей-капелек. Донхёк, чувствуя себя круглым дураком, протянул ему пирожок. Едва он закончил завтракать, как явился Юта. Оглядел его с ног до головы и подозвал к себе Джено. Тот нехотя побрел за ним в сени. — Мазь. Перед сном нанеси на горло и укутай шерстяным платком, — сказал Кун, опуская на стол небольшую лубяную коробочку, перевязанную льняной салфеткой. Донхёк открыл уже рот, чтобы отказаться, но Кун, предвидя это, твердо добавил: — Ты меня обидишь, если не возьмешь. Донхёк, пристыженный, сунул коробочку за пазуху. День стоял солнечный, теплый, но северный ветер пробирал до костей, и Кун вручил Донхёку накидку. — Как доберешься до дому — отдашь волчику: он вернет. В этом Донхёк не сомневался. Юта куда-то испарился, а Джено развалился на верхней ступени крыльца и следил за пятнистой курицей, что вальяжно расхаживала по площади. За ней, будто шарики ртути, катился, попискивая, выводок цыплят. Джено поднялся, стоило Донхёку выйти на крыльцо. Теперь, когда волчик стоял рядом с ним в полный рост, Донхёк осознал, насколько он крупнее и крепче обычного волка. Высота в холке не меньше полутора аршин, а если встанет на задние лапы да обопрется на Донхёка, то точно повалит с ног. Не зря Ханыль дал деру: Джено одним своим весом, поди, мог его придушить. А уж если такая пасть на глотке сомкнется, то пиши пропало. По площади, мимо кур и облезлых бродячих псов, что боязливо поджимали хвосты, стоило им завидеть Джено, сновали и люди. Одни, как и Юта, носили кожаные охотничьи куртки и мягкие сапоги, заглушавшие шаги, другие одевались на манер Куна: в поношенный жилет из шерстяной ткани, из-под которой хвостиком торчала нижняя сорочка. Омеги поглядывали на Донхёка хмуро, альфы — спешно отводили взгляд; никто не остановил его, не попытался с ним заговорить. Когда община и ее обитатели остались позади, Донхёк вздохнул с облегчением. Деревья приветливо затрепетали пожелтевшей листвой, над головой, курлыча, пронесся клин диких уток, а в лицо подул наполненный ароматами осеннего полудня ветер. Донхёк прислушался к нему на мгновение: ветру всегда было что рассказать, — но, кроме привычных звуков Леса, ничего не услышал и со спокойной душой двинул за Джено. Тот повеселел и начал носиться меж деревьев за резво порхавшей лимонницей. Когда бабочка ему наскучила, он открыл охоту на Донхёка и хорошенько вывалял его в палой листве. И если поначалу Донхёку было неловко, то под конец он с визгом улепетывал от огромного пушистого непоседы и заливался радостным смехом, скатываясь, как частенько делал в детстве, по укрытому мягким золотистым ковром склону. Немудрено, что добрались они к селению, когда солнце уже клонилось к закату. Джено, весь в алых кленовых листьях, с тоской поглядел на протянутую ему накидку. — Надо бежать, волчик, — повинился Донхёк. — Родители, поди, извелись уже. Бегая с волком по Лесу, Донхёк успел позабыть обо всех своих тревогах, но сейчас, глядя на унылые улочки родного селения, вновь ощутил всю тяжесть произошедшего. Ханыль, вестимо, наплел старосте и родителям всякого, и если староста словам чужака еще поверить мог, то родители — никогда. Отец, наверное, с ног сбился, его разыскивая, а папа не поглядит на синяки и надает по жопе, чтобы впредь сразу бежал домой, а не резвился со всякими перевертышами, когда они места себе не находят. Донхёку сделалось так совестно, что он, пробормотав скомканное: "Спасибо тебе за все", — помчался к окруженной высоким тыном родной хатке. Папа, на котором лица не было, бросился навстречу, стоило Донхёку отпереть калитку. — Деточка моя, сыночек, жив… — Он осыпал Донхёка поцелуями, а после обнял так крепко, что Донхёк крякнул. — Надо отца найти, он весь Лес вдоль и поперек обыскал, до Хозяев, поди, уже добрался, тебя разыскивая. Где же ты был, маленький? Что стряслось?.. — Папа заметил следы на шее, и Донхёк увел его в дом, подальше от любопытных ушей, где и поведал обо всем, что с ним приключилось. Лицо папы окаменело, и когда Донхёк окончил рассказ, он так крепко стиснул кулаки, что костяшки его пальцев угрожающе затрещали. — Ну только попадись мне эта гадина на глаза… — проговорил он побелевшими губами. — А он-то что? Неужели никто не заметил, как долго его не было? — Заметить-то заметили… Отец твой, как понял, что ты куда-то запропастился, сразу насторожился, старосте сказал. Староста рукой махнул: не до того ему было, так что отец сам пошел тебя искать. Не нашел. И хмыря этого тоже не видать. Отец сразу почуял неладное, домой побежал. Подумал, может, ты украдкой улизнул. Мы вернулись на площадь, все обыскали. Тут и Джемин подоспел. Мы разделились, прочесали окрестности. Тогда отец меня обратно послал, говорит, вдруг ты вернешься, а дома никого, а они с Джемином взяли светильники, и больше я их не видел. Поутру, когда и гад этот не вернулся, родичи его шум подняли, старосте пришлось собрать людей да на поиски отправить. Но никто еще не воротился. Ты никого не видел? — Должно быть, ушли на север. Папа покивал. — Надеюсь, мразь эта все косточки себе в потемках переломала, а коль нет, так я сам… — Не нужно. — Донхёк взял папу за руку. — Пойдем к старосте. Он следы увидит и прогонит чужаков прочь. Ему не выгодно, дабы в соседних поселениях пронюхали, что он едва не отдал омегу за насильника. Папа с ним согласился. Донхёк переоделся в домашнее, теплое, и они направились в Дом Собраний. На площади толпилось не меньше дюжины омег. Они плотным кольцом обступили зевающего во весь рот Донёна. Тот, заметив Донхёка, яростно замахал руками. Омеги расступились. Послышалось ядовитое шушуканье. Донхёк, привыкший к подобному, не обратил на них внимания и прямиком направился к Донёну. Донён поманил их в Дом Собраний. Внутри царила такая тишина, что слышно было, как на кухне капает с умывальника вода. — Юнцинь прибегал. Отец его с другими альфами чужака искал. Говорит, беда приключилась. Что-то страшное. Он даже толком объяснить не смог, что. — Донён повернулся к Донхёку. — А ты где шлялся? Все с ног сбились, тебя разыскивая. Донхёк в двух словах рассказал о нападении и ночи, проведенной в общине первых людей. Донён от изумления рот открыл, но скоренько взял себя в руки. Щека его подергивалась, но во взгляде читалась решимость. — Возвращайтесь домой. Сейчас сюда все село сбежится. Найду старосту и пошлю к вам. Папа поблагодарил его и поволок Донхёка прочь. Донён оказался прав. К площади, будто муравьи к муравейнику, стекались встревоженные быстро распространявшимися слухами сельчане. Старики, приметив их, кривили сморщенные лица и открывали беззубые рты, чтобы плюнуть в их сторону привычным прокленом. Донхёк, опустив голову, бежал за папой. Тот ругался глухо, но шагу не сбавлял. Уже на подходе к дому Донхёк приметил две знакомые фигуры. Юнцинь мерил шагами расстояние от калитки до куста калины, а Джисон, сгорбившись, чтобы казаться меньше, чем был на самом деле, сидел на лавке, но мигом вскочил на ноги, завидев Донхёка. — Ох, слава праотцам, ты нашелся. — Юнцинь метнулся к Донхёку, схватил его за руки. Осмотрел их бегло, будто следы какие искал, и заглянул в лицо. У Донхёка свело живот. — Что-то с отцом? — спросил он. Юнцинь покачал головой. — В дом. — Он кивнул на калитку, и все заторопились войти. Юнцинь сам запер дверь на засов и, не обращая на встревоженные взгляды внимания, повел всех в комнатку, служившую Донхёку спальней. — Что у вас там приключилось? Донён ужасы какие-то рассказывает, — набросился на Юнциня папа. Обычно спокойный, в обстоятельствах, подобных этому, он становился не в меру деятельным и слишком уж горячечным, и угомонить его мог лишь отец. — Порожняк. Повисла тишина; слышно стало, как тяжело дышит папа и гремит колодезная цепь на соседском дворе. Порожняки, как и Хозяева с перевертышами, были частыми гостями папиных сказок. Люд верил, что Порожняками — горожане еще кликали их Прокаженными — становятся колдуны, против которых обращается их собственное проклятие. Донхёк уже и не помнил, чем именно так страшны Порожняки, но то, что они пугали людей до полусмерти, уяснил давно и основательно. — Уверен? — Папа принял слова Юнциня с полной серьезностью, да и сам Донхёк после встречи с перевертышем стал относиться к папиным байкам настороженно. Юнцинь кивнул. — Отец описал все… очень обстоятельно. Они нашли тело чужака. Порожняк выпил его досуха. Папа опустился на кровать Донхёка. — А Ёнхо? Кто-нибудь видел его? Порожняк не мог уйти далеко, и если он все еще бродит по Лесу, то… — Он со старостой. Они скоро будут на месте. Папа вскочил на ноги. — Ёнхо не вернется, если не узнает, что Донхёк нашелся. Я должен его предупредить. — Папа ринулся к двери. — Сидите здесь, никого не впускайте. — Из комнаты он стремглав помчался к каморке и откинул крышку старого запыленного сундука. Она с грохотом ударилась о стену. Папа порылся в ворохе охотничьей одежды, вынул арбалет, которого Донхёк не видал с тех пор, как ушел дед, и кожаную сумку с болтами. — Это еще не все. — Юнцинь схватил папу за локоть, когда тот, закинув сумку на плечо, направился к двери. — Дядька чужака поднял вой, а хорёк Ухун взял и ляпнул, что это Донхёк прикончил его племянничка. Донхёк, говорит, ведьмовского рода, поди, и сам Порожняк. Дядька и поверил. И он ведь не один такой. Половина селян примет это за чистую монету. Ёнхо рассвирепел, сказал, прикончит любого, кто к Донхёку сунется, да разве его боятся? Знают ведь, что и мухи не обидит. — Зато я обижу. — Папа решительно поднял засов. — Донхёк, в сундуке найдешь мой старый кинжал. Возьми его и из рук не выпускай. Если кто сунется, пока мы с отцом не вернемся, — долго не раздумывай. Понял? Донхёк, оторопелый от ужаса, только и смог, что кивнуть. Папа довольствовался и этим. Когда он ушел, Юнцинь поглядел на Джисона. — Беги за дедом. Он лучше других знает, как с Порожняком быть. Джисон умчался, только его и видели. Юнцинь с Донхёком остались одни. Донхёк на негнущихся ногах доковылял до сундука, порылся в старом тряпье и нашел короткий кинжал, упрятанный в самодельный чехол. Кинжал сидел туго, и Донхёк вынул его не без труда. В тусклом свете догорающего дня сверкнула черная сталь. Донхёк ахнул. Он помнил, что у папы был кинжал, но тот никогда его не показывал, и Донхёк считал, что он давно затупился или заржавел. Но над каттанийским стеклом время было не властно, и Донхёк вздрогнул, когда полупрозрачный кончик клинка проколол его палец до крови. Он сунул кинжал в чехол и вопросительно поглядел на Юнциня. Юнцинь в оружии явно не разбирался, ибо на кинжал едва взглянул. Он подошел к узкому боковому окну и поглядел на двор. — Вряд ли они так быстро вернутся, — проговорил Донхёк, успокаивая больше себя, нежели Юнциня. Юнцинь нахмурился. — А даже если и так. Я не Порожняк. Это ведь можно доказать? Юнцинь пожал плечами. — Может, они и спрашивать не станут. Обзаведешься пинком и галстуком быстрее, чем имя свое произнесешь. Донхёк потянулся к многострадальному горлу. — Но это, конечно, вряд ли. Староста самосуд на корне пресечет. У него ре-пу-та-ци-я. — Последнее слово Юнцинь произнес по слогам, как это делал староста. — Он из Джемина всю душу вытряс, когда тот без его позволения ринулся тебя искать. "Что люди скажут, что скажут", — вновь передразнил он старосту. — Джемин со своими выходками у него в печенках сидит. Гляди, сошлет в какую-нибудь глухомань, как тебя собирался. Чтобы "не позорил достославный род На". Юнцинь так хорошо показывал старосту, что Донхёк невольно заулыбался. Юнцинь тоже усмехнулся и вернулся к созерцанию улицы. — Джисон возвращается, — спустя какое-то время сказал он. И правда: совсем скоро скрипнула калитка; зашуршали по неметеному двору колоши; в дверь коротко постучали. — Отворяй, — продребезжал старческий голосок, — свои. Юнцинь впустил Джисона и старика в хату. Дед Джисона, омега преклонных лет, хромой и слепой на один глаз, слыл главным чудаком в селении. Жил испокон веков в крохотной хатке на заднем дворе усадьбы Пак и показывался на люди, только когда сельский лекарь опускал руки. Чудак чудаком, а мог излечить даже самую диковинную хворь. Повитуха из него тоже была отменная. Если роды сложные или есть угроза жизни малыша и роженика — сразу бежали к нему. Он и Донхёка принял: два дня папа мучился, а на третий отец послал за стариком. Тот сразу смекнул, в чем дело — лежал Донхёк неправильно, поперек папиного живота, — так что пришлось резать. Донхёк родился едва живой, но старик его выходил, и папа позвал его крестным. Старик согласился. А спустя две зимы у Паков родился первенец, Джисон, и маленького Донхёка стали отправлять к крестному в гости, где он с Джисоном и сдружился. Дружить с ним, правда, было сложно. Странностями своими Джисон удался в деда, да к тому же пугливым и криворуким уродился. Все, к чему бы ни прикоснулся, мигом ломалось, отчего семейство Пак еще больше его недолюбливало. Донхёк всегда его жалел: мало того, что несчастье ходячее, никем, кроме деда полоумного, не любимый, да еще и омега, а ведь с первого взгляда и не скажешь: высокий, большеголовый, с вытянутой мышиной мордочкой и столь низким, глубоким голосом, что впору спутать с лешим. Соседские детишки как только его не дразнили, и он, зареванный, бежал к Донхёку: единственному в селении человеку, который разделял его горести. — Эк у вас тут жарко. — Старик, только порог переступил, скинул свой извечный кожушок на овечьем меху и пошаркал на кухню. Донхёк с Джисоном последовали за ним; Юнцинь остался на своем посту у окна. Старик по-свойски оглядел стол, нырнул в горшок, что томился на печи и стащил с полки сдобные сухари, которыми папа чай закусывал. Навалил себе плова и уселся за стол. — Ну так чевой-то у вас приключилось? — прошамкал он с набитым ртом. — Порожняк, дедушка, — сказал кротко Джисон. — Я ведь говорил. — Ну и где он? — Дед оглядел кухню. — В Лесу, дедушка. Нашли чужака, что к Донхёку сватался, мертвый совсем. Порожняк его порешил. — И поделом. — Старик кивнул. — Нечего всяким пришлым навострять свои стручки на наших омег. Своих, что ли, мало? Джисон покраснел до корней волос. Донхёк тоже зарделся. — Так староста решил. — Джисон потер щеки и отвернулся к окну. — Ни один наш альфа Донхёка замуж не позовет. — Ой, будто он за кого-то из этих лоботрясов пойдет, — фыркнул старик; рисовые крупинки разлетелись по всему столу. — Но ведь не все такие. Есть и хорошие… — Джисон покраснел еще гуще. Видать, о Джемине вспомнил, а тот как раз лоботрясом и был. — Чет слабо верится. — Старик прикончил плов и взялся за сухари. Ел, размачивая их в компоте, что нашелся на столе. — Так чево там с Порожняком? Он чужака этого загрыз иль как? — Нет, дедушка. Жизнь из него выпил. — А-а, это… Ну бывает. — Старик безмятежно посасывал сушку. Казалось, они не о смертоубийстве говорят, а о старостиной козе, что на днях окотилась. На соседском подворье залаял пес. Все встрепенулись. Донхёк подбежал к окну, но то выходило на палисадник, и ничего, кроме старых груш, разглядеть не удалось. — Чего это вы такие дерганные? — Старик допил компот и смачно рыгнул. — Вы хоть раз видали, чтобы Порожняк средь бела дня разгуливал по людским селениям и забирался, будто ворюга какая, в чужой дом? Вот и я нет. Так шо прекратите трепыхаться. — Дедушка, ты не понимаешь. — Джисон едва не рыдал от отчаяния. — Они считают, что Порожняк — это Донхёк. Так олух Ухун сказал, а все поверили. — Ну и дураки. Как Донхёк Порожняком-то может быть? У них что, глаза на причинном месте растут? Донхёк, слушая их вполуха, носом прижался к стеклу и попытался заглянуть за угол дома. Во двор точно вошли люди, но кто они и чего хотят, он сказать не мог. В прихожей завозился Юнцинь, отпер дверь и пустил кого-то в дом. Донхёк намертво прилип к подоконнику. В животе у него будто глыба льда размером с тыкву выросла. На кухню, едва дыша, вбежал папа. Лицо раскраснелось, на висках и под носом блестит пот. — Джемина встретил, он разыщет Ёнхо. — Отдуваясь, он подошел к столу, поклонился старику. — Здравствуйте, дедушка. Обедали? Старик кивнул. — Что там за крик стоит? — спросил он. Папа махнул рукой. — Старейшины на углу собрались, орут как не в себе. Донён их пока сдерживает, да и боятся они, если честно. — Я бы тоже боялся. Тебе под горячую руку лучше не попадаться. — Они Донхёка испугались. — Ему палец в рот не клади. — Думают, он порешил этого гада. Но ничего, скоро староста придет, разберется. Он еще не ополоумел вконец. Все уселись за стол и стали ждать. Папа бездеятельности не терпел и забегал по кухне. Набросал в топку побольше дров, поставил на плиту котел и взялся чистить овощи на суп. Донхёк ему помогал. Спустя полчаса на кухню сунулся Юнцинь. — Идут. Староста, а за ним чуть ли не полсела. У калитки, правда, сельчане остановились, и на двор вошел лишь староста, а с ним — молодой учитель Чон. Сам городской, он преподавал науку в школе для альф и жил там же, в задних комнатах, возвращаясь домой лишь на выходные, ибо путь от города до селения неблизкий. Донхёк едва его знал, но у учителя Чона была голова на плечах, местным суевериям он не верил, и его присутствие несказанно радовало. Юнцинь впустил их и провел в большую комнату, куда перебрались все, кроме Джисона, который остался следить за супом. Учитель Чон лишь мельком взглянул на Юнциня, но тот опустил голову и едва ли не бегом умчался из комнаты. Юнцинь никогда об этом не говорил, но папа с Донхёком догадывались, что он в учителя влюблен. Учитель же был помолвлен и ответить Юнциню взаимностью не мог, хоть о чувствах его явно знал. — Ну что, выкладывай. — Староста грузно опустился на широкий, крытый вышитым покрывалом лежак и упер руки в колени. — Да поживее. Учитель вот послушает: мы порешили, что тут нужно непредвзятое, со стороны, так сказать, мнение. Донхёк, запинаясь, в третий раз за день пересказал свою историю. Когда он закончил, староста крякнул и протянул: — Н-да… твоя версия звучит убедительней Ухуновой. Проблема в том, что она всех устраивает. Особенно, родичей покойника. — Но это же бред. — Учитель Чон нахмурился. — Мальчик не может быть Прокаженным. Даже если предположить, что в нашем мире существует некто или нечто, способное выпить из человека жизнь посредством, — уголок его рта дернулся, — поцелуя, то очень легко доказать, что мальчик этого не делал. — Он в два шага оказался перед Донхёком и с тихим: "Прости, дружок" поцеловал его коротко, но крепко в губы. — Вот, я все еще жив, но, если верить молве, должен корчиться в предсмертных муках. Получается, мальчик не Прокаженный. — Это если предположить, что покойничка, да простят меня праотцы, упокоил Порожняк. — Староста поглядел на папу. — Вы должны понимать, Тэиль, что Старейшины и родня убитого примут ту версию, которая им удобней. — А тем временем Порожняк будет шляться по округе и выпивать невинные души. — Доселе молчавший старик подергал нитку, торчащую из рукава его свитерка, и скосил зрячий глаз на старосту. — Вместо того, чтобы думать, как отправить на виселицу малолетнего омегу, лучше бы подумал, где взять Проклятого. Без него от этой мерзости не избавишься. Конечно, можно и Хозяев попросить, но они хороши в заговорах и приворотах, а от Смерти держатся подальше. Очень уж спорным остается вопрос их бессмертия… — И где я тебе этого Проклятого возьму? Из-под земли вырою? — Староста ударил кулаком по колену. — Если бы глядел дальше собственного носа, то, поди, и не такое бы сыскал. — Ты мне тут, старый леший, загадки не загадывай. Дело серьезное. Если и впрямь нечисть завелась, то лучше скажи, как с ней быть, прямо. Ты с нами в одной упряжке. Порожняк не поглядит, что дряхлый как пень: сожрет и не подавится. Учитель Чон раздраженно вздохнул. — Прокаженный, — проговорил он сквозь зубы, — всего лишь догадка полоумного выпивохи, а вот мальчику грозит реальная опасность. Он сам признался, что последним видел чужака живым, и городничий, если дело дойдет до Приказа, за это ухватится. Целовальники его не умнее Ухуна будут, на доследование к лекарю никто тело отправлять не станет. Увидят почерневшее лицо и решат, что мужика удавили. Донхёк, оторопевший от поцелуя, слушал разговор вполуха, но одна фраза в его сознании зацепилась. — Постойте, — сказал он и схватил папу за руку, — но не я последний видел Ханыля живым. Был человек, Юта, из общины первых людей. Он сказал, что Ханыль ушел на север, значит, видел его и может подтвердить мои слова. Конечно, был еще и Джено, но Донхёк обещал, что никому его тайну не раскроет, потому рассчитывать на его свидетельства не мог. — Отлично. — Учитель Чон был настроен решительно. — Отправимся в общину и приведем этого человека. — Сейчас? — осторожно спросил папа. — Когда по Лесу рыщет Порожняк? — Или не рыщет, ибо его не существует. Если вы боитесь, я пойду сам, правда, дороги не знаю. У вас есть карта или… — Я проведу. — Донхёк поднялся на ноги, но папа дернул его за рукав, заставляя сесть обратно. Старик выразительно закатил зрячий глаз. — Порожняки охотятся ночью. Если и идти куда, то поутру, — проскрипел он таким тоном, словно со ступой, которая вдруг решила стать профессором счетных наук, говорил. — Ладно, горожане никогда умом не блистали, но о тебе, молодой человек, я был более высокого мнения. — Он укоризненно поглядел на Донхёка. Учитель Чон стиснул кулаки, но ничего не сказал. Успел наслушаться о странностях старика Пака, потому, видимо, решил не принимать его слова близко к сердцу. Решение, на самом деле, мудрое, если учесть, как часто старик поносил всех, кто не входил в круг его любимых людей. А он, надо сказать, был весьма узок и включал в себя лишь Донхёка и его папу, Джисона и Юнциня. Даже собственный сын не вызывал у него теплых чувств. Скорее, острое сожаление, что они состоят в кровном родстве. — Хорошо, с этим разобрались. Ты, — староста пальцем указал на Донхёка, — сидишь дома, ни во что не ввязываешься. Ты, — он обернулся к старику, — шуруешь со мной. Тело уже в Доме Собраний, лекарь его оглядывает. Нужно удостовериться, что это в самом деле Порожняк, а не другая какая напасть, а окромя тебя никто в этом не разбирается. Учитель Чон. Загляну к тебе попозжей. Возможно, придется с родичами убитого говорить. А насчет свидетеля… Утро вечера мудренее. Если полюбовно ничего не решится, пошлем за ним. На этом распрощались. Джисон отправился с дедом, дабы засим довести его до дому. По крайней мере, так он сказал, а на деле, должно быть, надеялся, что Джемин явится поглядеть, как вскрывают мертвяка. С него станется. Донхёка от одной мысли об этом замутило, но папа решил, что живот у него свело от голода, и усадил за стол: есть суп. Отец вернулся, когда на селение опустились густые и слизкие, как испорченная каша, сумерки. Не разувшись толком, бросился к Донхёку, сгреб в медвежьи объятия и не отпускал, пока последняя косточка в его теле угрожающе не затрещала. Папа силой уволок его обратно в сени, разул и раздел, отобрал арбалет и погнал мыть руки. Юнцинь ужинал с ними, но после сразу заторопился домой, к отцу, который страшился всякой нечисти. — Вдруг что — посылайте за мной Джисона, — попросил он уже у калитки. На улице, в тени облетевших деревьев, притаилась пара зевак, которые, несмотря на слухи о бродившем в округе Порожняке, расходиться явно не спешили, но остановить Юнциня они не осмелились. Донхёк дождался, когда крохотная его фигурка скроется за поворотом, и вернулся в дом.