Двойной узел

Сон начался неожиданно, как и тот, что привиделся прошлой ночью. Миг назад голова Донхёка касалась подушки, а теперь он стоял посреди ночного Леса, и тьма обнимала его за плечи. На нем была лишь исподняя сорочка, босые ноги утопали во влажной листве. Северный ветер шептался с деревьями, те скрипели насмешливо, поглядывая на Донхёка со своей исполинской высоты, и острые синие их тени бесстыдно пронзали его полунагое тело. Донхёк огляделся по сторонам. Впереди по незримой дорожке шли двое. На одном была короткая охотничья куртка с широким капюшоном, сейчас опущенным, кожаные штаны, что плотно облегали сильные ноги, и высокие сапоги. Второй небрежно накинул на плечи дорожный плащ; рыжая его голова была непокрыта. Рыжий говорил: — …не было выбора. Если бы он сказал правду, ты бы вел себя иначе и как-нибудь себя раскрыл. — Тогда почему ты все это мне рассказал? Разве ты не обязан делать, что говорит Кун? — ответил второй. Сердце Донхёка сжалось в груди, заныло сладко, безошибочно узнавая этот голос. Он, стараясь не шуметь, бросился следом за говорившими. Ноги легко касались земли, он чувствовал ее сырость и прохладу, но звуки шагов будто глохли, поглощенные наплывавшим из-за деревьев туманом. — Именно поэтому я все тебе рассказал. Кун просил уничтожить следы полукровок, но стереть след Силы не так-то просто даже для существ, подобных мне. Я, может, и из Высших, но не всесильный. Один-два следа еще куда не шло, но утром здесь пройдет, по меньшей мере, с полдюжины носителей Силы, и скрыть это будет не легче, чем стереть высеченные в камне письмена носовым платком. Поэтому мне нужен дополнительный источник Силы, который ты. Мы делаем это одинаково, ведь по сути мы — братья. Ты из первозверей, и я им был, покуда не умер. — Но ты из Огненных Змей, а я — Волк. Разве наши Силы не разнятся? Ведь в этом была задумка Хозяев, не так ли? — Не придирайся. Наши Силы взаимосвязаны, одна без другой не существует. Просто расслабься и позволь мне сделать свою работу. Я возьму немного, ты ничего не почувствуешь. В тебе за двадцать лет столько ее накопилось, что и Хозяевам не снилось. — Но разве это не опасно? Если я прикоснусь к Силе, это почувствуют. Ты сам сказал, что все спят и видят, как бы до меня добраться. — Святые праотцы, дайте мне терпения. Тебе никто не говорил, что ты зануда? — Чэнлэ… Рыжий остановился. Туман поглощал лунный свет, и Лес, и две фигуры, застывшие посреди него, окутывало призрачное, замогильное свечение. Донхёк тоже замер и затаил дыхание, прислушиваясь. — Хорошо. Возможно, ты прав, и тебя раскроют, но разве у нас есть выбор? К тому же, не твоя ли это была затея? Кажись, это ты два дня кряду нудил, чтобы Кун обратился к Совету и помог людишкам. Какое тебе вообще до них дело? А может, всему виной тот миловидный омега, которого ты не так давно притащил ко мне домой? Донхёк не видел лица Джено — его скрывал капюшон, — но заметил, как напряглось его крепкое, жилистое тело. Он будто вмиг окаменел, превратившись в темного идола. — А разве не Кун учил нас, — голос Джено звучал тихо и ровно, — помогать всякому, кто нуждается в помощи? — Тогда чего нудишь? — Того. Ты представляешь, что будет, если обо мне прознают? Мы и глазом моргнуть не успеем, как к Бору сбежится войско Порожняков с Триединым союзом во главе и половина — если не весь — Конклава. — Ты преувеличиваешь. — Я повторяю твои слова, или ты забыл, что говорил десять минут назад? Рыжий — Чэнлэ, если Донхёк правильно расслышал его имя — застонал. — И что ты предлагаешь? — Обойтись без этого? Просто… — Джено перешел на шепот. — Я не хочу навредить еще больше. Смысл от этой затеи, если мы сейчас раскроемся? Мы должны помочь селянам, а после, возможно, и другим людям. Но если в Триедином союзе узнают про нас с тобой и тем более — Юту, то ничего не выйдет. — Ты такой хороший, что аж тошно. Ладно, ты прав, а я просто не хочу вечность торчать в змеиной шкурке. Но придется, ибо после чистки я буду восстанавливаться дольше, чем Хозяева создавали мир. Идем. ВинВин, поди, уже заждался. — Пожалуйста, не называй его по имени, это неуважительно. — Ради праотцов, помолчи... Они вновь зашагали вперед, а Донхёк остался стоять на месте. Туман обступил его плотным кольцом, и он, вдруг испугавшись, крикнул им вдогонку короткое, слабое: "Джено". Джено обернулся. Донхёк все еще не видел его лица, но почувствовал его взгляд. — Что? Что такое? Что ты там углядел? — встревожился Чэнлэ. Донхёка он явно не видел. Джено, не обронив ни слова, направился к Донхёку. Тот даже дышать перестал. Если это сон, то ничего не случится, а если нет, значит, ВинВин был прав. Значит, они с Джено… Джено протянул к нему руку. Он был совсем близко, Донхёк видел его красивое, мужественное лицо и глаза, все такие же прозрачные и глубокие, как колодезная вода. Джено смотрел изумленно и вместе с тем — с надеждой. Пальцы его коснулись рукава Донхёковой сорочки. Донхёк вздрогнул — так отчетливо он ощутил это прикосновение — и проснулся. Сквозь занавески муторно сияла луна, дальше садовой ограды ничего не видать из-за тумана. Донхёк поднялся с кровати и прошелся по комнате. Сердце выскакивало из груди, по телу бежали мурашки. Кожа в том месте, где ее коснулся Джено, пылала. Донхёк все еще ощущал его прикосновение, хоть больше ничего не указывало на реальность произошедшего. Ступни были сухими, ни следа грязи, ни одной травинки, прилипшей к стопе. Завтра, — решил Донхёк, — как только выпадет возможность, он непременно разыщет Джено и поговорит с ним. Он должен убедиться, что это не сон, что они в самом деле связаны. Да и о Чэнлэ стоило бы спросить. Странный тип. Говорил о доме Куна так, словно это его дом, но Донхёк мог поклясться, что Кун живет один. Он обернулся к окну, мазнул взглядом по подоконнику и едва не вскрикнул от неожиданной догадки. Убийца убийц. Чэнлэ ведь сказал, что не хочет провести вечность в змеиной шкурке, но придется. Еще один перевертыш? Первозверь? "Ты из первозверей, и я им был, покуда не умер", — словно наяву услышал Донхёк слова Чэнлэ. Он мертв? Неужели Джено общается с мертвецами? Но тогда почему Чэнлэ не заметил Донхёка? Они ведь оба духи. Но ведь была еще и змея. Вполне живая. И Кун точно знал, что она такое. Донхёк мотнул головой. Чем больше он об этом думал, тем сильнее запутывался. Проще было обо всем расспросить Джено. Конечно, тот мог ничего ему не сказать, но это всяко лучше, чем гадать о том, чего не знаешь. Донхёк повалился обратно на кровать, но уснуть так и не сумел. Промаялся до самой зорьки и побрел умываться. Отец уже не спал: топил печь. Папа тоже скоро подтянулся, замесил тесто и напек оладий. Они поели молча и, одевшись, побрели на выход. У Донхёка все внутри сжалось, когда он переступил порог родного дома. Он оглянулся на его темные, спокойные в этот ранний час комнаты и сглотнул подступившие к горлу слезы. А за порогом царила зима. Земля превратилась в железо, а воздух — в лед. Туман инеем осел на цветах хризантемы, черных ветвях яблони и прутьях тына. Трава, синяя в рассветном полумраке, хрустела под подошвами ботинок. Изо рта вырывались облачка пара. Донхёк набросил на голову обитый лисьим мехом капюшон и плотнее закутался в накидку. Отец натянул рабочие рукавицы и покатил тележку к калитке. Донхёк с папой молча шагали позади. Поселение в столь ранний час еще спало, лишь где-нигде над крышами хат курился голубой дымок да мелькал в окнах свет лучины. Дорога за ночь так промерзла, что слышен был каждый шаг, каждый удар деревянного колеса. Шли быстро, не оглядываясь по сторонам, и вскоре нагнали Джисона с дедом. Джисон сгорбился под тяжестью огромного цветастого узла, а старик вызывающе стучал палицей по укрытой тонкой коркой льда грязи. Отец отобрал у Джисона поклажу, водрузил ее поверх своих мешков да узелков. Джисон благодарно улыбнулся и смахнул со лба пот. Старик недовольно нахмурился и пробурчал что-то вроде: "Ну и глиста ж бесхребетная выросла". У Старой дороги их уже ждали. Староста уселся на межевом камне и курил трубку, а супруг его, опустившись на корточки, повязывал на голове младшенького сына, Чонина, шерстяной платок. Чонин зевал во весь рот и осоловело глядел на Джемина своими красивым лисьими глазами. Джемин, помятый и непривычно угрюмый, пинал камушек, но завидев Донхёка с Джисоном, мигом преобразился. Улыбка его сияла ярче зари. Чуть поодаль, у подлеска, их дожидались Кун и Джено в своем привычном, снежно-пушистом облике. Староста косился на него недовольно, но помалкивал. Волки все еще не внушали ему доверия. — Решился-таки, а? — сказал старик, когда они поравнялись с семейством На. — А как же твой драгоценный Конклав? Чевой-то его не дождался? Староста выдохнул крепко пахнущий дым. — Чай, всю ночь не спал, придумывал, как бы мне съязвить? — Ото больше делать нечего, как о твоей поганой роже думать. — Старик обернулся к господину На. — Долго брыкался? — Да, поди, до самого рассвета. Я ему сразу сказал: мне дети дороже твоего поста, а он все зудел, что "его пост" нас кормит. Пришлось сговориться. Он скажет, что я с детьми к брату в город на праздник урожая укатил и там загостился. А то долг у него, видите ли. Говорит, кто мне доверять будет, если правду узнает? — Потом меня пообсуждаете. — Староста выбил из трубки пепел и спрятал ее в карман куртки. — Идем уже, а то наши провожатые совсем околеют. Ну и утречко выдалось. Вода в ведрах позамерзала — кулаком не разобьешь… Староста заложил руки за спину и прошествовал к Куну. Джемин подхватил под узды старенького ослика, который все это время мирно пощипывал мерзлую траву. Туго набитые тюки заботили его меньше, чем подножный корм. Чонин ухватил господина На за руку и боязно последовал за отцом. Все его внимание занимал волк. Донхёк тоже не спускал с Джено глаз. Тот обежал Куна полукругом, разминая лапы, и повернул к Лесу, всем своим видом показывая, что они и так задержались. Кун кивнул в знак приветствия и попросил всех поторопиться. — Погода нам благоволит, — сказал он, когда они вошли в подлесок. — Чем меньше следов мы оставим, тем лучше. — Он очень молод для оллама, — прошептал папа, склонившись к Донхёку. — Должно быть, сильный ведун, раз его так рано приняли в Совет. Донхёк кивнул, а потом спросил как бы невзначай: — А ты не знаешь, кого первые люди называют Высшими? Папа свел брови вместе. — Я-то знаю, а вот ты откуда про них слышал? — Может быть, мне это приснилось. — Опять? — После расскажу. Так кто это? — Фамильяр. Дух-помощник. Я тебе уже о них говорил, когда про ва-мин рассказывал. У духов, как и у шаманов, есть своя иерархия, в зависимости от их силы и способностей. Низшие духи самые слабые, их легко призвать и заставить служить хозяину. Обычно их заключают в обереги или ритуальные предметы. Как ва-мин, к примеру. Абсолютные духи — самый распространенный их вид. Они довольно сильны и способны, принимают телесный облик — обычно, домашнего животного, чтобы не привлекать к себе внимания, — и призвать их под силу уже не всякому. Высшие же духи — самые могущественные из всех. Подчинить такого способен лишь очень сильный заклинатель. Высшие обращаются как зверем, так и человеком. Управлять ими сложно, они легко выходят из-под контроля и могут навредить хозяину или даже поработить его. — Думаешь, первозверь может стать таким духом? — Вполне. Ведь их создавали помогать и оберегать, это заложено в самой их природе. Думаю, очень могущественные олламы и шаманы могли призывать таких духов. Если тебе так это интересно — расспроси Куна. Он-то уж точно ведает больше моего и если посчитает нужным — расскажет. Позади них послышались торопливые шаги. Донхёк обернулся и увидел Юнциня. Лицо его разрумянилось от быстрой ходьбы; за спиной покачивалась большая тростниковая корзина. Донхёк пригляделся: у поворота на Старую дорогу стоял человек в знакомом, по городской моде скроенном плаще. Вскоре он скрылся из виду. Донхёк опустил голову, дабы никто не заметил его улыбки, и замедлил шаг, позволяя Юнциню его нагнать. У речки они сошли со Старой дороги и двинули вверх по течению, пока не вышли к узкому бревенчатому мосту. Ослик заупрямился, заплакал жалобно, и Джемин с Куном потратили четверть часа, чтобы успокоить его и заманить сладкой морковкой, что нашлась в корзине Юнциня, на мосток. С телегой тоже возникли трудности, но отец управился сам. Донхёк с папой перебрались последними. В общей суете Донхёк не заметил, что Джено уже не бежит во главе колонны, и только когда нечто огромное и пушистое притерлось к ноге, понял, почему. Джено обнюхал его пальцы, сунул нос в рукав накидки и жарко пофыркал, будто желал убедиться, что Донхёк не стал пахнуть иначе за то время, что они не виделись. — Ну здравствуй, волчик, — шепнул Донхёк и огладил волчий нос ладонью. Ему так много хотелось Джено сказать, но он не проронил ни слова. Шел рядом, изредка прикасался к жесткому волчьему меху, согревался теплом большого, сильного тела. Юнцинь глядел на них с тревогой. Наверное, тоже слышал от ВинВина о родственных душах, но коль Сила не могла ничего с этим поделать, то что мог он? Жители Бора уже проснулись и сонными мухами сновали по выложенным деревянными срезами улочкам. Кун свернул на одну из них, вихлявую и неровную из-за бороздящих ее внушительных корней. Тень от исполинского дуба лежала на крышах грибовидных домишек; Джисон и маленький Чонин с открытыми ртами глазели на величественное страж-древо. Папа тоже взирал на него с детским восторгом. Шли недолго и остановились у серой хатки с заросшим высоким сорняком палисадом перед ней. Дорожку расчистили, на веревках развесили для просушки пуховые перины. На ограде маленькой веранды висел, проветриваясь, полосатый половик. Хатка хоть и выглядела неказисто, но оказалась светлой и просторной. В ней-то и поселили Донхёка с папой, Джисона, старика и Юнциня. Семейство На повели своего испуганного ослика на соседнее подворье. Там ютилась хатка поменьше. — Располагайтесь, — сказал Кун напоследок, — если что понадобится — вы знаете, где меня найти. Я забегу после полудня. Ёнхо, я проведу тебя: нельзя задерживаться. Отец поцеловал папу и Донхёка, заверил, что вернется так скоро, что они даже не заметят его отсутствия, и, пожелав всем доброго здравия, побрел за Куном. Донхёк сквозь мутное окно увидел, как они вошли на соседний двор, но вскоре покинули его вместе со старостой. Джено бежал следом за ними и с тоской заглядывал по окнам. Донхёк помахал ему рукой. Джено вздернул хвост и уже веселее потрусил за удаляющимися людьми. Донхёк взялся наводить порядок. Весь день ушел на то, чтобы привести хатку в жилой вид: почистить печь, вымести полы, натаскать из колодца, что стоял на меже, воды и перемыть все окна и нехитрую кухонную утварь. Дров в сарайчике за домом не нашлось, а где взять, они не знали, так что, дожидаясь Куна, занялись стиркой. Сняли все занавески и скатерки, выгребли из пропахших сыростью сундуков старые покрывала и наволочки. Господин На тоже без дела не сидел, и Джемин одно носился к колодцу, не забывая на ходу окликнуть Джисона и смутить его чарующей улыбкой. Джисон в конце концов не выдержал, убежал в дом, и выманить его оттуда не удалось никакими посулами и угрозами. Кун явился, как и обещал, после обеда, и повел Донхёка с Джемином по дрова. — У нас в общине принято друг другу помогать. Бывает, остается калека иль старик немощный один-одинешенек, некому ему пособить, мы и устраиваем для них общественный склад. Все лишнее: дрова, мука, овощ какой иль соленье, — все туда сносится. Многие старики — особенно альфы — открыто принимать помощь не желают, а так могут прийти сюда, пока никто не видит, и взять себе все необходимое. Так что и вы берите, не стесняйтесь. Они вошли на заброшенное подворье в самом конце улочки. По левую руку размещался дровяной сарай, по правую — что-то вроде амбара и погребок, чьи крутые, затертые временем ступени убегали в темную глубь земли. За амбаром начинался Лес. Донхёк с Джемином, помявшись, побрели к сараю. Дверь его стояла открытой, внутри кто-то громко сопел и бросал, казалось, в огромный чугунный котел двухпудовые поленья. Джемин вошел в сарай первым. За миг послышался его участливый голос. — Дедушка, вам помочь? — спросил он. В ответ раздалось старческое бормотание. — Да я и сам управлюсь, милок. В недрах сарая ухнуло, стукнуло, заскрипело, а затем в дверях показался древний старик в рубахе нараспашку и латаном-перелатаном кожушке. В руках у него были поводья от санок. Сами санки волочились следом. На них, прихваченный веревкой, дабы никуда не свалился, и впрямь возвышался почерневший от сажи котел. Из него торчали березовые поленья. Донхёк улыбнулся, пускай и не хотел этого. Взгляд сам собой упал на раскрасневшееся от напряжения лицо старика, и он тут же его узнал. Близко посаженные глаза, высокие круглые скулы, аккуратный прямой нос с широкими резными крыльями и тяжелый подбородок. Папа так был на него похож, что Донхёк попросту не мог ни с кем его спутать. — Деда? — позвал он, но старик его не услышал. Зато Кун — да. Схватил Донхёка за руку и оттащил к погребку прежде, чем он успел произнести еще хоть слово. — Ты знаешь его? — спросил он, заглядывая Донхёку в лицо. — Да. Это мой дед. Он… мы думали, он умер. — Донхёк не сводил глаз со старика, что упрямо волочил свои тяжелые сани к калитке и не обращал внимания на Джемина, который порывался ему помочь. — Когда охоту отменили, он ушел в Лес и сгинул. Папа запретил его искать. Сказал, если бы он хотел, чтобы его нашли, то не уходил бы вовсе. Как же так… Он все это время был здесь? Кун кивнул. — Послушай меня. Дело очень серьезное. Ты никому не должен говорить, что его видел, понятно? Донхёк застонал. Это уже было чересчур. Сначала Юнцинь с его наказом и слова не молвить о Джено, теперь это. И как он может промолчать, не рассказать о дедушке папе? Кун требовал от него невозможного. — Джемин идет сюда. Слышишь, никому ни слова. Это касается Джено. Донхёк оторопело уставился на Куна. Тот жестом показал молчать и схватил его за руку, будто что-то на ней рассматривал. — Вот так не болит? — спросил он участливо и повернул кисть Донхёка ладонью кверху. — Что случилось? — Джемин, поравнявшись с ними, нахмурился. — Ну и чудной старичок. Видали: возит дрова в котле. Говорит, чтобы лементы не прицепились. Что такое лементы? — Донхёк неудачно взял полено и, кажись, потянул руку. Я помогу ему донести дрова. Идем внутрь. А старик… чудной он. Пару зим назад упал и повредился умом. Всюду ему нечисть мерещится, да такая, что мы отродясь о ней не слыхивали. — Кун торопливо затолкал Джемина в сарай, а Донхёк отупело уставился на свою руку. Как дед был связан с Джено? Почему не признал его: Донхёк ведь не так разительно изменился за эти восемь лет. Неужели Судьба в очередной раз сыграла с ним злую шутку? Донхёк так крепко стиснул свое запястье, что сделалось больно. Еще немного, всего полсловечка — и он сойдет с ума. Дети Леса и Триединый союз, Порожняки и Проклятые, первозвери и родственные души, и он, Донхёк, бывший самым обычным человеком на земле, с самыми обычными, ничем не примечательными желаниями и мечтами. За что ему это? Он всего-то и хотел, что прожить тихую, скромную жизнь в родительском доме, может, замуж выйти за хорошего человека и родить пару ребятишек. Внимание безумных стариков и злословящих кумушек так ему опостылело, что он и думать не желал о каких-то выдающихся подвигах и небывалых достижениях. Он был сыт славой по горло. Но Судьбе, видать, нравилось его мучить, и она снова и снова выделяла его среди остальных людей, будто в нем и впрямь было нечто особенное. Но ведь не было, Донхёк знал это наверняка. Сила его не была его Силой, а связь с Джено пускай и являлась редкостью, но ничего в этом мире не меняла. Когда Джемин с Куном вышли из сарая, Кун пропустил Джемина вперед, убедился, что тот отошел достаточно далеко, дабы не расслышать его торопливого шепота, и сказал: — Забеги ко мне вечером: поговорим. Донхёк ни с кем, на самом деле, не желал говорить. Разве что с Джено, да и в этом уже сомневался. Однако отказать Куну не посмел: тот дважды помог ему в сложную минуту, а быть неблагодарным хотелось меньше всего. Когда Кун, уложив связку поленьев у крыльца, ушел, Донхёк окликнул Джемина, который взялся колоть дрова на щепки для растопки. Одна мысль беспокоила его с самого утра, и пускай больше всего на свете ему хотелось убежать в дом и забиться в угол самой темной каморки, он, все же, решил поговорить с Джемином. — Я так и не спросил, — сказал он, — почему вы здесь оказались? Джемин ловко расколол полено на восемь частей и взялся вручную разделять их на тонкие лучины. — Мы никогда об этом не говорим, но папка мой из первых людей будет. Не из этой общины, а той, что к востоку от города. Те своих детей отправляют в городскую школу учиться, а батя мой заканчивал там институт. Вот и встретились. Батя, конечно, никому не признался, что папа из общинников, всем говорил — городской, да и папа помалкивал. В школе он знался с простым людом, к Силе не прикасался. Ничего необычного за ним не водилось, так что пока старик не явился, мы и не вспоминали об этом. Правда, Чонин… он у нас чудненький. Донён постоянно на него жалуется. Говорит, всякое ему мерещится. Мы и сами замечали, да Чонин все в себе держит. Лишь раз, помню, на праздник середины зимы — ему тогда годков пять было — попросился лечь со мной спать. Говорит, у него под кроватью Богун затаился. Я пошел, поглядел. Ничего не увидел, но, знаешь… будто что-то почувствовал. Не по себе стало, хоть я пугалок всяких отродясь не боялся. Папке рассказал, а он говорит: "У Чонина бурное воображение. Не стоит верить каждому его слову". А мне после этого почему-то захотелось. И сейчас гляжу, что творится, и думаю: если мы с папкой обычными получились, то это не значит, что и Чонин такой же. Джисон вон говорит, его отец и братья совсем-совсем нормальные, а он — с причудой. Тут не угадаешь, куда молния ударит. — Это уж точно… — Донхёк поглядел в высокое синее небо. Вдалеке, над Лесом, вилась стая ворон, но ветер доносил лишь обрывки их похоронного крика. Донхёк обнял себя за плечи и побрел в дом.

***

Папе Донхёк сказал, что хочет поговорить с Куном о фамильярах, и тот не допытывался. Когда Донхёк вышел из дому, уже порядком стемнело, по углам улиц зажигали светильники. Тусклый оранжевый свет с трудом пробивался сквозь толстый слой масла и копоти, но и его хватало, чтобы разогнать тьму и указать путнику верную дорогу. На площади светильников было больше, так что Донхёк скоро отыскал нужную хатку. В груди его теплилась надежда увидать у крыльца белоснежного волка, но ей не суждено было сбыться. У Джено, видать, нашлись дела поважнее, чем выискивать с ним встречи. От мысли этой кольнуло под сердцем, но Донхёк быстро прогнал ее прочь. Кун гребся в палисаднике, и Донхёку пришлось подождать, пока он кончит. — Проходи в дом, там не заперто, — сказал Кун, сваливая на отрез старого рядна алые, будто кусочки закатного неба, вишневые листья, — нечего себя морозить. Донхёк сделал, как велели. В хатке было натоплено, в печи томился поздний обед. Корзина пустовала. Донхёк огляделся в поисках змееныша. Тот свернулся клубком на лавке у стола, но поднял голову, как только Донхёк на него взглянул. Изо рта показался кончик раздвоенного языка, попробовал воздух и тут же скрылся в глубине темной пасти. Донхёк крепко сжал кулаки и зашагал к змеенышу. — Ты, — прошипел он и даже пальцем на змея показал. — Я все о тебе знаю. И кто ты такой, и чем промышляешь. Ты нам, конечно, помог, и я очень за это благодарен, но Джено не трогай. Я по себе знаю, каково это — быть не как все. Если люди прознают о нем, то причинят ему много зла. Ты и сам должен это понимать. Ты ведь таким же был, покуда не умер. Я видел тебя, видел, каким ты отправился к праотцам. Поди, и двадцати зим не было. Вряд ли своей смертью помер. Так что пожалей его. Змееныш приподнялся выше и с любопытством заглядывал Донхёку в лицо. Должно быть, его так и распирало от желания обратиться и засыпать Донхёка вопросами, да утреннее приключение выпило из него все соки. — Что, Джено ничего тебе не сказал? Ну и хорошо. Это только нас с ним касается. Взгляд змееныша застыл. Алые чешуйки будто пылали изнутри, отчего казалось, что на голове сверкает огненная корона. Зрелище это завораживало и пугало одновременно, но сбить Донхёка с толку все же не смогло. — Нечего на мне свои чары применять. — Донхёк круто развернулся и утопал в печной угол. Алая голова показалась над столешницей. Донхёк состроил страшную рожу, и змееныш нырнул обратно под стол. Кун освободился минут через пять и с порога спросил, будет ли Донхёк пить чай. Донхёк не отказался: когда он уходил, папа с Юнцинем только взялись варганить ужин, так что кроме оладий он за сегодня ничего и не ел. Когда угощение оказалось на столе, и Донхёк присел на краешек скамьи, подальше от змееныша, Кун заговорил по делу. — Надеюсь, ты никому не сказал о сегодняшней встрече? — спросил он и подвинул к Донхёку блюдце с грушевым повидлом. — Нет. Что с дедом? Почему он меня не признал? Как он связан с Джено? — Случилось несчастье. По крайней мере, я так считаю. Единственный, кто знает точно, — Джено, но он ничего не помнит. — Не помнит что? — Давай по порядку? Донхёк кивнул, хоть на языке вертелось не меньше дюжины вопросов, и Кун продолжил: — Когда охоту запретили, дед твой явился в общину, ибо, как и большинство, считал виновными нас. Думал, жителям Бора охотиться дозволено, а когда узнал, что это не так, совсем пал духом. Мы были его последней надеждой. Он не говорил, отчего ему так это важно, но мы рассудили, что охота у него в крови, ведь люди Каттани произошли от волков, жить иначе они не умеют. Потому Совет попросил Хозяев дозволить ему охотиться. Хозяева уступили. Дед твой поселился в общине и изредка ходил на лису или диких селезней. Юта тоже с малых лет промышлял охотой и уже тогда слыл опытным следопытом, потому они быстро с твоим дедом сдружились. Юта охотиться не мог, но никто не запрещал ему всюду за стариком таскаться и мотать на ус. Так и получилось, что шесть зим назад отправились они в ничейные земли, к Большому озеру. Слухи ходили, что явились туда стада краснорогих оленей. У волков начался гон, им было не до охоты, вот твой дед и решил, что худа не будет, если он постреляет дичь у пограничья. В ту зиму выпало много снега, крупные животные вроде оленей мигрировали с места на место в поисках пропитания. Под крепким настом сложно найти траву, но у озер, особенно тех, что даже зимой полностью не замерзают, отыскать ее проще. Никто не мог подумать, что случится сразу две беды. Погода стояла тихая, безветренная, лучше для охоты и не придумаешь: ничто не мешает обзору, да и стрелу порывом ветра не собьет. Но к вечеру вдруг небо заволокло, подул северный ветер, и пришла настоящая снежная буря. Твой дед с Ютой уже добрались до озера и решили переждать непогоду там. К утру ветер унялся, но снег все шел. Твой дед ушел на охоту. Юта ждал у схоронки: с тяжелыми заплечными мешками по заметам не побегаешь, а оставлять без присмотра чревато. Лисы пронырливые, роют ходы под снегом и чуют съестное за версту. В общем, разделились они. Твой дед двинул вдоль берега озера. С нашей стороны он скалистый, крутой, но чем дальше идешь на восток, тем более пологим он становится. Добраться туда он не успел. Вновь поднялся ветер, завьюжило; он повернул обратно и тогда, наверное, их и встретил. Мы не знаем, что там случилось в самом деле, но по увиденному Ютой рассудили, что дед твой в завирюхе обознался и принял волчонка за нечто иное. Он убил его одним выстрелом, а омега шел следом и напал, защищая второго щенка. Его-то в снежной кутерьме углядеть было сложно: белый ведь от холки до хвоста. Судя по всему, Джено пытался помочь, но сорвался со скалы на лед. И для омеги, и для твоего деда схватка закончилась печально. Дед твой готовился ко второму выстрелу и держал стрелу наготове, потому, когда волк прыгнул, она оказалась в руке. Стрела пронзила волку глотку; оба упали со скалы. Юта отыскал их лишь к вечеру. И щенок, и омега уже окоченели, а твой дед оказался под волчьей тушей, это и не дало ему замерзнуть насмерть. Он был в сознании, но ум его повредился. Он все плакал и просил отыскать стрелы. Больше его ничто не волновало. Стрелы разлетелись по льду, и, собирая их, Юта наткнулся на Джено. Он едва дышал, но у Юты рука не поднялась его добить. Видать, Смерть решила, что еще не время. Сила хотела, чтобы Джено жил. Я тогда еще в учениках ходил, и дедом твоим занялся наставник, а мне поручили волчонка. И я рад, что так получилось. Обратился он на третью ночь, и совсем ничего не помнил, будто заново родился. Мы с Ютой сказали ему, что он заблудился в лесу, а Юта его нашел. Его дар объяснили тем, что он нежить, перевертыш. Он не знал, что перевертыши меняют форму на полную луну, а я строго-настрого запретил ему с кем-либо, кроме меня и Юты, об этом говорить. Да и вообще обращаться человеком при посторонних. Джено нам поверил: он такой честный и искренний мальчик, не мог даже представить, что кто-то способен ему солгать. — А дед? Он так и не поправился? — Нет. Наставник, поняв, что ум его не восстановится, предложил рассказать ему все как есть, но я убедил его этого не делать. Если дед твой узнает, что убил омегу со щенком, то умрет от горя. Он ведь каттани, понимаешь? Для каттани поднять руку на хвостатого — все равно, что собственного отца покалечить. — И он совсем-совсем ничего не помнит? Как Джено? — Нет, отдельные воспоминания сохранились, но так спутались, что уже не поймешь, где там что. Помнит он, к примеру, что был у него супруг, но зовет его Тэилем, а ведь это имя твоего папы? Или стрелы. Он в них души не чает, заботится, будто это живой человек, а об охоте ничего в памяти не осталось. Зато много нового, отродясь там не водившегося, в ней появилось. Все эти лементы и клепейники, живоушки и срамники. Мир его полон всевозможных существ, и всех их сотворил его разум. Мы поначалу решили, может, он и впрямь что-то такое видит, попросили ВинВина поглядеть, но нет, нигде, окромя его воображения, живоушки не водятся. — Зато срамники очень даже существуют. Вон, один притаился. — Донхёк обернулся к змеенышу. Узнав правду о Джено, он почувствовал себя безумно перед ним виноватым и тут же разозлился, ведь не он убил его родных. Чувства эти, схлестнувшись в его груди, устремились к горлу, обожгли язык, и Донхёк, желая хоть отчасти от них избавиться, набросился на Чэнлэ. — Он не сказал, что все Джено разболтал? И про то, что первозверь, и про охоту за его головой, и про то, что вы с Ютой полжизни ему врали. Хлопок — и из облачка сапфирового дыма показался оскорбленный и возмущенный до глубины души Чэнлэ в своей людской личине. — Да я тебя сейчас, маленький… — Из уст его посыпались витиеватые ругательства, а сам он метнулся к Донхёку с явным намерением прикончить его собственными руками. Кун, хоть и ошарашенный происходящим, не плошал. Миг — и он оказался по ту сторону стола и, перехватив Чэнлэ поперек пояса, оттащил его подальше от Донхёка. — Пусти. — Чэнлэ не сдавался. — Ну он же заслужил! Я всего разочек, он ничего не почувствует… — Нет. Я не позволял. — Кун произнес это тихим, укоризненным голосом, и Чэнлэ мгновенно обмяк в его руках. — Я ради них старался, выпил из Леса все тепло, выжег каждый, даже самый смутный отпечаток их Силы. Ты знаешь, как сложно мне, огненному духу, жечь льдом вместо пламени? Да это все равно, что курице нести драконьи яйца. Я как-то раз видал. Поверь, зрелище не из приятных. Ее разорвало. А дракончик получился пернатым. Такая умора. Первые люди нарекли его танува, а смердюшки — птицей-гром. Его потомки, кажись, до сих пор гнездятся на Железных островах. Но это неточно. Может, они давно перевелись. Потому что люди любят убивать. Донхёк схватил со стола плюшку и запустил ее прямехонько Чэнлэ в лоб. Чему-чему, а меткости его обучили сызмальства. Кун сурово поджал губы. Из Донхёка будто весь воздух разом выпустили. Он повалился на лавку, уронил голову на грудь и расплакался. Слезы текли из него нескончаемыми потоками, капали на колени, тяжелые, мутные, мочили сорочку. — Почему все это случилось со мной? — всхлипнул он, когда Кун присел рядом. — Почему из всех существ в мире мой дед должен был убить тех, кого… любил Джено? — Не знаю. — Кун обнял его за голову, уложил ее себе на плечо. — Но ведь Джено ничего об этом не знает. Нет? — Он обернулся к притихшему Чэнлэ. — Нет, — ответил тот бесцветным голосом. — Но зато я знаю. Как мне в глаза ему смотреть после этого? — Святые праотцы, тебя никто не заставляет смотреть ему в глаза. — Чэнлэ. — ВинВин ведь говорил вам, да? Про нас с Джено. Говорил? — Сказал только, что это может объяснить твой необычный дар. Он не утверждал, что вы в самом деле родные души. О них рассказывает лишь одна старинная легенда, случаи подобных союзов в летописях не отмечены. Если такие души и встречали одна другую, то или не осознавали этого, или скрывали. Донхёку сделалось так плохо, что он снова заплакал. А если он ошибся? Вдруг Джено увидел его в Лесу не потому, что они связаны, а потому, что так проявляется его дар? Может, только волки его видят? Да и в первый раз, там, на поляне, Джено на него даже не взглянул. Так отчего же Донхёк ухватился за эту мысль, будто не было иного объяснения происходящему? Неужели он так хотел отыскать своего особенного человека, что уцепился за первого попавшегося? Донхёк громко икнул. Ему было так себя жалко, что он плакал и плакал, покуда слезы не иссякли, а тяжелая голова не опустилась на стол, и даже веки восковые разлепить сил не осталось. — На-ка, выпей. — Кун сунул под нос кружку с горячим, душистым чаем. — Полегчает. Уж в этом-то я уверен точно. Донхёк нехотя пригубил напиток. После пары глотков и впрямь стало легче дышать, а еще через пару — прояснилось в голове. Жалеть себя, конечно, не расхотелось, но плакать уже не тянуло. — А теперь поешь пирожков: зря, что ли, пек? — Я, значит, уже не в счет? Ради меня можно и не стараться? — Чэнлэ уселся против Донхёка и сложил руки на груди. В миловидном его, но холодном лице затаилась обида. — Пожалуйста, Лэлэ, не сейчас, — укорил его Кун. Чэнлэ уставился на шесток, по которому плясали яркие отблески пламени. Взгляд его сделался по-настоящему змеиным. Донхёк сжевал пару ватрушек. В животе стало тепло и безмятежно, и он успокоился. Кун подлил ему чаю и, нахмурившись, потрогал лоб ладонью. — Да у тебя, поди, жар начинается, — сказал он. Донхёк замер, прислушиваясь к себе. Кун, похоже, был прав, да и срок уже подошел, а он за всеми этими Порожняками напрочь об этом позабыл. Жар у него проходил спокойно, разве что есть хотелось больше обычного да забиться кому-нибудь теплому и сильному под бок и там уснуть. — Держи-ка. — Кун побегал вокруг полок и вернулся с крохотным темным пузырьком в руках, который и протянул Донхёку. Таких пузырьков, заметил тот, было не меньше дюжины в потрескавшейся лубяной коробке. — Три раза в день по десять капель на кружку воды. Симптомы снимет, да и от беременности нежелательной убережет. Донхёк осторожно взял пузырек, покрутил в руках. Коричневое стекло не пропускало свет, и разглядеть, как много внутри содержимого, было невозможно. От деревянной пробки пахло смолянисто, пряно, но с легкой, медово-яблочной сладостью. От запаха этого в животе у Донхёка все зашевелилось, и он спрятал пузырек в кармане. Тихо поблагодарил Куна, хоть и знал, что чудо-зелье ему вряд ли пригодится. Кун собрал в лукошко пирожков да повидла — угостить остальных — и провел Донхёка до дому. Папа сразу смекнул, что к чему, выкупал его в прохладной воде, дабы сбить жар, и отправил в постель.