Двойной узел

Чем закончилась вылазка Джено, Донхёк не знал. Ни Куна, ни Юту он не видел до праздничного вечера, а Юнцинь был слишком занят учителем Чоном и свалившимся на него счастьем, так что соваться к нему со своими тревогами он не посмел. Папа поначалу распереживался: боялся пускать отца домой, когда за каждым их шагом наблюдает вороньё Союза, но отец уверил, что опасность ему не грозит, и папа немного успокоился. Старик Пак ругался, не прекращая, и больше всего доставалось Джисону. Тот ходил как в воду опущенный, не понимая, отчего дед так на него взъелся, но у Донхёка была на этот счет одна догадка. — Он, поди, испугался, — сказал он, когда они с Джисоном загородились в его уголке покрывалами и начали наряжаться к празднику. Донхёк оборвал растущий под окнами куст хризантемы и теперь аккуратно вплетал желтые солнышки ее цветов в непослушные волосы Джисона. — Боится, что ты его бросишь, когда Джемин позовет тебя замуж. — Если позовет. Это ведь Джемин. Сколько у него уже омег было? Он с половиной села переженихался. — Джисон потер веснушчатый нос. — И ни с одним на праздник урожая не ходил, да и вообще, большая часть того, что о нем говорят — враки. Ты ведь знаешь наших кумушек. Им дай повод человека оговорить. Нас с тобой как только не честерили, и много правды в этом было? Вот-вот, так что меньше слушай завистливых стариков, но и сам не плошай. Джемин еще та заноза. С ним нужно держать ухо востро. Не позволяй ему ничего такого, понял? Даже если замуж позовет. Сначала пускай подвенечный венок на тебя наденет, а потом уже штаны снимает. Заделать ребеночка много ума не надо. — Ты прям как мой папаша. — Джисон фыркнул и потер покрасневшие уши. — А вот дедушка сказал, что лучше попробовать прежде, чем замуж выходить. Вдруг не понравится? Донхёк рассмеялся. Уж от старика Пака такого можно было ожидать. — Ему, поди, виднее. Он долгую жизнь прожил. — А ты? Пробовал уже? Донхёк выронил цветы, и те рассыпались по покрывалу пестрым солнечным узором. — Нет, конечно. С чего ты взял? — Все говорят, что вы с Джемином… — Я тебя сейчас ударю. Джемин — последний альфа, с которым я соглашусь это делать. После Ухуна, конечно, и всей его родни. Джемин мне практически как брат. — Зато он считает иначе. — Джисон понурился. — Ты глупый. Чонин сказал, Джемин совсем голову потерял, домашних вконец извел разговорами о тебе. — Правда? — Можешь сам у него спросить. Джисон приободрился и позволил Донхёку закончить его прическу. Сам Донхёк обошелся без цветов. Лишь надушил волосы папиной шафрановой водой и надел лучшую свою сорочку. Папа с Юнцинем приготовили гостинцы для Куна и подарочки духам земли, которые по здешнему обычаю оставляли на священном дереве в новогоднюю ночь. Из кусочков красной бархатной ткани, расшитой золотой нитью, сделали маленьких куколок, набили их зерном и обвязали пестрой лентой, за которую их подвешивали к дереву. К своей куколке Донхёк тайком пришил крохотный мешочек с волчьей шерстью — выдернул мягкого меха немного, пока обнимал Джено на пороге Ютиного дома — и заговорил на здоровье и удачу, как учил папа. Впервые в жизни Донхёк просил за кого-то, кто не был его семьей, и от этого делалось по-особенному волнительно. К Куну пожаловали, когда солнце уже скрылось за Лесом. Кун накрыл богатый стол, но от гостинцев не отказался и выставил приготовленные папой и Юнцинем кушанья в самом его центре. Донхёк сразу приметил, что корзину со змеенышем убрали на полоти, дабы не смущать гостей. О том, что Чэнлэ не простая змейка, ведали лишь Донхёк с Юнцинем, да старик, небось, догадывался. Остальным знать об этом не стоило. Ели и пили под шумный разговор и тревожных вестей не касались. Вечер был праздничный, все плохое могло подождать до утра. Но Донхёк нет-нет и поглядывал за окно. Где там сейчас Джено? Все ли с ним в порядке? Юнцинь, сидящий по левую руку от него, должно быть, разгадал его мысли и украдкой поглаживал по колену, успокаивал. — Он вернулся еще ночью, — шепнул он, потянувшись за яблочным пирогом. — Поди, отсыпается. У Донхёка не было причин сомневаться в словах Юнциня, но тревожиться он все равно не перестал. Рано или поздно, но Триединый союз догадается, куда они подевались и кто стоит за волками. Ничейные земли делило несколько стай, и объединить их мог лишь вожак вожаков, праволк. Главы кланов точно об этом ведают. А Джено был волком приметным, такого ни с кем не спутаешь. В скором времени Союз поймет, что он не просто так шныряет по ничейным землям, и откроет на него охоту. Когда время приблизилось к полуночи, на площадь начал стекаться народ, и Кун предложил выйти на двор и поглядеть, как на страж-древе зажигают праздничные огни. Ночь стояла студеная, меж ветвей дуба мерцали холодные синие звезды. Месяц шел на убыль, сияние его меркло в свете праздничных костров. Когда пришло время, исполинское дерево будто в одночасье вспыхнуло. Донхёк догадался, что яркие янтарные огоньки зажгли какой-то древней магией, да и самих фонарей видно не было. Народ зашевелился, Кун подтолкнул Донхёка к дереву. — Время оставлять дары, — сказал он. Донхёк вместе со всеми двинул к дереву, огляделся в поисках ветки пониже. Таких поблизости не нашлось, и Донхёк вслед за Джисоном и Джемином засеменил вокруг дуба в надежде отыскать хоть одну. В какой-то миг толпа разделила их, и Донхёка, подхваченного течением, принесло к большой, увешанной еще неосыпавшимися желудями, ветке. Она простиралась прямо у него над головой, но, чтобы дотянуться до сучка покрепче да повесить куколку, пришлось стать на цыпочки. Ленточка соскользнула с пальца, куколка завертелась огненной юлой, но не упала, зато Донхёк пошатнулся, не устояв на ногах, и рухнул бы, если бы его не подхватили. Сильная рука легла на живот, пальцы так знакомо сжались на боку, а в нос ударил медовый запах осенних яблок. Донхёк вскинул голову и поймал на себе взгляд прозрачных черных глаз, тонущих в тени широкого капюшона. — Не смотри так, — шепнул Джено, — кто-нибудь заметит. Донхёк сипло выдохнул и отвел взгляд. Джено ослабил хватку, но не отступил. — Скажи папе, что устал и хочешь домой. Я буду ждать на углу вашей улицы. Миг — и Джено смешался с толпой. Еще секунду Донхёк видел его высокую темную фигуру, а затем она исчезла, потонув в пестром блеске празднества. Он не без труда отыскал папу и сказал, как просил Джено. Папа вызвался его провести, но Донхёк заверил, что с ним все будет в порядке. — На улицах полно народу, да и светильники горят чуть ли не на каждом шагу. Побудьте с отцом вдвоем, когда еще выпадет такая возможность? Папа улыбнулся благодарно, пожелал ему сладких снов и вместе с отцом отправился к большому костру, полыхавшему на том конце площади. Отец крикнул вдогонку, что принесет жареных каштанов, Донхёк помахал ему рукой и устремился прочь от веселящейся толпы. До оговоренного места он добрался едва ли не бегом. Улицы искрились праздничными огнями, на деревьях мерцали таинственные голубые и зеленые фонарики, у калиток стояли корзины с угощением для детворы. Воздух наполнился запахами медовых пряников, печеных яблок и баранины. Джено дожидался его в тени межевого столба, и Донхёк никогда бы его не приметил, если бы так отчаянно не искал взором. — Ты быстро. Бежал, что ли? — Джено шагнул навстречу. Он все еще скрывал лицо под капюшоном, и это было правильно: светловолосый незнакомый юноша привлек бы к себе всеобщее внимание. Донхёк запыхался и ответить не мог, отчего лишь улыбался глупой, счастливой улыбкой, ведь Джено был в порядке, и они наконец-то могли поговорить обо всем, что так его волновало. — Идем, а то в угловом доме живет один чудной старичок. Еще решит, что мы нежить какая, и поднимет крик. — Джено взял Донхёка за руку и повел прочь. Донхёк на ходу оглянулся на два светящихся в золотистой тьме оконца, увидал у крыльца сани с привязанным к ним чугунным котлом, и сердце у него болезненно сжалось. Они скоро добрались до дому, но внутрь не вошли, а направились на задний двор, под сень старой, уже не плодоносящей яблони. Здесь было тихо, свет праздничных фонарей с трудом разгонял плотную ледяную тьму. — Мы услышим, если твои родные вернутся. Не хочу, чтобы они беспокоились. Донхёку захотелось закричать. Выругать Джено от души, дабы перестал так хорошо относиться к людям, которых едва знает. Это было нечестно, это заставляло Донхёка чувствовать себя плохим и бесконечно перед Джено виноватым. — Хорошо, — вместо этого сказал он и поглядел вниз, на свою ладонь, что так правильно, так славно лежала в широкой, красивой ладони Джено. Джено легонько пожал его пальцы. Донхёк облизнул пересохшие губы. — Джено… — Я спрошу кое о чем, и, возможно, ты посчитаешь меня безумным, но мне нужно знать… — Я тоже спрошу: ты же видел меня там, в Лесу? И у Куна дома? Видел? Мне ведь не приснилось? Джено кивнул. — И это значит?.. И вновь Джено кивнул, крепче сжимая пальцы Донхёка. Ладонь у него была горячей, и у продрогшего Донхёка от его касаний бежали по телу мурашки. — Ты веришь? — Конечно. Это все-все объясняет. — Джено бережно погладил ладони Донхёка. — Я полжизни понять пытаюсь, что со мною творится, и не нахожу ответов. Куна спрашивал и Юту, но они не смогли помочь. С первого дня здесь я невзлюбил Лес, чую каждой жилкой, как он выпивает из земли все соки, истощает ее, убивает, но порой меня будто за руку кто туда тянет и шепчет властно: "Ищи". И я ищу и ищу, будто сердце свое там оставил, и никак не найду. И худо так, что хоть вой. И все кажется, нет у этого пути конца, и впереди меня ждет тоскливая вечность полного одиночества, но вдруг... Нельзя мне уходить далеко от святилища, Юта разгневался очень, но все тот же голос звал меня вперед и стих, когда я увидал тебя. И все встало на свои места. Донхёк слушал Джено и каждое его словечко понимал, будто сам все это пережил. И правда ведь. Стоило ему заслышать волчью песнь иль отправиться с папой на охоту, забрести в глухой уголок Леса в поисках гриба или поклониться каменному алтарю, как все в нем преображалось. Он чуял Джено, душа его рвалась к нему истово, но не понимала этого, ибо, как и Джено, была лишь кусочком, потерянной половинкой целого. Но теперь, когда они нашли друг друга, все вдруг сделалось понятным и правильным, обрело смысл и великую ценность. — Я всю жизнь тебя ждал. — Джено прижал ладони Донхёка к своему лицу, потерся о них совсем по-песьи. — Не бойся меня, хорошо? Юта говорит, нельзя огорошивать омегу подобными признаниями, коль вы только повстречались, но мне так хотелось, чтобы ты знал о моих чувствах. Просто… ты такой… у меня от тебя все внутри путается. Донхёк улыбнулся, стащил с Джено капюшон и прижался губами к его рту. Искренность Джено, его прямодушие и простота, несвойственные Донхёку, пробуждали в нем столь сильные, глубоко-омежьи чувства, что он не мог им противиться. И не будь Джено его родной душой, Донхёк все равно влюбился бы в него без оглядки. И Джено, он верил, полюбил бы его несмотря ни на что. И ничто в этом или любом другом мире не смогло бы им помешать. Ладони Джено легли ему на шею, губы разомкнулись, и Донхёк задрожал от жаркого вздоха рот в рот. Целовать Джено оказалось испытанием. Движения его губ, касания языка, вдохи и выдохи, томные, жаркие, прерывистые, отправляли Донхёка в самые темные глубины его естества, столько нового, неизведанного, манящего в нем открывали. Донхёк не думал даже, не представлял, сколь многое может изменить один поцелуй, и теперь с испугом и волнением постигал эту истину. И Джено открылся ему с иной стороны. Желания его были честными, действия — откровенными. Он без утайки демонстрировал их Донхёку, но вместе с тем не позволял себе ничего, что могло бы смутить его, обидеть, испугать. Он первым разорвал поцелуй, но Донхёк еще долго чувствовал его неровное дыхание на своих губах и жар ладоней у себя на пояснице. Донхёк млел в его объятиях и отдал бы многое, чтобы уснуть, прижавшись к его сильному, горячему телу. — Ты совсем уже продрог. — Джено виновато улыбнулся. — Мне не холодно, — соврал Донхёк. Ночь стояла ясная, земля под ногами была твердая, как стекло, а опавшая листва чуть похрустывала, тронутая изморозью. Донхёк в его тонкой осенней накидке зяб даже рядом с безумно теплым Джено. — Ты весь дрожишь. — Это из-за тебя. — И нос как ледышка. — Хочешь от меня отвязаться? — Не хочу, чтобы ты захворал. — Я могу целый день прошляться под дождем, вымокнуть до нитки и даже насморка не подхватить. Я же из каттани. Волчий народ крепкий, что ему та простуда? Джено погладил Донхёка по голове. В темных его глазах будто искорки зажглись; глядеть в них было и пугающе, и волнительно. — Мы отправили к каттани вестовых, через два дня, если погода не изменится, будут на месте, — сказал Джено. — Если кто сейчас и может помочь людям, то только волчье племя. Кун хочет отправить гонцов и к островитянам — никто лучше них не знается на оружии против нечисти, — но надежды, что они откликнутся, мало. Юта считает, они слишком нелюдимы и пекутся лишь о собственном благополучии. — Но он ведь тоже с Железных островов, правда? У него есть ва-мин, я видел, он убил им Порожняка, и… Он же не остался в стороне. Он заботится не только о себе. Не верю, что он один такой на весь островной народ. — Кун говорит то же самое. Нельзя оставлять все, как есть. Вашим селением дело не закончится. Нежить пойдет по всем землям, доберется до всех уголков нашего мира, уничтожит тысячи невинных людей. Нам выпала участь узнать об этом первыми. Вероятно, есть и другие, но мы не можем надеяться на них. Знать и что-то делать — не одно и то же. У нас есть Юта. Нужно отыскать других Проклятых. Кун уверен, мы разыщем их на Железных островах. Порожняки еще не скоро туда доберутся. Это дикий, суровый край, там мало людей, и им нет дела до того, что творится на большой земле. Но нам есть, и мы будем просить о помощи. — А озеро? Что говорят волки? — Лазутчики отправились на восточное побережье, к тракту. Если кто и покинет озеро, то лишь этим путем. Но ждать, возможно, придется долго. Донхёк прильнул к Джено всем телом, спрятал лицо на его груди. — Не боишься, что они прознают о тебе? — Это не так просто. Волки всегда в движении, стая не остается на одном месте надолго. Они кочуют по ничейным землям в поисках пищи, разбиваются на охотничьи группы. Мои передвижения вполне естественны, да и стараюсь держаться Леса, а на равнину спускаюсь ночью, когда воронье бесполезно. — И все же, будь осторожен. Мне так страшно: и за отца, и за тебя. Знаю, ты глядишь за ним, и это опасно. Кун говорит, магия страж-древа хранит тебя, покуда ты не пересечешь реку… — Не только она. Идем, покажу кое-что. — Джено увлек Донхёка к палисаднику. Там тоже было сумрачно, но сквозь жидкие ветви плодовых деревьев лился волшебный свет фонарей. Джено убедился, что улица пустует, расстегнул куртку и расшнуровал ворот рубашки. На груди его, повыше сердца, темнели странные рубцы, и лишь приглядевшись внимательней, Донхёк понял, что они складываются в знакомые символы: ворона, несущего в клюве стрелу, волчью морду на четырехступенчатом основании, рыбу, выпрыгивающую из морских волн, и змею в центре пламенного круга. — Это уже было, когда меня нашли. Кун думает, я получил их после обряда становления. В некоторых северных племенах альфы получают свой первый ва-мин по истечению двенадцати весен. У одних это ритуальное оружие, у других — амулет или родовое клеймо, как у меня. После испытания старейшине рода является дух-покровитель и назначает ва-мин. Только вот Кун не ведает, отчего у меня их четыре вместо одного. Если бы я знал, откуда родом, то мог бы отыскать родных и все у них расспросить… — Джено запахнул рубашку и скользнул взглядом поверх головы Донхёка. У того заболела душа. Он вновь прижался к Джено, поцеловал его жарко в шею. — Ты обязательно их отыщешь, — прошептал он. — Когда все это кончится, мы отправимся на север и найдем твоих родных. Джено обнял его за плечи. — Кун считает, моя семья покинула племя и отправилась на юг, а я отбился. Но я ведь был достаточно взрослым волком. Как я мог потеряться? Уверен, что-то случилось. Что-то плохое. Я чувствую это, оно снится мне ночами, но я не могу вспомнить. Только снег и стрелу с вороньим оперением… Донхёк зажмурился до ломоты в висках. Он готов был во всем сознаться, но не посмел, не смог причинить Джено боль. Пока он не ведал правды, он мог надеяться. Отобрать у него надежду Донхёку не хватило духу. — Я тебя расстроил, да? Не нужно было этого говорить. — Джено носом уткнулся Донхёку в висок, поцеловал его так нежно, что Донхёк ощутил это сердцем, не кожей. — Нет, ты должен все-все мне рассказывать. Хочу знать обо всем, что тебя волнует. — Хорошо, но только обещай никогда из-за меня не плакать. — Постараюсь. Какое-то время они стояли молча. Джено щекой прижимался к виску Донхёка и гладил его по волосам, а Донхёк пытался впрок надышаться по-осеннему чистым, яблочно-сидровым запахом его кожи. — Тебе и правда пора в постель, — наконец сказал Джено. — Нет. Не хочу, чтобы ты уходил. Когда еще я смогу увидеть тебя, поговорить с тобой? Джено облизнул задумчиво губы. — Каждые три дня Юта уходит в дозор, и я обычно иду с ним, но если есть другие дела — остаюсь. Дом пустует с заката до рассвета, правда, сейчас там часто бывает ВинВин, но если Юты нет, то и он долго не задерживается. Я дам знать, когда останусь. Ты сможешь отлучиться на час или два на закате? Тебе ведь не запрещено гулять по общине. — Нет, но… посыплются вопросы. И если папа поверить может, что я просто гуляю, то уж старик с Юнцинем с меня не слезут. — А им какое дело? Да и разве это преступление? Ты молодой омега, чего тебе целыми днями дома сидеть? — Один раз я уже женихался. Ты знаешь, чем это кончилось. — Но я не он, да и в Бору нет таких людей. — Они есть везде. Ты не можешь говорить за всех. — Я давно здесь живу, знаю местные обычаи. Альфа змеиного племени никогда не поднимет руку на омегу, не притронется к нему даже кончиком пальца, если омега не даст понять, что хочет этого. Весь Совет состоит из омег, да и старейшинами рода становятся только омеги. Лишь самый пропащий альфа способен причинить омеге вред: словом иль делом. Донхёк этого не знал. Так вот почему альфы, завидев его в первый раз на улицах Бора, отводили взгляд. Не оттого, что он был пришлым, а оттого, что глазеть на омегу считалось неприличным. И Кун помог ему без раздумий, ибо омега, подвергшийся насилию, был для общинников чем-то непостижимым и ужасным, нуждался в заботе и внимании. И слова Джено: "Любой на моем месте поступил бы так же", — обрели новый смысл. И той ночью, ведя Донхёка через Лес к Бору, он ухватил его за сорочку, не посмел прикоснуться без позволения, и только позже, поняв, что Донхёк не против, проявил звериную, столь чуждую для здешних мест, ласку. — Хорошо, уговорил. Но перед стариком с Юнцинем будешь сам отчитываться. Джено рассмеялся, и Донхёк, не утерпев, увлек его в тень дома, чтобы с улицы уж точно никто не увидал, как они целуются. И целовались бы они, пожалуй, вечность, но Джено оказался очень уж упрямым и, решив, что Донхёку пора на боковую, не отстал, пока не добился своего. И как бы Донхёку ни хотелось задержать Джено еще хоть на минутку, пришло время прощаться. Шум голосов нарастал — народ расходился по домам, — и Джено, тронув ладони Донхёка последним поцелуем, тенью скользнул за калитку. Донхёк вбежал в дом, наскоро разделся и забрался под свое жесткое шерстяное одеяло, чтобы к тому времени, как вернутся родители, спать крепким, лишенным видений сном.