Двойной узел

Спал Донхёк плохо, хоть никто устроить над ним кровавую расправу не спешил, просыпался от каждого шороха и, едва забрезжил свет, поднялся с постели и взялся мести полы. Скоро встал и папа. Развел огонь, наносил воды и, умывшись, поставил закваску на хлеб. Донхёку уборка быстро наскучила: в чистой хате и мести-то нечего, — и он решил помочь со стиркой, но все валилось из рук, так что папа отобрал у него мыло и ребрак и усадил чистить яйца на пирожки. — Думаешь, меня оправдают? — спросил Донхёк, когда молчать стало невмоготу. Раньше они с папой, занимаясь домашними делами, болтали без умолку; непривычная для этих стен тишина угнетала. — А как же? Ты же ничего не делал, и учитель Чон говорит правильно: будь ты Порожняком, тебя бы сразу раскусили. Не может Прокаженный коснуться человека и не оставить следов. А ты и меня с отцом касался, и Джисона, и еще кучи народу. К тому же, Порожняком родиться нельзя — только стать. А становятся ими исключительно Шепчущие. А уж чтобы этому обучиться, нужно не один десяток лет учеником проходить да добиться одобрения Конклава. Те людей, знающихся на проклятиях, не шибко жалуют. Опасно это. Конечно, как способ запугать хорошенько Шепчущий всегда пригодится, да совладать со столь сильным ведуном так же непросто, как и с Порожняком. На последнего хоть управу нашли — Проклятых. А что с человеком, который может наслать на тебя и весь твой род самые жуткие проклятия, поделаешь? Убьешь? Так это еще страшнее. Шепчущие обычно защищают свою жизнь кровными проклятиями. Убьет кого из их братии несведущий человек — и весь род страдать будет, пока не изведется. Так, говаривали, одна из княжеских ветвей и сгинула. — Ты это Ухуну лучше расскажи. Вот же глупый боров. И кто его надоумил? Он же и двух слов связать не может. — Вестимо кто — супруженек его паршивый. Я, ты знаешь, наговаривать на людей не люблю, но этого и язык не повернется человеком назвать. Он своих сынков-недоумков натаскал над Джисоном измываться, так они еще и слух пустили, что Юнцинь ночами к учителю Чону бегает. И как подобное в голову прийти могло? Учитель Чон даже в сторону Юнциня не смотрит, верность суженому хранит. У Донхёка язык чесался ответить, что учитель, может, верность и хранит, а вот Юнцинь влюблен в него до безобразия, и если бы не отец, который помрет от стыда, если он что учудит, давно бы сотворил непоправимую глупость. — Люди не волки: сегодня любят одного, завтра — другого, — вместо этого сказал Донхёк и выронил неочищенное яйцо, поняв, что брякнул. К щекам прилила кровь, а перед внутренним взором встали полные тоски волчьи глаза. Папа, к счастью, на него не смотрел и не заметил, как смутили его собственные слова. — Тут ты прав, сынок. Но у человека есть выбор — быть верным или поступить бесчестно. Учитель Чон, сдается мне, на такую подлость не способен. — Он меня вчера поцеловал. — Чтобы доказать свою правоту. — Папа поглядел сурово. — И думать не смей в него влюбляться. Донхёк замотал головой. — И мысли такой не было. Он старый. — Не больше четверти века прожил, самый раз. Но нет! Донхёк рассмеялся. — Успокойся. Не нравится он мне. — Тебя послушать, так в селении одни уроды да калеки живут. Джемин не нравится, учитель Чон — не нравится. Кто ж тебе нравится? — Никто. — А сам снова подумал о Джено, но уже в людском облике. Джено был красивым. Наверное. Донхёк не мог сказать наверняка. По крайней мере, лицо его не вызывало отвращения, а в глазах было нечто, заставлявшее кожу на руках покрываться пупырышками. И пах он хорошо: спелыми яблоками, нагретыми на солнце. Очень уютно, по-домашнему. Когда пирожки уже шипели на сковороде, в дверь постучали. Открыл отец, как бы невзначай прихватив с собой лопатку, которой папа выгребал из печи золу. Явился староста в компании учителя Чона, Донёна и одного из дядек Ханыля. Джемин отирался у палисадника: Донхёк приметил его, выглянув из задней двери. Джемин замахал руками. Донхёк показал, чтобы шел в сад. Джемин ловко перемахнул через тын и заспешил к нему. — Ну что там, выяснили чего? — спросил Донхёк, опасливо оглядываясь по сторонам. Мимо пробежал на службу сосед да мелькнула растрепанная макушка Джисона, занятого дворовой работой. — Как Ухун и думал — Порожняк. Лекарь, тупица, конечно, сомневается. Говорит, Порожняков в округе уже лет пятьдесят не видали, как в городе обосновался Конклав, так и перевелись, но старик уверен, что это нечисть. Говорит, ни зверь, ни человек на подобное не способен. Так это ты его прикончил? — Джемин поиграл бровями, и Донхёк крепко ударил его кулаком в плечо. Джемин обиженно насупился. — Чего сразу драться? — Того. Чепуху городишь. Я что, на нечисть похож? — Слева очень даже. Ай! — Джемин потер место нового ушиба. — Как-то ты сегодня не в духе. — И чего бы вдруг? Меня лишь и хотят, что на виселицу отправить. — С кем не бывает. — Джемин ловко увернулся от очередного тычка и уже серьезным тоном сказал: — Тебе лучше лишний раз из дому не высовываться. Батя говорит, против тебя нет никаких доказательств, а голословные обвинения он даже рассматривать не станет. Сейчас мы с Джэхёном сбегаем в общину, отыщем твоего свидетеля и помашем этим пришлым ручкой. Батя хоронить их мертвяка у себя отказался, говорит, у нас тут родовые захоронения, каждый участок земли занят на десять поколений вперед (на самом деле, ему не хочется закапывать у себя под боком Порожняковы объедки). Старик Пак вчера проговорился, что лет двести назад случилось — Порожняк сожрал целое селение, мертвяков под одним курганом схоронили, а через месяц все, как один, поднялись из могилы и напали на близлежащий повет. Ходили от хутора к хутору, жрали всех без разбору. Пришлось Верховному Конклаву за дело взяться, отыскать Проклятых, которых целовальники еще не затравили, и перебить упырей. Темное было время. По саду пронесся порыв ветра, зашелестел пожелтевшими листьями, затрещал ветками старой яблони. На солнце набежала туча, сделалось серо, промозгло, будто кто в одночасье смыл с мира все краски. Донхёк поежился. — Откуда он вообще взялся, Порожняк этот? Чтобы до нас добраться, нужно не одно селение миновать. Кого-нибудь, да сожрал бы по пути, и новость мигом разлетелась по округе. — Старик тоже так сказал. Его это очень насторожило. Говорит, надо к Хозяевам за советом обратиться. Намылился сам идти, но батя не пустил: старику хромому только по Лесу шляться. Юнцинь с Донёном пойдут. — Джемин подался вперед и зашептал вполголоса: — Юнциня, правда, от этой вести аж перекорежило, а батька его побелел, будто Порожняка на своем пороге увидал, но ничего не сказал. Старик Пак так на него зыркнул, у меня самого поджилки затряслись. Хотелось бы знать, что там у них происходит… Донхёк пожевал губу. Юнцинь Лес и впрямь не жаловал, каждый раз, когда они отправлялись по грибы иль ягоду собирать, смурнел и держался от святилища подальше, хоть там всякого добра росло в изобилии. Донхёк как-то спросил папу, но тот ответил, что не его ума дело, и больше они об этом не говорили. Конечно, Хозяева страшили многих жителей селения, Донхёк и сам их побаивался, но алтаря с его стеклянной чашей и окруженной старыми деревьями поляны никогда не опасался. Они были лишь символом того, чего он постичь не мог, но сами по себе зла не несли. — Так, возвращаются. Побежал я, а ты обещай, что будешь сидеть дома тихо, как мышка. — Джемин цапнул Донхёка за руку, ожидая его ответа. Донхёк нехотя кивнул, и Джемин умчался догонять своих. — Ну и хмырь этот Ханыль, — покачал головой отец, когда Донхёк вернулся на кухню. — Сразу видно, ничуть дядька по нему не горюет, значит, негожий человек был. — Тогда чего он ко мне прицепился? — Донхёк, не найдя себе места, вернулся к стирке. — А того, что доброе имя. Не хотят род осквернять. — Не пойму. — Донхёк нахмурился. — Как роду навредит смерть от Порожняка? От этого ведь не убережешься. — Порожняк — полбеды. Они боятся, как бы ты не заявил во всеуслышание о нападении. Им выгодно, чтобы тебя осудили за убийство, ибо тогда они скажут, что нечисть оговорила Ханыля, дабы себя обелить. — А это у меня откуда взялось? — Донхёк мыльными руками оттянул ворот сорочки, чтобы синяки виднелись лучше. Они потемнели и припухли, будто их огромная пиявка оставила, но не болели, спасибо мази Куна. — Сам поставил или кого подговорил. Меня, к примеру, или папу. — Но у меня есть… — Донхёк осекся. Только сейчас он понял, что Юта не видел, как Ханыль на него напал, лишь Джено, а Джено в волчьей шкуре никому ничего рассказать не мог. — Я не Порожняк, это легко доказать. — Дядька дал понять, что если будем на это упирать, он заявит городничему, что ты с Порожняком сговорился. Донхёк от изумления открыл рот. — Да разве это возможно? Они в своем уме? — Нет, сын, в том-то и суть, — подал голос папа. — Потому послушай-ка Джемина: сиди дома, никуда не суйся. Первые люди — народ неглупый, может, втолкуют этим дуралеям, что к чему. Донхёку оставалось на это лишь надеяться. Юта выглядел человеком серьезным, слов на ветер не бросал. А еще у него был каттанийский клинок, и он точно знался на колдовстве, ибо Донхёк собственным глазами видел, как он опустил что-то в чащу, а после оно бесследно исчезло. И взгляд у него был такой, словно ведает больше, чем остальные. Кун тоже был непростым знахарем, и Донхёк ему явно понравился. Может, и он за него заступится? А еще был Джено, и пускай он боялся, что кто-то проведает о его тайне, но, все же, оставался волком, благородным и честным. Он сам сказал, что на его месте любой бы спас Донхёка. Жизнь невинного человека, угодившего в беду, так же ему важна, как и своя собственная. Возможно, он передумает и расскажет городничему правду? В том, что за городничим пошлют, Донхёк уже не сомневался. Староста вряд ли уладит дело полюбовно, раз родичи Ханыля порешали во всем винить его. Донхёк, вестимо, мог с ними договориться, не заявлять о нападении, но вопрос, как Ханыль оказался посреди ночи в незнакомом Лесу, за версту от селения, оставался открытым. Так и этак поползут слухи, да и правду многие уже знают. С какой стороны не погляди, дело — дрянь. Джемин с учителем Чоном задерживались. Солнце, скрытое молочной завесой облаков, стояло в зените, бледное и усталое, ветер путался в ветвях поникших деревьев, срывал с них пожухлые листья, а их все не было. Заглянул Джисон, рассказал о походе к лекарю. — Дед заставил меня смотреть, представляешь? — посетовал он и позеленел. Бледные веснушки делали его похожим на серый мухомор. — Руки раздулись и покрылись гнойниками, а лицо… все черное, будто его головой в печь сунули. Рот раззявлен, язык разбух и вывалился наружу, жуть такая. — Джисона передернуло. — А потом лекарь расколупал волдыри, и полился гной. Вонь стояла отвратная, меня едва не стошнило, хорошо, что Джемин принес воды. — На этих словах щеки его порозовели, и он стал походить на мухомор красный. — Лекарь вскрыл мертвяка от ключиц до самого непотребства, оглядел нутро. Там все черное было, совсем-совсем. Никогда не забуду. Дедушка сказал, точно Порожняк поработал. — А он откуда знает? Он их встречал? — Дед все знает. — А дальше что? — Дальше староста пошел за дядьками мертвяка, а Джемин вывел меня на улицу, воздухом подышать. — Щеки Джисона пылали, будто головешки в жарко натопленной печи. — Мне, знаешь, так дурно стало. Никогда мертвяков не видел, особенно таких жутких. Из него же всю жизнь выпили. Кошмар. Никому бы подобной смерти не пожелал. Разве что Ухуновским придуркам. Но они заслужили. Вчера, когда мы с дедушкой возвращались домой, обозвали меня вейлой. Подсмотрели, как я танцевал во дворе за стиркой. Говорят, в жизнь такой уродливой нежити не видели… — Поди, свое отражение в луже углядели. Нашел кого слушать. У них же один мозг на двоих. При рождении, папа сказывал, головами срослись, вот лекарь их и распилил, смотрит, а там в каждой черепушке по половинке мозга осталось. Вот и все. Джисон улыбнулся, а потом заговорщицки шепнул: — Можно рассказать тебе еще кое-что? По тону его и мелькнувшей во взгляде тревоге, Донхёк понял, что это ему явно не понравится, но все равно кивнул утвердительно. — Вчера, по дороге домой, встретили Юнциня с учителем. Они спорили о чем-то на школьном дворе. Мы не хотели, честно, подслушивать, но они говорили громко, и я услышал, как Юнцинь сказал: ‎"Ты не понимаешь: если они узнают правду, то сочтут меня чудовищем". Думаешь, мог Юнцинь… — Нет. — Донхёк вскочил на ноги и сделал круг по своей крохотной комнатенке. — Ну подумай сам. Джисон опустил голову. Он явно понимал, что городит чепуху, но ему хотелось как-то оправдать Донхёка, и винить его в этом было сложно, хоть он и поступал неправильно, наговаривая на другого человека. — Они спорили о чем-то ином. И это нас не касается. — Дедушка так же сказал. Но а вдруг… вдруг он знает, кто это сделал? Вдруг видел что-то? Он ведь был в Лесу, искал тебя со всеми. — Вряд ли кто-то из селения обратился Порожняком, а за других Юнциню и переживать нечего. Их разговор явно случившегося в Лесу не касался, потому забудь. — Но это все равно странно. У Юнциня вид был такой, словно это его к смерти приговорили. — Людей пугают не только Порожняки. На том и порешили. Дальше разговор зашел о пустяках, веселых, ничего не значащих глупостях, и закончился, когда явился с новостями староста. — Одевайся, — скомандовал он, стоило Донхёку выйти в прихожую. — Юта этот твой оказался не из простых. Пока разыскали его, пока уговорили пойти с нами… Намаялись, словом. Хорошо хоть добрый человек помог. Иначе до сих пор торчали бы в Бору. Странное место. — Староста передернул плечами, будто за шиворот ему уронили слизняка. Донхёк сделал, что сказали, и побрел в Дом Собраний. Отец пошел с ним. Прохожие косились на Донхёка неодобрительно, однако помалкивали. Отец хоть и был человеком добродушным и мягкосердечным, но за свое стоял горой, и годами натруженные на лесопилке руки в этом немало подсобляли. Отец одним ударом топора раскалывал полуторааршинные дубовые чурки, да и кулачищи у него были что те кувалды. Такой на голову опустится — раскроит маковку, словно гнилую тыкву. У площади толпился народ, но подойти ближе никто не решался, и Донхёк скоро понял, почему. У Дома Собраний стоял крытый фургон, запряженный двумя гнедыми жеребцами, на козлах сидел человек в фуражке поверх сморщенной, словно переспевшая смоква, головы и крепко прижимал к груди вожжи. Кони ржали и нервно постукивали копытами по укатанной земле. В двух саженях от фургона, прямо под крыльцом, возлежал белоснежный волк и хмуро взирал на собравшихся неподалеку зевак. При виде его у Донхёка так бешено забилось сердце, что он подавился воздухом и закашлялся. Волчик вскинул ушастую голову и посмотрел прямо на него. Донхёк спешно отвел взгляд в сторону. Сердце подскакивало в груди, живот скрутило, и он замедлил шаг, подождал отца, чтобы ухватиться за его большую, сильную руку ослабшими пальцами. Волчик поднялся на лапы, взволновав лошадей и сельчан. Толпа загудела, староста взбледнул, но не остановился, хоть и заметно было по напрягшимся плечам, что этого ему ой как хотелось. — Где это видано: держать волка в качестве домашней зверушки, — пробурчал он, но Донхёк притворился, что не слышит. Отец тоже косился на волка, но скорее с любопытством, нежели со страхом. — Это волчик Юты, — пояснил Донхёк. — Джено. Он очень… сообразительный. Это он спас меня от Ханыля. — Волки — умные животные, но не ручные. Помнишь, что папа говорил? — Наверное, Джено другой. Волчик заслышал свое имя и радостно завилял хвостом-поленом. Когда Донхёк поравнялся с ним, он шагнул вперед и лизнул его пальцы. Староста в ужасе попятился. Джено зыркнул на него недовольно и носом ткнулся Донхёку в бедро. Донхёк пошатнулся, но на ногах устоял. Взгляд Джено переместился на отца. В нем читалось недоверие. — Мой отец, — шепнул Донхёк. Волчик принюхался и вновь завилял хвостом. — Идем скорее в Дом, — поторопил староста, которого близость зверя доводила до нервной трясучки. Он толкнул дверь и скрылся в зеленоватом сумраке сеней. Донхёк тронул мягкое волчье ухо и поторопился следом. — Чудной зверь, — бросил отец, оглянувшись на волчика. — Будто и не зверь вовсе… Донхёк ничего не ответил. Юту он заметил, как только вошел в светлицу. Он стоял у окна, мрачный, словно зимние скалы, волосы собраны в небрежный низкий пучок, спина прямая, пальцы в черных перчатках сложены домиком. На вошедших он даже не посмотрел. Джемин отирался поблизости и улыбнулся, приметив Донхёка. Учитель Чон неподвижным взглядом уперся в тонкую, укутанную в серую, из грубого домотканого полотна накидку фигурку, что притаилась в печном углу. Городничий о чем-то тихо беседовал с дядькой Ханыля. Донён и Юнцинь занимались угощением. Юнцинь выглядел бледнее обычного, и руки его, Донхёк это сразу заметил, мелко подрагивали, когда он тянулся за хлебом или двигал блюда по заставленному нехитрой снедью столу. Дядька и городничий замолкли, как только староста прикрыл дверь. — Начнем? — Староста подтянул штаны и уселся на лавку. — Ну-с, молодой человек, вот этого омегу вы видели прошлой ночью у Бора? — Он повернул голову к Юте, а рукой небрежно махнул на Донхёка. Юта наградил его мимолетным взглядом и кивнул. — Уверены? Может, посмотрите внимательней? — заискивающе пропищал городничий. Человек немалого роста, он казался на удивление щуплым и неказистым. Форменный сюртук делал его похожим на ряженое пугало. — Уверен. Я прекрасно его разглядел прошлой ночью, — холодно ответил Юта. — И вы уверены, что жертва была жива, когда этот омега, — последнее слово городничий произнес так, будто в рот ему сунули дохлую лягушку, — явился в общину? — Я видел его следы, уходящие на север. Мертвяки, как мне известно, так резво бегать не умеют. — То есть, его самого вы не видели? Лишь следы? Ночью? В глухом лесу? — На лице городничего мелькнула злорадная улыбка. Дядька Ханыля потер толстые, масляно блестящие ладони. — Именно. — Юта не смутился. Тяжелый его взгляд намертво прирос к лицу городничего. — Я охотник и прекрасно читаю следы, кто бы и где их не оставил. — Но, напомню, стояла ночь. И если вы не видели самого убитого, то как знаете, что это его следы? — Мой волк прогнал этого человека, он запомнил его запах. Уж волчьему нюху, надеюсь, вы доверяете? Городничий выглядел так, словно сейчас лопнет от смеха. — То есть, вы не можете утверждать, что это следы убитого? — Могу и утверждаю. Этот человек, — в голосе Юты звучало презрение, — преследовал мальчика и столкнулся с моим волком, который как раз охотился. Надеюсь, вы знаете, что волки охотятся ночью, у них отличное зрение и нюх, и уж если они взяли след, то точно его не потеряют? Когда мой волк привел мальчика в общину, Кун — наш лекарь — отправил его за мной. Я патрулировал окрестности Бора, и волк показал мне следы этого человека. Они вели на север. Мы не стали его преследовать, ибо это не наше дело. Я заглянул к лекарю, поговорил с мальчиком и вернулся к патрулированию. — И сколько дозорных обычно выставляет община? — Вас это не касается. — Юта ответил ледяным тоном, и Донхёк вздрогнул, будто ему за пазуху упал мокрый холодный камень. — Но будьте уверены, они прекрасно обучены. И у нас есть волк. — Как понимаю, других свидетелей нет? Только этот человек и… волк. — Городничий обернулся к старосте; он уже открыто глумился. Фигура у печи зашевелилась. Поднялась на ноги, опустила широкий капюшон и, сомкнув руки на животе, вышла вперед. Донхёк глядел в открывшееся лицо, не мигая. Прозрачная кожа, драконьи глаза и бледный, будто недозревший плод кандильской яблони, рот выдавали в нем омегу, но омегу из иного мира. Солнечный свет, что проникал в светлицу через небольшие окна, казалось, пронизывал его насквозь. Волосы, ресницы, кончики сцепленных в замок пальцев источали особое, потустороннее сияние. Городничий попятился; дядька Ханыля завертел недоуменно головой. — Я свидетель, — низким, будто рокот горного ручья голосом проговорил омега и остановил взор на Донхёке. В серых его глазах он увидел поддержку и утешение. — Мальчик не убивал. Ему это не под силу. Городничий с глухим охом опустился мимо лавки на пол. Дядька Ханыля вытаращил на него свои паучьи глазенки; он не понимал, что происходит. Староста закивал болванчиком. Дядька, надрываясь, заголосил: — Объясните, немедленно, что это значит? Мой племянник мертв, его убийца стоит в шаге от меня, а вы говорите, он не причем. У вас есть доказательства? Почему же тогда настоящий убийца еще не пойман? — Порожняк — чистейшее зло, а зло невозможно изловить людскими руками. Ни один смертный не прикоснется к нему, а если вдруг угораздит — будет проклят и умрет в страшных мучениях. Хотите попробовать? — усмехнулся Юта. Донхёку показалось, что на этих словах омега закатил глаза. Он не мог сказать наверняка — косился на Юту, — но омегу услышанное явно позабавило. — Черный прав, — сказал он. — Обычный смертный не способен ни выследить, ни тем более убить Порожняка. Потому-то в былые времена Конклав и обращался за помощью к Проклятым. — Это все дедовские байки, — пролаял дядька. — Я говорил с людьми. Они уверены, что это паршивый мальчонка погубил моего Ханыля. Заманил в лес и порешил, ибо не хотел идти за него замуж. Юта коротко хохотнул и отвернулся к окну. — Не вижу ничего смешного! Человек мертв! Жестоко и коварно убит тем, с кем намеревался связать свою жизнь. — Интересные у него способы связывать свою жизнь с невинными омегами, — подал голос учитель Чон. Отец тоже порывался ответить, но Донхёк вовремя стиснул его ладонь, показывая, чтобы не ввязывался. Слово родного отца как свидетельство в его пользу точно не засчитают, а вот дело усугубить может, ибо отец, когда сердился, выражений не подбирал. — Это на что вы намекаете? — Дядька весь аж побагровел. — Я не намекаю, а говорю прямо: ваш племянник пытался мальчика изнасиловать и поплатился за это жизнью. — Ханыль никогда бы… — Не врите. Думаю, вы прекрасно знали, на что способен ваш племянник, потому и искали ему жениха в глухой деревеньке за сотню верст от родных земель. Ибо, сдается мне, в ближайших поселениях ни один отец не согласился отдать за него своего сына. Дядька раздулся, словно шар, и стал еще больше походить на нелепого паука в коротком бархатном дублете. — Да как вы… да что вы… да я вас… — Это уже балаган какой-то. — Староста вынул из-за пазухи огромный, весь в желтых пятнах платок и утер потное лицо. — Прекратите немедленно. Господин Наджу, не желаете чаю? Хорошо для нервов… — Староста помог городничему подняться и усадил его за стол. Донён тут же придвинул к нему кружку, до краев наполненную чаем. — А вы, господин Кёха? Чарочка ароматного домашнего чая еще никому не повредила. — Не заговаривайте мне зубы, — прорычал дядька Ханыля. — Этот юнец заявил, что мой племянник — насильник и заслужил смерти. Может, это он его прикончил? Сговорился с поганым мальчишкой… небось, водят шашни у честных людей за спиной. С них станется. На пол упало блюдце и с печальным звоном разлетелось на куски. Юнцинь заметался по комнате в поисках метлы. Челюсти его были крепко сжаты, а глаза яростно блестели. — Мальчик невинный, разве вы не чуете его запаха? — спросил с упреком омега. Учитель Чон открыл уже рот, чтобы ответить очередной, по всему судя, грубостью, но проходящий мимо Юнцинь будто невзначай задел его колено держаком метлы, и он промолчал. — Вы, дорогуша, гляжу, тоже в сговоре с паршивцем. Мне откелича знать, что вы ему не родня? А? — напирал Кёха. — Не родня, — со стуком опустив кружку на стол, прохрипел городничий; пальцы его заметно дрожали. — Вы так и не поняли, кто это? — Отчего же, прекрасно понял. Это негодяй, который хочет осквернить честное имя моего племянника! Городничий был серее неба за окном. — Вы в самом деле ничего не поняли… Идемте, у меня много дел. Нужно составить протокол, отчитаться перед Конклавом. — Городничий поднялся из-за стола, одернул сюртук и направился к двери. На омегу, что пристально следил за ним, он даже не взглянул. — Эй, постойте-ка! Куда это вы собрались? Какой протокол? Вы должны немедленно задержать мальчишку. — Кёха ринулся за ним, схватил паучьей своей лапкой безвольно повисшую руку. Городничий остановился и поглядел на него с усталостью. — Дело закрыто. Мальчик никого не убивал. Это все Порожняк. Откуда он взялся и куда подевался, выяснять Конклаву. Чем раньше я об этом доложу, тем скорее этим займутся. А пока настоятельно рекомендую не покидать границ селения и с наступлением темноты запирать все окна и двери. — А мне что прикажете делать? — Кёха едва дышал от ярости. — Как я погляжу в глаза отцу Ханыля? Он доверил мне своего единственного наследника, а я… — Это уже ваша забота. Мне пора: хочу добраться до города прежде, чем сядет солнце. И вам советую поторопиться. Думаю, господин На окажет милость и предоставит вам транспорт. Староста покраснел от возмущения, но спорить не стал. Как ни крути, а дело уладилось в его пользу, и он мог оказать городничему последнюю услугу и выдворить все семейство Ханыля из селения прежде, чем в их пустые головы придет еще какое-нибудь сумасбродство. — Джемин, сынок, сбегай к старику Мунхэ, пускай приготовит повозку. Господин Кёха, я бы на вашем месте внял совету господина Наджу и немедля отправился в путь. Кёха, раздувшись до невероятных размеров, сморщил сально блестящее лицо и, грозно топоча, последовал за Джемином. Староста со стоном выдохнул и жестом подозвал к себе Донёна. — Беги к лекарю. Пускай этого… племянничка упакует. Ну и денек выдался, и в страшном сне не привидится. — Староста схватил пузатый чайник и без обиняков припал к его носику. — Так нам… того… можно идти? — спросил отец и притянул к себе Донхёка за плечи. Староста, не отрываясь от чайника, махнул рукой на дверь. — Идем, сынок. — Отец поволок Донхёка прочь. Он в последний раз оглянулся на омегу, но тот уже стоял у окна и о чем-то переговаривался с Ютой. На их уход они не обратили ни малейшего внимания. Джено щенком, который давно не видел хозяина, ринулся к Донхёку. — Все хорошо, волчик, — сказал Донхёк. — Меня оправдали. Джено опустил виновато голову, боднул пушистым лбом в живот. Ему явно было совестно, что не помог, ведь он видел больше Юты, но винить его Донхёк не смел. Перевертыши считались такой же нечистью, как и Порожняки, и многие согласились бы, что верить ему нельзя. — Мне пора. Может, еще свидимся. — Горло будто расперло изнутри, и синяки здесь были ни при чем. Донхёк обминул Джено и бегом скатился с крыльца, к отцу, который дожидался его поодаль, не доверяя зверю. — С чего он к тебе так привязался? — спросил он, когда они миновали площадь и вышли на опустелую улочку: зеваки разбежались по домам, стоило городничему покинуть Дом Собраний в одиночестве. — Не представляю, — честно ответил Донхёк. Он и сам не ведал, отчего Джено так к нему прикипел. Они говорили лишь раз и знать друг друга не знали, но Джено вел себя так, словно они старые знакомцы, и это смущало, но вместе с тем рождало в груди теплое, с трудом облекаемое в слова чувство, которое Донхёку очень нравилось. Приятно было осознавать, что он может вот так сходу кому-то приглянуться. И этот кто-то столь же легко западет в душу ему. Отец не допытывался, и какое-то время они шли молча, а затем Донхёк спросил: — Ты ведь понял, кто был тот омега? Отец покраснел. — Наверное, — сказал он. — Мне кажется, да, но я их никогда не видел. Твой папка разбирается в этом лучше. Я же человек темный, что я знать могу, кроме своих чурок? — Неправда. Вечно ты на себя наговариваешь. — Наговаривают те, кто сейчас на нас сквозь занавешенные окна глазеют да всякие гадости выдумывают, а я говорю, как есть. Я неуч, даже школы не закончил, в двенадцать годков уже с батькой топором на дядьку городского махал, а вот папка твой ученый, все обо всем знает. Он, бывало, книжки умные читал вслух, пока я обедал да по дому чем занимался, но мне утомлять его лишний раз не хотелось: ты как маленьким был — хворал часто, вот мы это дело и забросили. А ты весь в папу удался… С этим Донхёк бы поспорил. Уж он книжным червем точно не был. Да, стряпать и охотиться папа его научил прежде, чем на горшок ходить, а вот наукам премудрым, сколько ни бился, так обучить и не смог. Донён, к которому Донхёк бегал грамотой да шитьем заниматься, посоветовал махнуть на это рукой. Мол, коль задатков нет, то нечего и голову морочить: толку все равно не будет, лишь время зря потратят. — А как думаешь, чего городничий испугался? — спросил Донхёк. — Так Хозяина и испугался. Не каждый день, сынок, встретишь того, о ком только в дедовских байках слыхал. Сколько мы тут живем, а Хозяев никогда не видали. Даже папа твой, который гостинцы им бесконечно оставлял у алтаря, их не встречал. Они простым людям на глаза не показываются, лишь с общинниками, говорят, дело имеют. Это Донхёк знал от папы, но все равно кивнул и продолжил: — А с Ютой он говорил, будто со старым знакомцем. — Так Юта этот из Бора, поди, крупная рыба. Видал, какой? Взглянешь — и жуть берет. Опасный человек. Донхёк видал, даже больше, чем отец — о встрече у святилища он так никому и не рассказал, — и потому полностью с ним согласился.