Двойной узел

Дождь шел неслышно, темнело быстро, и к шести часам за окнами встала, будто черный дозор, ночь. Донхёк помогал папе убраться после вечери и заговорил о Юте. Из головы не шла встреча с Хозяином, да и клинок из каттанийского стекла, так похожий на тот, что Донхёк получил от папы, тревожил пуще прежнего. — Как, говоришь, его имя? — спросил папа, когда Донхёк рассказал ему о кинжале. — Юта. По крайней мере, так его называл Кун. — Юта, Юта… — будто пробуя имя на вкус, проговорил папа и воздел очи к бревенчатому потолку, явно что-то припоминая. — В наших землях людей с таким именем не сыщешь, а вот на островах… — Островах? — В землеведении Донхёк был не силен, и что находится за пределами родного повета, не ведал, а папа — единственный источник подобных знаний — никогда об островах не упоминал. — Железные острова лежат в Ледяном море, на западе от Каттанийского хребта. Три дня пути до побережья, еще два — торговым судном. Островитяне — народ скрытный, на большой земле их редко встретишь. Разве что в рыбацкой деревушке какой во время осенней ярмарки, да и то если ищешь нечто особенное: китовый ус, моржовый клык, акулье мясо. Или каттанийское стекло. На островах есть своя жила, но не столь богатая, как в Каттани. Островитяне считают, что это кровь морского дракона, застывшая в камне, и изготавливают из него лишь ритуальное оружие и обереги. Кинжал, о котором ты говорил, точно не работа каттанийских мастеров. Это ва-мин, артефакт, и получить такой можно лишь двумя способами: от учителя-шамана в ходе инициации или же в бою, когда владелец ва-мин обменивает его на свою жизнь. Найти, купить или украсть ва-мин невозможно, он заговорен от краж и потерь. — Но ты сказал, островитяне торгуют каттанийским стеклом, — напомнил Донхёк. Рассказ папы так его увлек, что он совсем позабыл о горе немытой посуды, дожидавшейся своего часа в чане на печи. — Торгуют. Всякими безделушками: кулонами от головной боли, перстнями на удачу, иголками, что не теряются и не ржавеют. У меня где-то была: найду — покажу. Но оружие они никогда не продают и не делают на заказ. Дед мой рассказывал, как глава тогдашний Конклава самолично приезжал к владыкам островов на поклон и предлагал кучу злата и самоцветов в обмен на партию ва-мин, но те отказали ему. Говаривают, — папа склонился к Донхёку и заговорил полушепотом, — что каждый ва-мин заключает в себе фамильяра, низшего духа, потому-то владельца его практически невозможно победить в честном бою. Да и против грязных приемов ва-мин сработает неплохо. — Думаешь, Юта — ученик шамана? — Раз ты говоришь, что он использовал кинжал в ритуале, значит, так и есть. Вряд ли человек, заполучивший ва-мин в бою, знает, как с ним обращаться, кроме как по прямому назначению. К тому же, у Юты есть волк, судя по словам твоего отца, — совсем ручной. Обычный человек, сын, волка никогда не приручит. — Помню. Ты все детство мне об этом твердил. — Ибо правда. Дух, заключенный в ва-мин, видать, укрощает зверя, вот он и служит господину. — Джено скорее друг, нежели слуга. — Подружиться со зверем еще сложнее, чем его поработить. У Донхёка язык чесался спросить, а что, если зверь не простой, а перевертыш, но нарушить данное Джено слово не посмел, хоть и знал, что папа никогда не выдаст его тайну. Ночью поднялся ветер, и к утру воздух звенел первым крепким заморозком. Донхёк заспался, так что разбудил его торопливый стук в дверь. Он, зевая и кутаясь в шерстяную свитку, вышел в прихожую. Папа уже впустил раскрасневшегося от бега Джисона. — Сбор… общий, — едва дыша, отчеканил он. — Еще одно нападение. Собирались молча, впопыхах. Донхёк, не причесавшись толком, натянул первое, что попало под руку, и побежал на площадь. Со всех концов селения медленно стекался люд. Гудели голоса, блестели встревоженно глаза; старики шаркали галошами, скрипели на все лады, молодчики шушукались, собираясь небольшими кучками и склоняя друг к другу крытые цветастыми платками головы. Донхёк держался папы, Джисон бежал впереди и поторапливал их. Старик Пак восседал на лавке у Дома Собраний. У крыльца, уперев руки в крутые бока, расхаживал злой как десятеро леших староста. Джемин что-то говорил учителю Чону. Рядом переминалось с ноги на ногу еще несколько бородатых мужиков с лесопилки. Отец тоже был тут, потемневший от нерадостных вестей, неуклюже-огромный в своем коротком кожушке. Папа с Донхёком протиснулись к нему. — Что там? — спросил папа. — Городничий. Вон, извозчик его сидит, сейчас все расскажет, если вспомнит, как говорить. — Отец кивнул на притаившегося в глубине крыльца мужика с головой-смоквой. Он все так же прижимал к груди руки, хоть вожжей в них уже не было. Лицо посерело, уголки прикрытого усами рта заметно подрагивали; на виске пульсировала жилка. Староста поднял руку, и толпа замолкла. Он прокашлялся и заговорил. Донхёк стоял далеко, в ушах шумело от быстрой ходьбы, и он с трудом понимал, что староста лепечет. Тот и не пытался докричаться до всех. — …беда. Порожняк… на охоту. Сегодня ночью… городничего и его… древним стариком… удалось спастись. Сейчас сам… расскажет. Извозчик, нетвердо ступая, подошел к краю крыльца, воззрился на толпу затравленным взглядом и еще сильнее прижал к запавшей груди кулаки. Усы его задрожали, и он расплакался. Донён, вынырнувший будто из-под земли, протянул ему ковшик воды. Извозчик хлебнул немного, икнул раскатисто, так что сидевшие на рябине воробьи взмыли в небо, и нетвердым голосом заговорил: — Мы, значится, уже выкатили из Лесу, когда глядим — у верстового столба старичок мнется. Котомка через плечо, накидка латаная-перелатаная, лапти каши просят. Я притормозил, говорю, эй, дедушка, куды путь держишь, а он отвечает, мол, не беспокойся, милок, езжай своей дорогой, я подожду почтовую. Я ему: если до города, так нам по пути, места в фургоне хватит, залезай. Начальник мой высунулся, старика оглядел, махнул рукой. Он совсем немощный был, видно сразу — не евши нормально с сотворения мира. Ну что такого опасаться? Стукнешь разок, он и ноги протянет. Старик в повозку ель вполз, подсобить пришлось. Говорит, у сына младшого первенец родился, на крестины собрался. Полдня топал проселочной — ни единой повозки не встретил. Еще и поясняет: "Небось, из-за Порожняка этого окаянного никто из дому носа не кажет, а мне, старику древнему, чего терять?" И так правдиво излагает: заслушаешься. Ну мы и покатили дальше, а время-то позднее: шлях дождем развезло, по версте в час волочимся. Я, по правде сказать, чутка вздремнул, а чего нет, лошади дорогу знают, не заплутают: все прямо и прямо, до самой переправы, а там у моста застава — растуркают. Ну а потом… начальник мой… он… как завопит. Я с перепугу в лужу свалился, а лошади дальше понесли, но скоро остановились. Я едва на ноги поднялся, как вижу, из фургона вываливается оно… Я в жизни своей такой жути не видывал, вот и… короче, деру дал. А оно… за мной понеслось. Я оглянулся, а чудище скользит над землей, будто той мерзко носить на себе такое зло. — Извозчик побелел весь, глаза расширились, взгляд замер в одной точке. — Думал, мне конец. Он нагонял меня, а потом… потом… потом появились они. Целая стая. Волки… — Он пошатнулся, и Донён подхватил его под локоть. — Встали между мной и этим, и оно застопорилось. Я оглянулся еще разок, а потом бежал, не переводя духу, покуда не добрался до селения. Волки, понимаете? Не меньше сотни. Отродясь подобного не видывал… — Голос его сел, и он грузно опустился на крыльцо. Староста вновь поднял руку, и все открывшие было рты с дружным недовольством их захлопнули. — Совет Старейшин порешил, что с сей минуты и до тех пор, пока Порожняка не изловят и не уничтожат, объявляется комендантский час. С наступлением сумерек и до восхода солнца всем, повторяю, всем жителям селения запрещается покидать свои дома. Нарушителей строго покараю, а если до них доберется Порожняк, то сами виноваты, я предупредил. — И как вы собираетесь его изловить, если все по домам сидеть будут? — крикнул кто-то из толпы. — Об этом позаботится Конклав. Мой сын и господин Чон вызвались ехать в город и заявить о случившемся в Круглый Дом. Там лучше знают, как с нежитью поступать. Толпа заволновалась. Джисон, отиравшийся поблизости, побледнел и во все глаза уставился на Джемина. У Донхёка самого душа ушла в пятки. Если Порожняк обосновался у тракта, то Джемин с учителем в опасности. Пускай они и не станут подбирать незнакомцев, но как знать, что Порожняк не доберется до них иным путем? Если верить извозчику, он передвигается отнюдь не людским способом. Дорога в трех местах пролегает через лес, отец рассказывал, да один, на подъезде к реке, такой густой и одичалый, что порой двум повозкам не разминуться. Там-то нежить и устроит засаду, коль ум в голове имеется. А он точно имеется, раз додумался безобидным дедуганом прикинуться. — Все, собрание окончено. Расходимся по домам. У вас есть время до заката, чтобы управиться со всеми делами, так что лучше поторопитесь. — Староста замахал на всех руками и тяжелой ходой двинул к Джемину и учителю Чону. — Идем, сынок. — Папа взял Донхёка за руку. — Я на секундочку, — пропищал Джисон, пошарил за пазухой и, стянув что-то с шеи, метнулся к Джемину. Учитель Чон приметил его первым и толкнул Джемина в бок. Пожалуй, в селении не осталось ни одного человека, который бы не ведал о чувствах Джисона. Тот покраснел — даже издали было видно, как отчаянно заалели его уши, — но смело шагнул к Джемину и вложил ему в руку то, что снял с шеи. Джемин поглядел на свою ладонь. Он не улыбнулся, как у него водилось, и взглянул на Джисона так, словно видел его впервые. Джисон опустил голову и отступил на шаг. Джемин поймал его за локоть и миг — долгий, пронзительно-тихий в этой человеческой, крикливой кутерьме, — смотрел ему в глаза, а после мягко, с благодарностью поцеловал в щеку. Джисон, закрыв пылающее лицо руками, бросился прочь. Донхёк с трудом его нагнал. — Что ты ему такое дал? — спросил он. — Свой оберег. Мне дедушка их на каждые именины дарит. На удачу и от дурного глаза. Подумал, Джемину он сейчас нужнее. — Хорошо подумал. — Донхёк потрепал его за ухо. — Надо было и учителю Чону подарить что-нибудь. Джисон покраснел еще гуще и выпалил: — Ему Юнцинь подарит, уж не беспокойся. Донхёк застонал. — И ты туда же? Джисон пристыжено потупился. — Конечно, нет! Но это не значит, что Юнцинь… Он часто хаживает к дедушке, говорит о всяких травках-муравках, амулетах и прочем… ну ты знаешь, ведовском. Он уж точно и за порог учителя Чона не пустит, не защитив его от всякого лиха. Учитель, может, и другому принадлежит, а вот Юнцинь его любит и не позволит Порожняку до него добраться. Донхёк улыбнулся, а у самого защемило в груди. Он никогда не влюблялся, даже понарошку, как это случалось у детворы, что лишь начинала понимать разницу между альфой и омегой, и, глядя на Джисона и Юнциня, ему делалось так тоскливо, что впору утопиться. Вдруг он никогда никого не полюбит? Вдруг не умеет любить вовсе? Такое ведь случается с людьми. Родился, уже полный до краев, на других местечка совсем не осталось. "Ну нет, глупости", — тут же отдернул он себя. Родителей же он любит, значит, не совсем пропащий. Любовь, по сути, вся едина, вот как страх, к примеру. Страх — он один, а предметов и обстоятельств, что его вызывают, много. Донхёк всегда боялся мотыльков, чем немало потешал папу, который не мог уразуметь, как можно пугаться чего-то, столь прекрасного? А потом, едва не утонув на озере, начал бояться воды. И страх его перед глубиной ничем не отличался от страха перед бабочками, хоть и вызваны они были различными обстоятельствами. И любовь, он верил, работала по тому же принципу. Коль полюбил раз, то полюбишь и дважды. Возможно, он просто не встретил человека, которого хотелось бы полюбить. Человека, кому, не колеблясь, отдашь защитный оберег, ведь его жизнь важнее собственной. За спиной взвыла собака, и на миг Донхёку почудилось, что это воет волк. Сердце радостно затрепетало и тут же притихло, осознав свою ошибку. Донхёк прижал ладонь к груди и поглядел на багряно-зеленую, взбухавшую над селением, словно болезненный чирей, громаду Леса. — Ты чего? — спросил Джисон; теперь и он испуганно пялился на Лес. — Да так, послышалось. Не бери в голову. — А сам только и думал, сколь чудно все получилось. Даже дома, взявшись за грязные горшки, корил себя и свое глупое сердечко, что так не к месту обрадовалось лже-волчьему вою. Уж в кого-кого, а в перевертыша он точно не влюбился. Он и видел его всего раз в человеческой шкурке, а волчиком Джено лишь и мог, что умилять да чуточку пугать, о страстных чувствах и речи не шло. В таких думах и пролетел день. Небо у лесистой кромки горизонта позеленело, как брюшко кузнечика, а в синей вышине рассыпались мелкие звезды. В приоткрытую форточку пахло дымом — где-то по соседству догорала стерня, — и яблочным повидлом. Донхёк стелил постель и мельком взглянул в окно, в потемневший, безлиственный уже сад, на проглядывавшийся сквозь исхудалые, по-стариковски скрюченные его ветви огород. Вдоль межи спешно крался человек, и Донхёк узнал в нем Юнциня. Он мигом позабыл о наволочках и одеялах и метнулся к окну, прижался носом к холодному стеклу и не отрывал от Юнциня глаз, покуда тот не скрылся из виду. Усадьба их была крайней, подлесок то и дело забирался на огород, и Донхёк с папой давно проложили тропку, что вела от дома к роднику, а оттуда — к святилищу и грибному месту. В селении все об этом знали, но никто не совался, предпочитал ходить главной тропой, которая проглядывалась на добрую версту даже в самую плохую погоду. Иль сквозь вечерний сумрак. Юнциня это точно не устраивало, ведь он нарушил старостин запрет. Донхёк, не зная, что и думать, побежал к папе и все ему рассказал. Папа отложил шитье и заспешил на задний двор, но направился не к Лесу, как подумал Донхёк, а к усадьбе Паков. Донхёк стал ждать его на порожке, в компании промозглого ночного ветра и соседского пса, что вновь пробрался к ним на подворье, мечтая об угощении и ласке. — И не сидится вам на месте. — Отец подошел неслышно, прикурил самокрутку и уселся на порожек рядом с Донхёком. Потрепал пса по гладкой, складчатой холке и выпустил колечко душистого травяного дыма в синий воздух. Месяц стоял высоко, сиял холодно. На ветках ближайших деревьев, будто драгоценные камни, поблескивали капли дождя. — Все так пугающе и странно, — поделился своими переживаниями Донхёк. Прильнул к отцу, опустил голову ему на плечо. — Я не привык к такому. Папа, конечно, всегда рассказывал о всякой невидали, о Хозяевах и перевертышах, Порожняках и Проклятых, но все это казалось делом давно минувших дней, древней стариной, которой в нашем мире не осталось места. А тут в одночасье грянуло: и Порожняк, и Хозяева, и… первые люди. Они не такие, как мы. Много ведают, чего нам и не снилось. У Куна в корзинке у печи спит змея. Огненно-красная голова, синий хвост. Я ни разу похожих не встречал, а мы с папой каких только змей не повидали… Отец слушал его, нахмурившись. — Красная голова, синий хвост… — пробормотал он, не отнимая папироски ото рта. — Красная голова… И кончик хвоста тоже красный? — Отец поглядел на Донхёка. Тот напряг память. — Может быть, я не присматривался. — Это коралловая змея, убийца убийц. Славится тем, что охотится на ядовитых сородичей. — Но Кун сказал, она безобидная. — Так и есть. Она редко нападает на людей. — Откуда знаешь? — Помнишь, я рассказывал, как работал с отцом на одного горожанина? Его семье принадлежал огромный участок леса у Янтарного побережья. Деревья там особой породы, белый палисандр. При срезе дает удивительный мраморный узор. Мы работали там два сезона. Старик-лесничий частенько притаскивал всякую диковинную дичь, хвастался, какая красота у них водится. Однажды притащил вот такого змееныша. Дохлого, конечно — нашел на тропке у родника. Коралловые змеи охотятся в дождливую погоду, держатся водоемов. Средь бела дня на такую редко наткнешься, разве что случайно потревожишь гнездо. Вот старик этот и рассказал нам об убийце убийц. Местные врачеватели высоко их ценят, ибо яд коралловой змеи в малых дозах чрезвычайно целебен, но добыча его — дело опасное. Гадов они никогда не убивают — заставляют прокусить специальный кожаный мешочек и впрыснуть туда немного яда. Часто случается, змея кусает змеелова, а противоядия нет. Змееловы в тех краях — люди почитаемые, в их честь даже праздник справляют. Донхёк вспомнил чудодейственную мазь, которой его снабдил Кун, и подумал, а не использовал ли и он змеиный яд? Отек и синяки сошли за пару дней, будто и не было их никогда, и боль она снимала за мгновение. Стоило бы расспросить Куна о составе, да разве это его волновало? У изгороди показался папа, и за миг он уже брел через палисадник, шурша тихо листвой. Скрипнула калиточка. Папа поглядел хмуро на приткнувшихся у порога мужа и сына. Пес улизнул восвояси: папа вечно гнал его со двора метлой, ибо псина охотилась на цыплят. — Чего это мы тут прохлаждаемся? А ну брысь в дом, пока вездесущий Ухун не увидал, что вы запрет нарушаете, да не доложил обо всем старосте. Только виры мне не хватало за вас уплатить. Отец с Донхёком переглянулись, мол, и кто из нас тут запреты нарушает, да вслух ничего не сказали: дороже будет. — Так что с Юнцинем? — спросил Донхёк, когда папа пришел к нему в комнату погасить свечу. — Старик говорит, так надо. — Папа тяжело вздохнул. Донхёк видел — неспокойно ему, да что он мог поделать? — Есть у меня одна догадка. Поглядим до утра. Думается, к рассвету все решится. — Что решится? — У Донхёка по телу побежали мурашки. — Не пугай меня так. Папа на это лишь головой покачал. — Не нашего ума дела. — Пап… — Спи, маленький. — Папа поцеловал его в лоб и, погасив свечу, вышел из комнаты. Донхёк долго лежал, вглядываясь в живую, дышащую лунными тенями тьму, и думал о словах папы, но ничего толкового в голову не приходило. Видать, и впрямь не его ума дело. Не мог ведь Юнцинь Порожняком быть, как Джисон навоображал? Будь это так, он бы давно всех порешил. Успокоив себя этой мыслью, Донхёк уснул. И приснился ему сон. Комната его исчезла, вокруг вздымались безликие деревья, посеребренные звездным светом. Донхёк стоял посреди поляны: незнакомой, темной, влажной. В высокой, прибитой заморозком траве чернели ягоды рябины. Ветер скрипел исхудалыми кронами, раскачивал их полого над головой. Донхёк, однако, не чуял его дыхания. Он огляделся по сторонам и понял, что на поляне он не один. У северной ее оконечности собрались люди, и Донхёк их сразу признал. Юнцинь сжимал в руках пучок каких-то трав; они густо и ржаво чадили. Донхёк присмотрелся, распознал полынь и лесную жимолость, сквозь потемневшие ветки которой проглядывались алые плоды волчьего лыка. Напротив Юнциня, держа в руках такой же букет, замер Хозяин. Джено огромным призрачным псом возвышался над распростертым на земле телом. Подле него, опустившись на одно колено, стоял Юта. В поднятой руке блестел коготь из каттанийского стекла. Тело шевельнулось, издало клокочущий, будто вытекающая из порванного бурдюка вода, звук. Юнцинь и Хозяин монотонно, нараспев заговорили на незнакомом Донхёку наречии. Джено неподвижно глядел на кинжал в руках Юты. Тот опустился на высоко вздымающуюся грудь человека. Человек вскрикнул, а затем разразился каркающим смехом. Из горла его, будто минуя рот, потекли слова: — Пускай. Придут другие. Полчища таких, как я, и очистят землю от гнилого семени. Тебе же подобных больше не осталось. Никто вам не поможет. Джено вскинул морду к звездному небу и громко взвыл. На вой его, заглушая булькающий хохот, откликнулись десятки, сотни волчьих голосов. Юта недрогнувшей рукой всадил кинжал в раззявленный в бездушном смехе рот. Крови не было. Из распоротого рта потекли струйки темного дыма, потянулись к Юте, будто плети вьюнка. Волчий вой сделался невыносимым. Юта склонился над уже мертвым телом. Черный дым потек ему в рот. Донхёк зажмурился и проснулся. Вой не смолкал. Донхёк сел в постели. Сердце его бешено колотилось, по груди и шее катился холодный пот. Донхёк встал и на ватных ногах доковылял до окна. Волки выли за Бором, там, где пролегали ничейные земли. Там, где прошлой ночью их встретил извозчик городничего. Донхёк закрыл глаза, попытался во всех деталях припомнить сон. Образы размывались, запах жимолости таял в свежем ночном воздухе, а голос страшного человека гинул в заунывной волчьей песне. Нужно было что-то сделать, не дать забвению полностью поглотить сон. Привидевшееся казалось Донхёку безумно важным, и он, не в силах даже себе объяснить, почему, заметался по комнате, нашел старую, пожелтевшую от времени открытку и огрызок карандаша, послюнил его хорошенько и, приткнувшись на залитом лунным светом подоконнике, торопливо записал все, что помнил. Перечитал, дополнил всплывшей в памяти подробностью и с полегчавшим сердцем забрался в постель. Волчий хор вытянул особо тоскливую ноту и смолк, только эхо их голосов еще некоторое время катилось над Лесом, но вскоре стихло и оно. Донхёк полежал, вслушиваясь в звуки за окном, но все было тихо, до тревожности обыденно, и он, сунув руку под подушку, где теперь на пару с кинжалом покоилась и карточка с записанным на ней сном, незаметно для себя уснул. А утром ничего не случилось. Донхёк рассказал папе о сне и волчьем вое, и тот посоветовал не брать дурного в голову. — В такие времена, — сказал он, — чего только не привидится. Мне вот всю ночь дед покойный снился, просил новые сапоги. Говорит, ноги мерзнут. А весь синий сидит, совсем мертвяк. И вроде бы никого больше дома нету, и мне страшно жуть как, но новых сапог, знаю, точно не сыщется, а свои отдавать нельзя: дурная примета. Вот и маялся, пока отец твой на рассвете меня не разбудил. — Да уж, чего только не приснится, — протянул Донхёк и бросил взгляд за кухонное окно. К ним, кутаясь от сильного ветра в свитку, спешил Джисон. — Волков слыхали? — спросил он, всучив папе узелок с десятком утиных яиц. — Кумушки только об этом и твердят. В лавке толпа: не протолкнешься. Говорят, давно стая так близко к селению не подходила. Когда охоту запретили, они по округе шляться перестали, а вчера точно у старого моста были. — Разве не за Бором? Мне показалось, на ничейной земле. — Донхёк перевернул картофельную оладку. Джисон замотал нечесаной головой. Соломенные его волосы в беспорядке упали на лицо: сколько бы он их не прилизывал, они так и торчали во все стороны вороньим гнездом. — Ближе. Следы видели. Староста, только рассвело, отправил Мунхэ с сыном в Лес, поглядеть, что да как. Говорит, волков изголодавшихся ему для полного счастья не хватало. Следы нашли на том берегу речушки, много следов, но самих волков не видать. Поди, вернулись восвояси. Но что-то ж их сюда привело? Как пить дать — Порожняк. Может, кого из общинников сожрал? У них там дозорные ходят, гляди, схрумал под шумок одного, а волки нежить на дух не выносят, вот и подняли хай. Папа медленно покачал головой. — Бор — место древней Силы. В центре общины растет страж-древо, тысячелетний дуб. Ходит молва, что выросло оно из костей первозверя, Великого Змия, и корни его глубоко под землей сплетаются в огненное кольцо. Ни одна нечисть не пройдет через столь мощный защитный круг. — Я видел это древо, — сказал Донхёк. — Оно такое большое, что под ним уместилась целая улица с домами и палисадниками. Папа кивнул. — Ясным зимним днем его могучую крону видать даже с нашего подворья. Первые люди надежно защищены. — Жаль, у нас нет ничего подобного. — Джисон раздосадовано поморщил свой мышиный нос. — И почему старейшины не попросили у первых людей хотя бы парочку желудей с этого дерева? Можно было бы вырастить свое… Папа широко улыбнулся. — В кои-то веки дело говоришь. Джисон захлопал изумленно глазами, папа рассмеялся и продолжил: — Это и впрямь толковая мысль. Я даже старосте разок намекнул, но тот скорее свои колоши съест, чем попросит первых людей об одолжении. Он ведь тоже считает, что это они повинны в запрете на охоту, и очень злится. Попервой без дичи пришлось туго, люди недоедали. Потом уже из города свиней да мясных коров выписали, а до того приходилось одной куриной юшкой харчеваться. Но я так скажу: первые люди здесь ни при чем. Ты что сказал давече? Как охоту прикрыли, так волки в Лес соваться перестали, а почему? Да потому, что дичи стало вдоволь, вот им больше и не приходилось в людские селения забредать в поисках пропитания. Хозяева пошли на это, чтоб людей уберечь, а они еще и недовольны остались. — Люди всегда чем-то недовольны. Природа у них такая. — Донхёк шлепнул последнюю оладью на тарелку. — Пойду-ка капусты срежу: давно уже пора квасить, а мы все не пойми чем занимаемся. Джисон, разговор есть. — Неужто решили за моей спиной альф пообсуждать? — Папа аж в ладони всплеснул. — Уж не думал, что доживу до этого дня. Донхёк поджал губы и наградил папу обиженным взглядом. Тот знал, как он относится к подобной болтовне, но все равно подшучивал над ним, ибо где это видано — дорос до девятнадцати зим и ни разу не пошушукался с другом о каком-нибудь симпатичном соседе. Погода стояла ветреная, студеная, по прозрачному небу неслись стадами кучевые облака, на крепких капустных кочанах то здесь, то там искрилась на солнце изморозь. Донхёк, рассказывая Джисону о Юнцине, срезал две крупные головки и уже повернул к дому, когда заметил на взрыхленной земле следы. Поначалу показалось — тень от небольших комков так набежала, но, приглядевшись, понял, что это отпечатки звериных лап. — Гляди-ка, — он указал на них ножом, и Джисон подошел поближе, чтобы лучше их рассмотреть, — не волчьи ли? — Похоже на то. И тут еще. След тянется к Лесу. А тут… точно человек прошел. — Поди, Юнцинь. Джисон опустился на корточки, приложил к волчьему следу ладонь. Ладони у него были огромные, совсем как у взрослого альфы, но и их не хватило, чтобы накрыть отпечаток полностью. — Здоровенная животина. — Надо поговорить с Юнцинем. Если соседи приметят на нашем огороде волчьи следы, опять меня во всяком обвинят. Пускай занимается своими делишками подальше от нашей усадьбы. — Донхёк рассердился не на шутку, но не оттого, что Юнцинь шлялся по их огороду, как так и надо, а потому, что с ним явно был Джено, а это его отчего-то очень задело. Оттарабанив капусту на кухню, Донхёк сказал папе, что немного с Джисоном погуляет, и прямым ходом направился к Юнциню. Отец его работал на мельнице и в такой час уже должен был уйти из дому, так что встретиться с ним Донхёк не опасался. Переговорить с Юнцинем следовало наедине. Как бы Донхёк не серчал, а подставлять его не хотелось. Юнцинь всегда был к нему добр, и Донхёк не мог отплатить ему черной неблагодарностью. Джисону его затея явно не понравилась, и он мышкой семенил следом, так сильно вжав голову в плечи, что казалось, она растет прямо из груди. — Не трясись. — Донхёк поглядел на него неодобрительно. — Я только попрошу его делать то, что он делал, подальше от моего дома, и все. По двору Юнциня расхаживали полинявшие на зиму несушки; подросшие цыплята копошились в навозной куче у сарая. Белая, опрятная козочка вяло жевала местами еще зеленую траву. Было тихо, будто дома никого нет, но занавески уже отдернули, а дверь в сени стояла открытой. Донхёк постучал в боковое окно и вошел внутрь. В нос ударил тяжелый, дымный запах. Донхёк поморщился и огляделся в поисках его источника. На глаза тут же попались брошенные под лавкой сапоги. Грязь на них слегка подсохла, к ней налипла бурая листва и нечто алое, блестящее. Донхёк подошел ближе и понял, что это плоды волчеягодника. Из груди мигом улетучился весь воздух, кровь ударила в голову, загудела трубно в ушах. Донхёк попятился, налетел на Джисона. Обернулся к нему, открыл уже рот, чтобы поторопить его, убраться отсюда как можно скорее, но было поздно. Дубовая дверь, ведущая в светлицу, отворилась, на пороге возник бледный, как тень огня, Юнцинь. — Ах, вы, ребятушки, — сказал он; в голосе его слышалось облегчение. — Случилось что? Джисон покосился на Донхёка, а тот — на валявшиеся под лавкой сапоги. — Можно и так сказать, — проговорил он. — Хотим кой о чем спросить. Юнцинь кивнул растерянно и жестом показал, чтобы входили. Печь еще не топили, и в светлице было прохладно, так что раздеваться не стали. Уселись за стол, Юнцинь выставил нехитрое угощение: медовые коржики и брусничное варенье. Джисон взял один и принялся прытко, по-хомячьи, его обкусывать. Донхёк же, стиснув дрожащие ладони коленями, поглядел Юнциню в глаза и прямо сказал: — Я видел, как ты крался через наш огород к Лесу. А потом мы с Джисоном отыскали волчьи следы. И мы слышали, как ночью выли волки. Юнцинь опустил глаза в пиалу с вареньем. Огладил ее ободок кончиком пальца. — И что, старосте доложите? — спросил он тихо, с какой-то внеземной тоской. — Нет. — Нет? Донхёк покачал головой. — Я знаю, зачем ты уходил. Юнцинь невесело усмехнулся. — Да уж вряд ли. — Вы убили Порожняка. Ты, Хозяин, Юта и его волк. Улыбка сползла с лица Юнциня. Глаза остекленели, а рот невольно приоткрылся. Джисон выронил коржик и тоже уставился на Донхёка. Губы Юнциня шевельнулись, но он не проронил ни слова. Донхёк, не понимая, откуда в нем взялось столько уверенности, продолжил: — Перед смертью Порожняк сказал, что будут другие, они очистят землю от гнилого семени, и вы им не помешаете, ибо таких, как Юта, больше не осталось. Он ведь Проклятый, да? Рот Юнциня широко открылся, взгляд метался по лицу Донхёка. — Откуда ты знаешь? — спросил Юнцинь, едва шевеля языком. Донхёк колебался миг, а потом ответил правду. — Тебе привиделось это во сне? — Голос Юнциня сел до хрипоты. — Да ни один шаман не может столь ясно сновидеть реальность. Что же ты такое, Донхёк?.. — Он подался вперед, грудью навалившись на стол, и взглядом едва ли не под кожу Донхёку забрался. — Хочу спросить о том же, — ответил Донхёк, дрожа, как на ледяном ветру. Юнцинь выпрямился. Поглядел на скомочившегося Джисона, вздохнул и ответил: — Я полукровка. Мой отец — человек, вы все его знаете, а папа — один из Хозяев Леса. Среди Хозяев мало альф, и те, как правило, уродливы, беспомощны и едва способны зачать ребенка. У каждого из них по дюжине супругов, и только один может принести здоровое дитя. Потому Хозяева с давних пор повадились зачаровывать человеческих альф и рожать детей от них. Мой папа — один из таких. Он околдовал отца, зачал ребенка, а когда я родился — бросил меня на пороге отцовского дома. Отец не знает, отчего он так поступил. Обычно Хозяева оставляют детей себе, ведь ради этого они наших альф и очаровывают. Но, может, папа увидал во мне нечто... нехорошее, потому и подбросил отцу. Я никогда его не знал, да и отец видел лишь раз, и выведать, что да почему, было не у кого. Дед твой, Джисон, тоже из Хозяев будет, но он полюбил смертного и потому остался с ним, прожил жизнь, как человек. В тебе течет его кровь, вот люди и чураются тебя, чуют неладное. В отце твоем и братьях этого нет, потому дед любит тебя больше, чем их. Джисон прижал ладони к щекам и повернулся к Донхёку, будто спрашивал, что ему с этим делать? Донхёк, по правде говоря, не знал. — И? — спросил он, обращаясь к Юнциню. — Твой папа был прав? В тебе есть нечто нехорошее? Юнцинь пожал плечами. — Время покажет. — Но у тебя есть… дар? — прошептал Джисон. — Ну как у других детей Леса? Юнцинь кивнул. — Это сложно описать словами, но порой ты чувствуешь и понимаешь то, чего другие не чувствуют и не понимают. Это в воде, в земле, в воздухе. Я знаю, как работают травы, из чего лучше сделать оберег, как призвать дождь или… — Юнцинь опустил голову, — или очаровать кого-то, заставить меня… полюбить. Оно возникает будто по наитию, ты просто заглядываешь в себя, и оно там есть, но… я никогда этого не делал. Хотел, но не сделал. Вы ведь верите мне? — Он смотрел то на одного, то на другого, и в глазах его блестели слезы. Донхёк сразу понял, о чем он говорит. Люд вечно судачил у него за спиной, придумывал всякое о нем и учителе Чоне, но Донхёк знал, что ничего между ними не было, и теперь понимал почему. Юнцинь так боялся походить на папу, что предпочел страдать от безраздельной любви, нежели обрести счастье нечестным путем. — Ты ведь признался ему? Рассказал о себе правду? Джисон случайно услышал ваш разговор днем раньше. По щекам Юнциня разлился нежный румянец. — Мне пришлось. Он ведь не верил в Порожняка и вел себя беспечно. Я должен был убедить его, что нечисть существует, что люди — не единственное зло в мире. — Он хотел, чтобы ты открылся? — Да. Твердил, что нужно идти к старосте и во всем сознаться. Чтобы помочь тебе и изловить Порожняка, но, слава хранителям рода, явился ВинВин и согласился выступить в твою защиту. Хозяева тоже почувствовали Порожняка, но они живут в ином мире, отделенном от нашего прочной завесой. Порожняку до них не добраться. — Тогда почему Хозяин пошел на это? Раз им ничего не угрожает… — Потому что люди им не безразличны. Я ведь сказал, без простых смертных род их прервется. — А что за порченое семя, о котором говорил Порожняк? — Такие, как мы с Джисоном. Полукровки. — Но разве большинство Хозяев — не полукровки? — Не совсем. Точнее, так-то да, но они живут в ином мире, и там все пронизано Силой, они питаются ею, как младенцы — молоком своих пап, и Сила постепенно вытесняет из них все человеческое. Первые Хозяева были порождением этой извечной Силы. Она существовала всегда и будет существовать, даже когда нашему миру придет конец, частичкой живой энергии где-нибудь на окраине первичной пустоты. Такие, как мы, можем лишь пригубить ее. Сила в своем чистейшем виде нас погубит. И многие староверы, принадлежащие к четырем главным ветвям человечества, считают, что грязнокровки оскверняют источники Силы, растрачивают ее мощь на мелочные, никчемные людские потребности, тогда как она нужна Хозяевам и их помощникам, первозверям, для поддержания жизни в нашем мире. Хозяева… они ведь словно ткачи, что бесконечно ткут полотно реальности из тончайших нитей Силы. — Но отчего мы — грязнокровки, плохое семя, а первые люди — нет? Разве они не такие же, как мы? — Джисон аж побагровел от возмущения. Веснушки его вызывающе рыжели. — Первые люди — прямые потомки первозверей. Часть их в какой-то миг просто перестала ползать, летать, плавать или бегать на четырех лапах. А от их союза с Хозяевами произошли мы. Но в ту пору Хозяева еще были молоды, их род процветал, и они оставляли полукровок в нашем мире, те постепенно отделились от первых людей и расселились по всей земле. Первые же люди отгородились от них, не позволяли своим детям вступать в браки с простыми смертными, заботились о чистоте крови. Каттани — одно из самых многочисленных племен первых людей, уцелевших до наших дней. И Донхёк, по сути, тоже полукровка. — Но папа… он никогда не говорил. — Донхёк не находил слов. — Он всегда повторял, что каттани — рудокопы и охотники, и по легенде племя произошло от праволка, но… — Он осекся. Горло сдавило непрошеными слезами. — В здешних краях первых людей не жалуют. Он заботился о твоем будущем. — Но папа никогда не скрывал, что родом из Каттани. Если бы они в самом деле были первыми людьми… — Каттани — глухой горный край. Каттанийский хребет тянется от побережья Ледяного моря до хребтов Безумия; людей, которые там бывали, и знакомы с местными племенами, в наших краях ты вряд ли встретишь. Да и каттани, по правде сказать, предпочитают величать себя рудокопами и не трепаться на каждом углу, что из первых людей. Ведь они живут торговлей, а если люди прознают правду, начнут относиться к ним с опаской. Потому-то твой папа и не скрывал, где его родина, а вот о своем происхождении предпочитал говорить, как о сказке. Донхёк уставился в стену перед собой. Многое теперь стало понятным и объяснимым. Его способности к охоте, любовь к Лесу, свободолюбие и непреодолимая тяга к волчьему племени. Еще будучи ребенком он чутко откликался на волчью песнь и плакал ночами в подушку, когда папа в очередной раз не позволял приютить отбившегося от стаи волчонка. Донхёк знал, что щенок погибнет, и горевал о нем, как о родном брате. А тут еще и Джено. В поведении его наконец-то появился смысл. Джено не мог не почуять в нем пускай и жидкую, но волчью кровь. Донхёк встрепенулся, будто кто влепил хорошую оплеуху, и, толком не соображая, что говорит, прошептал: — А перевертыши? Они откуда взялись? Юнцинь поймал его взгляд. — Что ты знаешь о перевертышах? — Ничего. Юнцинь сощурился. Понял, что Донхёк врет. — Перевертыши разные бывают. Одни — порождение темной Силы, люди, проклятием злым обреченные извечно обращаться чудищем по воле Луны, а другие… других осталось очень мало. Четверо первых зверей: Владыка Юга, Великий Огненный Змей; Владыка Ветров, Всевидящий Ворон; Владыка Западных морей, Царь-Рыба и Владыка Севера, Первый из Четырех, Праволк, — были созданы Хозяевами, еже помогать в их деяниях на земле. Они умели обращаться людьми, но со временем часть их потеряла эту способность: одни навсегда превратились в зверя, другие — стали первыми людьми. Но некоторые еще помнят, как быть и тем, и другим, их мы и называем первозверями. Но встретить их в наших краях вряд ли возможно. — По тому, как Юнцинь произнес последние слова, Донхёк смекнул, что лучше ему и впредь о Джено помалкивать. — Первозверь — источник чистой Силы. Если о нем проведают плохие люди и… нелюди — быть беде. Не знаю, слышали вы или нет, но Конклав с момента своего основания ведет на них охоту. Наличие парочки первозверей, подчиненных их воле, укрепит их положение и наделит неоспоримой властью. Понимаете? Донхёк и Джисон, обменявшись взглядами, неуверенно кивнули. — А теперь, ребятки, бегите домой. Подумайте хорошенько о моих словах и никому ни чичирк о случившемся в Лесу. А еще лучше — забудьте об этом разговоре вообще. — Юнцинь поднялся из-за стола. Донхёк и Джисон последовали за ним. Уже у калитки Донхёк, будто спохватившись о чем-то, бегом вернулся в дом. Юнцинь лишь глаза закатил. — Что еще? — ВинВин… Хозяева… Они ведь не ради трех грязнокровок вмешались? Поняв, что Порожняк никуда не ушел, они расправились с ним с помощью Юты, дабы люди из Конклава ничего не нашли и убрались восвояси, пока… не проведали о Джено. Я прав? Юнцинь смотрел на него странным, нечитаемым взглядом. — Меня больше интересует, — молвил он, наконец, — откуда о нем узнал ты? — Он сам сказал. — Сам?! — Юнциня будто обухом по голове ударили. — Он при тебе обращался и говорил о себе? — Ну… не совсем. Он уже… Ночью, у Куна, я проснулся, пить захотел, но в светлице ничего не нашлось, я вышел в сени, а Джено был там. Я сам догадался, что он перевертыш, и он попросил никому о нем не говорить. — Догадался? Сам? Донхёк опасливо кивнул. — Ах, ну да, — Юнцинь прикрыл глаза ладонью, — после твоего сна меня это не должно удивлять вообще. И? Ты кому-нибудь о нем рассказал? — Нет. Джено сказал, в общине не любят перевертышей, и если кто-то прознает, то… — Ну да, эту басню скормил ему Кун, когда Юта приволок его в общину. Ни слова, понял? Никому. Ни Джисону, ни папе. Ни-ко-му. А теперь проваливай. У меня из-за вас голова разболелась. Донхёк спорить не стал и ушел, хоть и понимал, что Юнцинь пытается от него избавиться, дабы рвануть к Хозяевам и все им рассказать. Чем это чревато, Донхёк не догадывался, но надеялся, что его не заставят умолкнуть самым решительным способом.