Двойной узел

Донхёк промаялся два дня. Первый его жар случился, когда ему едва исполнилось двенадцать. "Ранний он у нас, — сказал тогда папа, — и это к лучшему: меньше хворать будет". Так и получилось. Джисон, который созрел лишь к пятнадцати годам, мучился страшно, а Донхёк уже на третий день бегал, как ни в чем не бывало, и едва ли замечал происходящие с его телом перемены. Но на этот раз прихватило знатно, и если б не чудодейственные капли Куна, то помер бы, поди, от доселе незнакомых, пугающих его желаний. Еще и сны добавляли, вязкие, муторные, жаркие, где Донхёку мерещилось всякое непристойное и очень волнительное. Каждый раз это был Джено, и он касался его там, где никто никогда не касался, и Донхёку делалось так хорошо, что он просыпался и долго лежал, вглядываясь в бревенчатый потолок, и весь дрожал. Он был мокрый с головы до пят, но особенно там, внизу. Промежность горела огнем, и Донхёк боялся шевельнуться, ибо каждое движение пробуждало в нем желание вновь погрузиться в сон и ощутить на себе прикосновения Джено. На третью ночь ему полегчало, и он впервые уснул, укутавшись в одеяло по самые уши. И вновь сон начался неожиданно, будто невидимая рука вбросила его в гущу событий. Он оказался в Куновой светлице. Лучина догорала в светцах, в горниле трещали сосновые поленья; пахло ржаной закваской и печеным картофелем. За столом собрались знакомые лица. Кун занимался шитьем, а Чэнлэ в людском облике разлегся на лавке, умостив голову у него на коленях, и изрядно мешал. Юта медленно жевал картошку; ВинВин, сложив руки на столе, глядел на него, не сводя глаз. Джено — тоже в человеческой личине — примостился на колченогом табурете у печи и, привалившись к горячему ее боку плечом, крепко спал. Донхёк слов таких не знал, чтобы описать те чувства, что свалились на него при виде Джено. Он на цыпочках, хоть никто не слышал его и не видел, перебежал комнату и опустился на пол у ног Джено. Руки свербели, так хотелось к нему прикоснуться, но он не смел. Смотрел лишь в осунувшееся, чем-то встревоженное даже во сне лицо, и сминал в кулаках подол сорочки. — Ты не можешь молчать вечно, — сказал за его спиной ВинВин. Донхёк обернулся. ВинВин все так же смотрел на Юту. Тот отложил ложку и поднял на него усталый взор. — Мне нужно хорошенько все обдумать, — сказал Юта. — У нас нет на это времени. Волки приносят дурные вести. Джено с ног уж сбился по ничейным землям носиться, да и раскрыть его, не ровен час, могут. — Это ничего не изменит. Откуда уверенность такая, что это возможно? Да и к тому времени, как он родится… — Если не попробуем, не будем знать наверняка. — А почему бы, — Юта уперся ладонями в стол, — вам не подсобить? Давно пора пересмотреть вашу политику невмешательства. Губы ВинВина дрогнули, но какие бы чувства в этот миг его ни переполняли, он умело их поборол. — Если мы выберем одну сторону, то нарушим равновесие, и полотно этого мира начнет рваться. — Но ты ведь выбрал. — И дороги назад для меня нет. Юта усмехнулся. — Не говори так, словно ты этого не хотел. — Да, мною руководили и собственные мотивы, но я хочу помочь. Нам неведомо, как и почему появляются проклятые дети, но мы можем узнать, передается ли дар Смерти от отца к сыну. — Дар? Как по мне, это мука, а не дар. — Юта вновь взялся за ложку. Только сейчас Донхёк заметил, что на руках его нет перчаток. Большой палец и впрямь выделялся, но рассмотреть его хорошенько не удавалось. Да и какой толк: Донхёк и так знал, что Юта Проклятый. — Это дар, — подал голос Кун. — Страшный, приносящий его обладателю немало страданий, но спасающий множество жизней дар. Сила безлика, ты помнишь. Лишь тебе решать, как ею распорядиться. И если твой ребенок унаследует этот дар, ты сможешь научить его управляться с ним. Ни у одного Проклятого не было такой возможности. Им приходилось всему учиться в одиночку, все познавать на страшном опыте. Но твои дети будут на шаг впереди. Вы сможете вырастить новое поколение, лишенное древних предрассудков. Волки приносят вести, подтверждающие слова Порожняка. Ты один из немногих уцелевших Проклятых, и мы не знаем, когда и где появятся новые. И позволят ли им вообще жить. Ты можешь это изменить. Юта поджал губы. Долго молчал, после чего негромко произнес: — Вы, по всей видимости, не понимаете, но одно лишь мое существование сеет смерть. Почему у Проклятых нет детей? Да потому, что ни один отец не пожелает такого своему сыну. Легко ли, по-вашему, жить с мыслью, что вы уничтожаете все, что вам дорого? Мой папа умер, произведя меня на свет, брат стал калекой, а отец едва не сошел с ума. А они ведь люди Железных островов. Дух их выкован из стали, но я его сломил. Неужели вы думаете, я позволю человеку, обреченному на вечные страдания, появиться на свет? — Он поднялся на ноги и оглядел примолкших омег тяжелым, испытующим взглядом. — Он будет не таким. — ВинВин скользнул к Юте. Прозрачные его руки взметнулись вверх, узкие ладони обхватили лицо Юты. Юта подался вперед, лбом ко лбу ВинВина прислонился и закрыл глаза. — Не хочу, чтобы твой сын был чудовищем, — прошептал он. — Чудовища — это те, кто творят зло намеренно. Ты никому не причинил вреда по своей воле. И наши дети будут такими же, ибо их воспитаешь ты. Посмотри на Джено. Ты вырастил его. Разве он не лучший из людей, которых ты знал? — Джено таким уродился. — Возможно. Но как много он помнит о прежней жизни? Попади он в руки Триединого союза, и из него бы сотворили настоящего монстра. Донхёк вновь поглядел на Джено. Тот все так же спал, утомленный свалившимися на его плечи заботами, и ведать не ведал, какой участи избежал. Если бы не Юта, Джено и вовсе здесь не было. Юта спас ему жизнь, вырастил хорошим человеком, верным, бесстрашным другом, и Донхёку так сильно захотелось поблагодарить Юту за это, что он дал себе зарок непременно это сделать. Он придвинулся ближе и осторожно опустил голову к коленям Джено. Он бы обнял его, крепко-крепко, но боялся, что Джено ощутит его призрачное присутствие даже во сне. Будить его не хотелось. Он совсем умаялся, от тела его пахло усталостью. Донхёк хорошо знал этот запах: так пах отец, когда возвращался домой после долгого рабочего дня на лесопилке. Папа растирал ему плечи и спину крепкой настойкой ноготков и жгучего перца, а Донхёк забивался ему под бок, ибо отец всегда говорил, что его тепло исцеляет. Папа заканчивал все свои дела и укладывался рядом, и они засыпали, обнявшись, и это были самые счастливые мгновения в жизни Донхёка. И сейчас, глядя на Джено, он так отчаянно желал разделить их с ним, что не утерпел, прижался щекой к его бедру и мысленно прошептал, обращаясь к праотцам: "Пожалуйста, возьмите мою Силу и отдайте ему". И праотцы, должно быть, услышали его, ибо в груди вдруг вспыхнуло жарко и солнечно, и потекло по незримым жилам, и расплескалось вокруг теплом и негой. Донхёк открыл глаза, но светлицу заливал такой яркий белый свет, что первые мгновения он ничего не мог разглядеть. Свет исходил от него и равномерно, будто дыхание спящего ребенка, перетекал в Джено, и Донхёк понял, что вот так, должно быть, выглядит истинная любовь. Джено приоткрыл глаза, моргнул лениво. Свет путался в длинных ресницах, яркими бликами отражался в огромных зрачках. Ладонь, тяжелая, пахнущая осенним садом, легла Донхёку на затылок; пальцы мягко зарылись в волосы. Джено, видимо, думал, что спит, и неторопливо ласкал Донхёка, а тому было так хорошо, спокойно и радостно, что не хотелось, дабы это заканчивалось. Сияние медленно угасло, комнату вновь наполнил желтый свет лучины и тихие голоса. Джено вздрогнул и сел прямо. Взгляд его сделался осознанным, ясным, но ладонь все так же лежала у Донхёка на шее, и он не спешил ее убирать. Донхёк вскинул голову, заглянул Джено в лицо. Пальцы его сжались, и это тоже было приятно. Губы Донхёка заныли — так страстно ему захотелось, чтобы Джено его поцеловал. Донхёк встал на колени и теперь мог, если бы пожелал, коснуться губ Джено своими. Джено будто почуял это, тронул уголок рта кончиком языка. Донхёка обдало жаром. Он приподнялся выше, уперся ладонями Джено в колени, потянулся к нему и… — Ах, Джено, ты проснулся? Мы тебя разбудили? — послышался голос Куна, Донхёк зажмурился и вернулся в свое тело. Открыл глаза и разочарованно уставился в темный потолок. Под одеялом было парко, он весь взмок. Сорочка сбилась под поясницей, обнаженные ягодицы прилипли к простыне. Донхёк чувствовал себя настолько открытым и так сильно хотел всего, чего может хотеть омега в поре, что тихонько заскулил и, перекатившись набок, покрепче стиснул бедра. Остаток ночи он провел в полубреду, а к утру жар спал окончательно. К обеду он даже вышел из дому и помог Джисону собрать листья. Забежал Джемин и повел себя на удивление пристойно, хоть не мог не учуять пускай и слабый, но все еще запах течной омеги. — Завтра праздник урожая, — сказал он, помогая им перенести узлы с листьями за дом, где они ссыпали их на огромную кучу перегноя. — Кун говорил, будут всякие увеселения. Было бы здорово пойти. Как думаешь, Джисон-и? Джисон выпустил из рук край покрывала, и прелая листва посыпалась ему на ноги. — А? — только и вымолвил он. — Говорю, пойдешь со мной на праздник? — Я? — Ох, святые праотцы, Донхёк, переведи ему. — Джемин зовет тебя на свидание, — сказал Донхёк, сгребая рассыпавшиеся листья в охапку. — Меня?! Джемин воздел очи горе, что-то прошептал и, бросив узел, крепко Джисона поцеловал. Джисон на удивление пылко ответил, и Донхёку пришлось волочить узел к куче одному. Там он повозился маленько, чтобы эти двое нацеловались вдоволь, но, видать, Джемин так изголодался, что даже спустя четверть часа не отлип от Джисона. Тот явно был не против. Донхёк, в глубине души немного им завидуя, побрел на подворье, но горевать долго не пришлось: стоило ему повернуть за угол, как он увидал подошедшего к калитке отца. Донхёк побросал тряпки и побежал к нему. Отец поймал его в объятия. Лишь наобнимавшись вдоволь, Донхёк приметил замершего позади отца учителя Чона. Он улыбнулся приветливо, и Донхёк зарделся. — Вы это, проходите в дом. Папа с Юнцинем как раз обед варят. Папа перекладывал заправку со сковороды в чугунок с томящейся капустой, а Юнцинь подшивал занавески, которые отыскались в старом сундуке, когда они вошли в светлицу. Папа обронил ложку, и та утонула в супе, а Юнцинь так и застыл с иголкой в руках. Отец с учителем Чоном поздоровались, папа заохал и забегал вокруг печи в поисках еще одной ложки — чтобы спасти утопленницу, а Юнцинь поднялся на ноги, так и не выпустив из рук шитья, и все смотрел на учителя Чона, будто призрака увидал. Учитель Чон подошел к нему и протянул конверт из дешевой почтовой бумаги. Юнцинь бросил беглый взгляд на подпись и вынул из конверта письмо. Пальцы дрожали, когда он его разворачивал. Донхёк прикрыл тихонько дверь, скользнул на свою половинку светлицы и там притаился. Юнцинь дочитал письмо, вновь поглядел на адрес, будто хотел убедиться, что послание адресовано кому нужно, и глухо спросил: — Что это значит? — Что я теперь свободен. — Учитель Чон отнял письмо и сжал дрожащие пальцы Юнциня. — И ты здесь, чтобы… — Да. — Учитель Чон заглянул ему в глаза. — Я уже был у твоего отца, и он дал свое благословение. Юнцинь прерывисто выдохнул; занавески с шелестом опустились на пол. Звонко ударилась о половицу игла и затихла под кружевными складками. — Пойдешь за меня? — Учитель Чон прижал его руки к своей груди. Юнцинь кивнул и заплакал. Еще одной любовной сцены Донхёк не вынес и убежал на двор, где его дожидались грабли и кричащее в вышине воронье.

***

Кун заглянул ближе к вечеру, чтобы разузнать о делах в селении да пригласить всех к себе на праздник урожая. — Гостей очень люблю, — признался он, смущенно улыбаясь, отчего на щеках его появлялись чудесные ямочки. — Да и по обычаю народ собирается на площади, чтобы проводить старый год и принести дары духам природы, дабы и следующий год подарил хороший урожай. Никто не посмел отказаться от приглашения, да и сидеть в четырех стенах и слушать, как гудит в печи ветер, было занятием не самым веселым. Донхёк, пожалуй, единственный не разделял всеобщей радости. Он предпочел бы остаться дома, с родителями, но папа горел желанием поглядеть, как справляют новый год первые люди Бора, и потому промолчал. К тому же его не оставляла надежда увидеть на празднике Джено. Конечно, он явится в волчьей шкурке, но и этого будет достаточно. Донхёк уж как-нибудь, да исхитрится шепнуть ему пару слов, уговориться о встрече. Пока он мечтал о разговоре с Джено, беседа за столом зашла о делах в селении. — На днях явился комиссар, — говорил отец, не забывая закусывать свой рассказ краюхой свежего хлеба. — Притащил с собой пару следователей, опросил всех, до кого сумел добраться. Ухун нагородил ему с три короба, староста чуть со стыда не помер. После показали им место, где Порожняк расправился с чужаком. Они побродили там, пошерудели в листочках своими чудны́ми палочками да вернулись обратно в селение. Один из следователей оказался парнем говорливым. Мы его в кабак затащили под предлогом сверхсекретной беседы, напоили хорошенько — он и не сопротивлялся, — да разузнали, что в Конклав поступило еще несколько сообщений о Порожняках. Правда, там дело скоренько свернули: мертвяков закопали раньше, чем до них добралась комиссия. Начались проволочки с местными властями да родней, те наотрез оказались дать добро на вскрытие могил. Побоялись, что потревоженные мертвяки явятся по их души. Поселений первых людей поблизости нет, крупных волчьих стай — тоже. Говорят, раньше в округе одна промышляла, да ушла за Большое озеро и слилась с нашей. Святилище имеется, да люд давно его забросил, Хозяев не признает, а те в их дела не вмешиваются. В общем, верхние чины заволновались, послали весточки своим соглядатаям, дабы разыскали Проклятых, но от тех пока ни слуху, ни духу. Повального переполоха нет, Порожняки или затаились, или в наших краях не так много полукровок, чтобы их гибель привлекла всеобщее внимание. — А комиссар что? — спросил Кун будто между прочим, но Донхёк видел, как он весь напрягся, ожидая ответа. У него самого недобро свело живот, стоило подумать, что в Конклаве проведают о Джено. — Уже уехал? — Пока сидит, бумажки строчит, показания собирает да подписи. Ему опосля еще к родичам нашего женишка катить, а он явно желанием не горит. Глушь у них там совсем непроходимая, поди, даже Порожняки туда не суются. — К нам они, не знаешь, не нагрянут? Мне бы Совет предупредить… — Второй следователь — еще тот проныра — все порывался сбегать на Бор посмотреть. Мол, отродясь не видал первых людей, а староста ему и говорит: "Так на меня погляди. Один в один — первый человек. Разве что покрасивше". Мы посмеялись, заверили, что смотреть у вас нечего, он вроде и успокоился. Но вы лишний раз к поселению не шляйтесь, особенно волчик этот ваш — вижу его чаще, чем соседей. Выйду вечером кур загонять, а он сидит на опушке, у огорода, и глазеет на меня. Белый же, как снег, приметный, и огромный, что тот вол. Такого ни с кем не спутаешь. Донхёк замер, не донеся ложку с капустняком до рта. Сердце затрепетало испуганной горлицей, расправило крылья и взмыло под самое горло. Джено, его милый, добрый волчик, каждый день наведывался к отцу, дабы убедиться, что все с ним в порядке, а Донхёк и не догадывался даже. Он выронил ложку, и та плюхнулась в миску с супом. Донхёк извинился, вытер густые брызги со стола кусочком хлеба и едва дождался компота, чтобы после с чистой совестью убежать на двор и там тихонечко поплакать. Он за всю свою жизнь столько слез не пролил, как за последние недели. И всему виной был Джено. И ладно бы он поступил плохо, но нет же: Донхёк ревел, ибо Джено был замечательным, а они всей семьей умудрились его обидеть, да так, что прощения им не было. А Джено ведь об этом даже не догадывался и продолжал им помогать и заботиться о них. Донхёк, наплакавшись вдоволь, утерся рукавом и собрался уже подыскать себе какое-нибудь занятие, когда раздался страшный грохот, плеск воды и тихий вскрик. Он бросился на звук и успел к развязке бедствия. Чонин, мокрый с головы до ног, замер подле колодца и испуганно глядел на раскачивающееся туда-сюда ведро. Донхёк со вздохом перебрался через ограду и помог Чонину набрать воды. — И куда твой братец подевался? — спросил он. — По дрова пошел. — А папа? Он не мог тебе помочь? Маленьким омегам, знаешь, нельзя поднимать такие тяжести. — Донхёк подхватил ведро и понес его к домику На. — Папа хворает. Хотел вот вскипятить ему воды, но прилетели Слухачи, и я… — Слухачи? Чонин поглядел в небо. Донхёк повторил за ним. Над Бором кружили вороны. Картина привычная: осенью птица перебиралась поближе к людским селеньям в поисках пропитания. — Так это же вороны, их не нужно бояться. Чонин покачал головой. — Это Слухачи. Они слушают людские разговоры и пересказывают их хозяевам. От них ничего не утаить. — А кто их хозяева? — У малыша, как Джемин и говорил, и впрямь было богатое воображение, но Донхёку не хотелось возвращаться в дом: лицо его опухло от слез, и папа бы это приметил и засыпал вопросами, ответить на которые он не мог, — и потому умостился на крылечке и приготовился слушать Чонина. — Люди, что живут на плавучих островах. Там, на Большом озере. Но они лишь зовутся плавучими, а так парят над водой и всегда скрываются в тумане, чтобы их никто не обнаружил. — А что это за люди? — Плохие очень, злые. — И почему же Слухачи им служат, раз они плохие? — Потому что боятся. Слухачи хотели бы быть как волки — свободными и бесстрашными, — но хозяева не отпускают их, заставляют служить лиху. — А почему ты считаешь, что эти люди плохие? — У них нет души. Они как Порожняки, только хуже. Порожняки ведь становятся такими не по своей воле, а эти люди выбрали быть плохими. Они хотят править миром, хотят стать новыми Хозяевами, они отдали свои души, чтобы получить больше Силы. — И откуда ты про них знаешь? Чонин покраснел. — Знаю и все. Я все обо всех знаю. Посмотрю на человека, животинку или пень какой — и знаю. — Он вновь поглядел в небо, убедился, что вороны далеко, и заговорил прерывистым шепотом: — Вот у тебя, например, всего половинка души, целитель, что постоянно к вам в гости приходит, носит на груди чужое сердце, а волчик, который живет у Проклятого, совсем не волчик. Донхёк, слушавший рассказ Чонина с улыбкой, улыбаться перестал. Схватил его за руки и крепко стиснул маленькие ладони в своих. — Ты кому-нибудь об этом говорил? — спросил он требовательно. Чонин покачал головой. — Мне никто не верит. Только Джемин, но ему не до этого. Он влюбился в вашего Джисона и ни о чем ином думать не хочет. — А с Юнцинем ты не говорил? Надо все ему рассказать. Он поверит. Сейчас приведу его, никуда не уходи. — Донхёк стремглав бросился к дому. Влетел, не разуваясь, в светлицу и прямиком направился к Юнциню. — Можно с тобой на секундочку переговорить? Юнцинь нахмурился, но поднялся из-за стола. Донхёк поймал на себя встревоженный взгляд папы, угрюмый — старика Пака и озадаченные — отца и Джисона. Кун тоже встал, поблагодарил хозяев за угощение и, еще раз напомнив о своем приглашении, вышел из хаты вслед за Донхёком и Юнцинем. — Что случилось? — Он догнал их у колодца. — Братишка Джемина… Вы должны его послушать. Чонин стоял на том же месте, где Донхёк его и оставил. Только они перебрались через межу, как на двор вошел Джемин, нагруженный по самую маковку поленьями. Он удивленно оглядел маленькое собрание у своего крыльца, но ничего не сказал. Должно быть, присутствие Куна остановило. Донхёк тем временем попросил Чонина пересказать Юнциню с Куном их беседу. Чонин, с мольбой поглядывая на брата, сделал, что сказали. — Но если бы на озере что-то было, волки бы об этом доложили, — выслушав его, возразил Юнцинь. — В эту пору года над озером всегда стоит туман. Даже в солнечную погоду он не тает полностью. С какой стороны ни подойди — середина озера скрыта в тумане, — пояснил Кун. — Думаешь, там пристанище Союза? Чонин шикнул и указал на воронье, вившееся над деревьями. Кун улыбнулся. — Страж-древо охраняет нас. Они не могут подслушать наш разговор. Чонин перевел дух и покраснел еще гуще. Кун обернулся к Юнциню. — Озеро — удобное место. Да и понятно теперь, отчего о Порожняке никто не слыхивал. Мы оказались первыми на его пути. — Но почему он в город отправился? — спросил Донхёк. — Иного пути нет. Он не мог пройти ничейными землями из-за волков. А от города к озеру ведет прямая дорога, и волки по ту сторону не охотятся. — А вороны? Если они в самом деле разведчики, то в Союзе уже знают про нас и… Джено. Кун покачал головой. — Покуда Джено под защитой страж-древа, он для них недосягаем. — Но он ведь к волкам бегает на ничейные земли и с Чэнлэ к святилищу хаживал. — Донхёк бросил взгляд на Джемина, но тот, сложив дрова в поленницу, ушел на задний двор. Подслушивать чужие разговоры было не в его характере. — В людском облике. — Но одетый как Юта. Птицы лишь и видели, что двух первых людей, отправившихся к алтарю побеседовать с Хозяином. Вороны служат Клану Бескрылых, но они слабо чувствуют Силу и не разбираются, кто перед ними: Проклятый, перевертыш иль простой дух-лесовик. А вот о тебе я этого сказать не могу. — Кун вновь обратился к Чонину. — Ты ведь тоже из Ворон будешь? Чонин закивал, да так, что голова едва не отвалилась. — Мой папа из Клана Трехокой Вороны. — Это многое объясняет. — Кун тронул его лоб кончиком пальца. Чонин вздрогнул, и Кун отдернул руку. — Третье око. Удивительный дар, древний, как сам мир. Нужно показать тебя ВинВину. Ты ведь не против, если я приведу Хозяина? — Настоящего? — Чонин аж запрыгал от восторга. — Самого настоящего. — Не такого, как старик Пак? — Нет. — Кун рассмеялся. — Пойдем-ка к твоему папе, спросим у него позволения. Они вошли в дом. Юнцинь смотрел на черное облако, висящее над южной оконечностью Леса. Воронье вилось над селением. — Надо бы предупредить волков. Идем, поищем Джено. Небо на западе потяжелело, свинец облаков смешивался с рыжими всполохами заката и разливался над Лесом болезненным зеленым свечением. Шли быстро, чтобы успеть до дождя. Донхёк никогда не бывал у Юты и удивился, увидев ухоженный садик и свежевыбеленные стены хатки. — Джено любит порядок, — ответил на его немой вопрос Юнцинь. Донхёку мигом вспомнилась ночь, когда они впервые встретились. Джено чинил сапоги. Тогда Донхёк едва ли придал этому значение, а сейчас задумался и понял, что Джено и впрямь очень хозяйственный. — Тяжело ему, наверное, приходится — держать все в чистоте. Он ведь не может обращаться на людях. — Днем — нет, а ночью — сколько угодно. Зрение у него волчье, в темноте прекрасно видит, да и светильники в глухие ночи зажигают. Вырядится Ютой и в сад бежит. Праволки из земли вышли и к земле тянутся, Силу из нее черпают. — Ты так много о них знаешь, — с завистью проговорил Донхёк. — Когда отец рассказал мне о папе, я стал хаживать в Лес, искать ответы на свои вопросы, но к алтарю боялся ходить, а вот к Бору — отчего-то нет. Однажды добрел до самого пограничья, дозорный меня приметил и отвел к олламу. Им оказался Кун. Мы сдружились. — Они поднялись на крыльцо, постучали в окошко. Донхёк спросил: — А как ты про Джено узнал? — Случайно. Первое время он плохо справлялся со своим волком, а уж когда гон начинался, так вообще беда была. Кун его у себя держал, чтобы Чэнлэ за ним приглядывал да обучал, как управлять зверем: он ведь сам перевертыш, знает, что к чему. В один из таких дней я и нагрянул. Дверь заперта оказалась, что на Куна не похоже. Он оставляет ее открытой, даже когда отлучается. Я постоял немного во дворе, подождал, а когда уходить собрался — услышал голоса. Они из дома доносились. Ну я и… заглянул в окно. Кун их редко занавешивал, а тут гляжу — наглухо задернуты. Покрутился-покрутился, отыскал щелку да увидал, что внутри творится. Так и узнал. Перевертыши ведь на полную луну обращаются, а этот посреди бела дня да на молодик. Такое лишь первозвери умели. Да куда ж это он подевался? Вроде бы сегодня не он в дозор идет… — Не меня, случаем, ищете? — послышалось за спиной. Юнцинь с Донхёком дружно подпрыгнули и обернулись. Через двор шел Юта. За ним трусил Джено. Он весь изгваздался в грязи да так сильно пропах лягушками, что Донхёк поморщился от отвращения. Его обострившийся во время жара нюх не выносил подобных запахов, а Джено, как на грех, тут же бросился к нему, дабы хорошенько вылизать руки и выделать с ног до головы вонючим илом. — Да нет, Триединый союз. Говорят, он у тебя в каморке схоронился. Где вас леший носил? Это что, утка? Разве охоту не запретили? — Юнцинь кивком указал на перекинутую через плечо Юты охотничью сумку, из которой торчала пара черных утиных лап. — Это к завтрашнему празднику. Куну зачем-то понадобились дикие селезни. Пришлось лезть в болото. Так чего приключилось-то? — Юта бросил сумку на чисто выметенный порожек. — Идем в дом: дождь, кажись, начинается. Они вошли в хатку. Внутри было так же аккуратно прибрано, как и в саду. Донхёку стало за себя стыдно: он, омега, и тот не держал свой дом в такой чистоте. Должно быть, когда их с Джено душу разделили, вся хозяйственность досталась ему одному. Юта распотрошил сумку и выложил уток на стол. Юнцинь коротко рассказал о Чонине и их догадке о Триедином союзе. Джено, все это время крутившийся рядом с Донхёком и выпрашивавший ласку, приуныл, когда сообразил, что ему вновь чесать к волкам. — Только, ради праотцов, сам к озеру не суйся, понял? — наставил его Юта уже у порога. Джено повилял вяленько хвостом, мол, ничего обещать не могу, и во все глаза уставился на Донхёка. Тот опустился перед ним на корточки и крепко обнял за шею. — Береги себя, волчик, — шепнул он. Джено выбрался из его объятий, лизнул мягко щеку и умчался прочь. Путь его лежал на восток.