Двойной узел

Когда Донхёк вошел на кухню, папа уже нарезал тонкой соломкой морковь. Посеченная капуста белоснежной горой возвышалась посреди стола. — Ну как погуляли? — не отрываясь от работы, спросил папа. Донхёк скинул накидку и опустился на скамью рядом с ним. — Мы у Юнциня были, и он кой-что нам рассказал. Папа кивнул, мол, продолжай. Нож в его руках двигался споро, стук его не смолкал ни на миг. — Почему ты не сказал, что из первых людей? Почему вы с дедом ушли из общины? И откуда во мне все это? Мне сон приснился, который оказался явью. Юнцинь говорит, такое не под силу даже провидцам. Нож замер лишь на миг. — Юнцинь много говорит. — Голос папы звучал устало, но не зло. Признание Юнциня скорее раздосадовало его, нежели разозлило. — Добром это не кончится. — Я его вынудил. Так ты ответишь? — А у меня есть выбор? Оба помолчали. Затем папа продолжил: — На первый вопрос ты и сам ответ знаешь. Люди не жалуют тех, кто не похож на них. Твой дед решил, что ни моему будущему мужу, ни детям лучше не ведать, кто я такой. Особых способностей у меня нет — лишь знания, которые сейчас многими позабыты. Мне семь было, когда мы ушли из Каттани, но обучение в наших школах начиналось с четырех лет. За три года я многому научился, да и после твой дед не оставлял наших занятий. Почему ушли, спросишь? Да потому, что и среди первых людей встречается гниль. Дядя моего папы был одним из таких людей. Он ненавидел твоего деда, ибо мечтал выдать племянника за своего сына. Папа же был человеком впечатлительным и ранимым, и не верил, что кто-то из родни может причинить ему боль. Однажды, мне как раз исполнилось шесть, дядя оклеветал твоего деда. Внушил папе, что отец ему не верен. Для папы это был страшный удар. Он слег. Отец заботился о нем, всячески доказывал свою верность, но сердце папы было разбито. Он никому уже не верил, и спустя полгода, когда отец ушел на охоту, а я отправился на занятия, папа… — Он осекся. Донхёк накрыл его ладонь своей и крепко сжал. — Не продолжай. — Он и так все понял и не хотел, чтобы папа снова это переживал. — Мы с отцом не могли больше там оставаться и ушли. Долго искали свой уголок, и однажды Соколиный шлях привел нас к Лесу, и мы поняли, что сможем здесь жить. Тогда еще в селении было мирно, первые люди не покидали Бора, и местные охотились, где хотели. Меня определили в школу для омег, и пускай наукам там обучали совсем иным, я быстро привык, приспособился. А вот твоему деду было туго. Он так до конца и не свыкся с новой жизнью, а когда запретили охоту, и вовсе пал духом. — Ты сердишься на него за то, что ушел? — Нет. На самом деле… я уверен, что он еще жив. Таких, как он, трудно сломить. Нашел себе укромное местечко, вдали от людских глаз. Живет охотой и собирательством, зимует в покинутой медвежьей берлоге. У него все хорошо. — А отец… ты ему так и не рассказал? Папа фыркнул. — Если бы. Однажды, сын, ты встретишь человека, которому захочешь рассказать о себе все самое потаенное, ибо будешь уверен: он никогда тебя не предаст. Донхёк улыбнулся, и папа — тоже. — Я очень хочу, сынок, чтобы ты повстречал такого человека. Это — большое счастье. "Или не человека", — подумалось Донхёку. Что, если они с Джено в самом деле как-то связаны? Что, если им суждено было встретиться? Во времена, подобные этим, верить в совпадения становилось сложно. — А мой дар? Ты сказал, у тебя нет особых способностей, тогда откуда оно во мне? Папа нахмурился. — Есть у меня одна догадка. Дед Джисона, твой крестный отец, не совсем обычный человек. — Знаю, Юнцинь рассказал. — О, тогда еще лучше. Понимаешь, сыночек, в чем дело… Дети Леса не приспособлены к жизни в нашем мире, он для них слишком суров. Потому-то они и создали первозверей, а сами укрылись в своей реальности, отделенной от нашей завесой Силы. Если же им по какой-то причине приходится покинуть ее, наш мир начинает их менять. Их бесконечно долгая жизнь укорачивается, приближается к людскому сроку, они стареют и умирают, как и все мы. Дед Джисона покинул свой мир по доброй воле. Полюбил смертного, вышел замуж, родил детей. Правда, двое старших умерли в младенчестве, а младший — отец Джисона — ничего от него не унаследовал. Сила покидала его так же стремительно, как угасала его жизнь, и тут родился ты. Ты был совсем слабеньким, хворал много, но старик взялся тебя выхаживать. Я молод был и неопытен, считал его простым целителем и позволял о тебе заботиться. Маленький ребенок, который вечно болеет, — тяжкое бремя, не вини меня за то, что принял его помощь. Я лишь сейчас в полной мере осознал его мотивы. Он почуял в тебе силу каттанийской крови, понял, каким прекрасным сосудом ты станешь, и решил спасти. И… я не могу его осуждать. Скажи он тогда: "Я исцелю его, но он получит часть моей Силы, и люди будут чураться его и ненавидеть", я бы согласился, не раздумывая. Ведь мы так тебя хотели, так о тебе мечтали. Я долго не мог зачать, а когда это случилось, твой отец так обрадовался… Да и после… Старик сразу сказал, что детей у меня больше не будет. Так что ты был нашим единственным ребеночком, мы не могли тебя потерять. Донхёк едва сдерживал слезы. Папа никогда не рассказывал ему об этом. Донхёк помнил, как много хворал, будучи крохой, а на все вопросы о братике отец отвечал, что папе нездоровится и спрашивать его об этом нельзя. Должно быть, папа винил себя за то, что не может иметь детей, а отец слишком его любил, потому не позволял Донхёку бередить эту рану. А потом появился Джисон, и спрашивать о братике Донхёк перестал. Донхёк сопливо втянул воздух и крепко-крепко прижал к себе папу. Он твердо решил, что обязательно найдет человека, которому захочет рассказать о себе все самое плохое, родит кучу детишек, папа поведает им все сказки о Хозяевах и первозверях, а отец наделает для них деревянных игрушек, и детишки будут забираться ему на руки, сворачиваться маленькими славными клубочками на притрушенных опилками коленях и блаженно засыпать, ибо нет места на земле надежней и теплее, чем объятия Со Ёнхо…

***

После полудня накрапывал дождь, но скоро кончился. Выглянуло солнце, умытое, посвежевшее, по-весеннему радостное. Донхёк с папой вычистили старенький ковер и уже развешивали его на тыну, когда приметили Джемина, ловко перепрыгивавшего через синие лужи. Он явно направлялся к ним, и Донхёк поспешил навстречу. Сердце тревожно сжалось. Только сейчас он в полной мере осознал, что вернуться Джемин мог с кем-то из Конклава, и если они выведают про Джено… Но нет, — Донхёк тут же себя отдернул, — если бы в селение прибыл кто-то из Конклава, уже все кумушки стояли бы на ушах. Да и Джено, покуда он на святой земле, ничего не грозит. Вряд ли следовательная комиссия отправится к первым людям, чтобы искать среди них Порожняка. Они точно знают, что Бор надежно защищен, и нечистым путь туда заказан. С этой мыслью Донхёк перевел дух и улыбнулся в ответ на приветливую улыбку Джемина. — Скучал? — в наглющей своей манере поинтересовался тот. — По правде говоря, надеялся, что тебя Порожняк сожрет, подавится да издохнет, — сказал Донхёк. — Уж лучше бы Порожняк сожрал. — Веселость тут же исчезла из голоса Джемина. Взгляд его стал злым. — Этот Конклав — настоящее болото, и обитают там сплошные кикиморы. Всю душу вынули, прежде чем мы добились встречи с секретарем комиссара. С секретарем, понимаешь? Комиссар, видите ли, занят особо важными делами, а Порожняк, который жрет народ направо и налево — оказывается, мелочи жизни. Говорю, он городничего сожрал, а эта мымра в замшевом костюмчике отвечает: "Работа у него такая". Представляешь? Потом дал нам пачку бумажек, перо самопишущее и отправил составлять заявление. В четырех экземплярах. После чего мы заверяли их в полудюжине кабинетов, выстояв очереди, как у ярмарочного балагана. Под конец Джэхён не выдержал, взял это чертово заявление — и прямиком к комиссару. Тот оказался не таким хмырем, хотя бы охрану кликать не стал, а то секретаришка грозился. Прочитал заявление, сказал, что пока врачебная комиссия не исследует тело городничего и не сделает заключение, он ничего предпринять не сможет. Ибо "достоверного" свидетельства, что это нежить, у нас нет, а доверять словам школьного учителя, который нечисти в глаза не видел, он не может. Меня он в расчет даже не брал, ибо я, поди, глупая деревенщина, пня от лешего не отличу. — И что? На этом все? Присылать людей для разбирательства они не будут? — Донхёк не мог поверить своему счастью, но сообразил встревоженную мину, ибо Джемин мигом заподозрит неладное. — Пришлют, куда денутся. От городничего лишь ссохшаяся кочерыжка осталась, струпьями укрытая. Ни одна хворь и ни один зверь такое с человеком сотворить не может. Только вот когда они это сделают? К тому времени Порожняк полповета сожрет, спасать некого будет. Ладно, — Джемин провел по лицу ладонью, словно пот невидимый утирал, — идем со мной к Пакам: отдам Джисону оберег. Донхёк бросил папе, что сейчас вернется, и вслед за Джемином зашагал к большому подворью Паков. — Так это еще ж не все, — вновь начал Джемин, когда они подошли к калитке, и Донхёк попросил одного из младших ребятишек, что гонялись по двору за чумазым поросенком, сбегать за Джисоном. — Значит, вышли мы из Круглого Дома, и Джэхён говорит: "Отец моего Ильхёна служит в земстве. У него есть знакомства. Поговорю с ним, может, дело быстрее обсвятится". Земская управа совсем неподалеку размещается, так что мы скоренько добрались до нужного места, как раз к обеду подоспели и поймали этого Ока на выходе. Он нам нисколько не обрадовался, но выслушать — выслушал. Посмеялся и сказал: "Так вот ты чем в своей школе занимаешься. Мы думали, ты темный люд грамоте обучаешь, а ты за нежитью охотиться повадился". Ты бы видел лицо Джэхёна. Отвечать он не стал, поклонился и скоро распрощался. Его аж трясло. Я думал, он кого-нибудь прикончит, так что предложил вернуться на постоялый двор, дождаться наших мужиков — они с самого утра на рынок отправились с поручениями от супруженек, — да прямым ходом чесать домой. Так мы и сделали, но когда уже коней запрягали, явился весь в мыле женишок Джэхёна. Столько высокомерия я даже у старейшин не припомню. Закатил Джэхёну скандал, мол, он выставил его отца посмешищем. Видите ли, кто-то из сослуживцев услыхал наш разговор и пустил слушок, что Ок Чоныль отдает единственного сына за умалишенного учителишку. Он, говорят, в этой своей глухомани совсем одичал, суевериям всяким да сказкам верит, за нежитью гоняется. Джэхён его выслушал и сказал: "Уходи, пока я не наговорил лишнего". Женишок аж позеленел. Он-то, видать, думал, Джэхён на брюхе поползет к его отцу вымаливать прощения. Но, благо, ума хватило рот закрыть и убраться подобру-поздорову. Джэхён всю дорогу домой сам не свой был, а потом поглядел на нашу деревушку с бугра и сказал: "Давно пора понять, что породистой кобыле в одном стойле с мулом не стоять". А вот и Джисон-и. Как поживает мой спаситель? Джисон, только вышедший из-за дома, встал на месте как вкопанный. Руки по локоть в земле, лицо тоже все испачканное: видать, сажал под зиму чеснок, — а уши уже пылают ярче закатного солнышка. Малой, проказник, поди, не сказал, что Донхёк не сам явился, иначе Джисон хотя бы умылся. Донхёк покачал головой и вошел во двор. Мимо с визгом пронеслась хрюшка. Джемин ловко его обогнул и почесал прямехонько к застывшему соляным столпом Джисону. — Вот, возвращаю. — Джемин снял с шеи подвеску-оберег и с широкой улыбкой протянул ее Джисону. Джисон отупело поглядел на амулет и ничего не ответил. — Эй, ты чего такой перепуганный? — Я? — Джисон вздрогнул, будто перед носом его пролетела оса. — Ты-ты. Ох, у тебя руки запачканы. Давай помогу. — И с этими словами Джемин надел ему на шею оберег. — Ты тут… — Он потер щеку Джисона костяшкой пальца, и Донхёк покраснел от неловкости вместе с Джисоном. Отвернулся спешно к каменной дорожке, что вела к хатке старика, и едва не выругался вслух, когда на пороге приметил ее хозяина в компании человека, которого ожидал увидеть меньше всего. Кун, укутавшись в накидку, внимательно слушал старика и кивал, а тот размахивал потемневшими от тяжелой работы руками и все указывал на восток. — Что он тут делает? — Донхёк бесцеремонно схватил Джисона за локоть, обращая на себя внимание. Джемин недовольно насупился, но взглянул на старика и его собеседника. — Это человек из общины. Он наведывается к дедушке раз или два в месяц, приносит травы, камни всякие и порошки. — Я знаю, кто это. Я провел ночь в его доме, но понятия не имел, что он приятельствует с твоим дедом. — Ну вот теперь знаешь. Явился, наверное, чтобы поговорить о Порожняке. Может, посоветует, как защититься от них впредь. — Джисон неловко пожал плечами и смешно наморщил нос. Джемин все еще стоял очень близко, и Джисона это явно волновало больше, чем присутствие на его дворе первых людей. — Мне бы с ним поговорить… — Донхёк шагнул было на дорожку, но Джисон поймал его за рукав накидки, останавливая. — Мы уже сегодня наговорились. Не хочу больше ничего знать. — Ты можешь оставаться здесь, а я… — Нет! Хватит. Не нужно нам это. Ни тебе, ни мне. Давай жить, как жили. Зачем все усложнять? Джемин озадаченно поглядывал то на одного, то на другого, но с расспросами благоразумно не лез. Пока они препирались, Кун и старик двинули к калитке. Кун приметил Донхёка и приветливо ему улыбнулся. — Как поживаешь, Донхёк? — спросил он. — Как здоровье? Горло больше не беспокоит? — Нет, спасибо: мазь помогла, — выдавил он. Джисон крепче вцепился в его рукав и так зло сверкнул глазами, что Донхёк прикусил кончик языка. Как бы ему ни хотелось расспросить Куна о Джено, сделать это при свидетелях он не мог. Пришлось пойти на поводу у Джисона и отпустить Куна без лишних вопросов. Когда он вышел за калитку, старик повернул к ним лысеющую голову и погрозил кулаком. От его зрячего ока точно ничего не скрылось. — Уж слишком часто вы трое попадаетесь мне на глаза, — прошамкал он, хромая мимо них к большому дому. — Нет бы делом заняться, пока еще есть возможность. — И, поднявшись на крыльцо, скрылся в глубине светлой веранды. Джисон от неожиданности отпустил Донхёков рукав. — Он сам… никогда на моей памяти… в дом… сам… — Джисон опрометью бросился за дедом. Донхёком с Джемином переглянулись и убрались со двора, пока не стали свидетелями семейной свары.