Двойной узел

— Чтобы призвать Стража, нужны четыре ва-мин, — сказал Юта, уложив ВинВина на полати. ВинВин нехотя отпустил его ладонь и, закутавшись в покрывало, закрыл глаза. — У нас их два. — Три. У Куна есть ва-мин, он связывает дух Чэнлэ. — Донхёк спиной привалился к печи. Ноги подкашивались, перед глазами все плыло и двоилось, но он знал, что делать. — И я могу раздобыть четвертый. Ва-мин — всего лишь символ. Помоги мне. Юта без лишних слов взял протянутую к нему руку. Они миновали двор, где суетились воины каттани, пытаясь устроить пострадавших от тумана соплеменников поудобней, и вышли на площадь. Навстречу им спешил Джемин. В руках у него был длинный лук из эбенового дерева, за плечом — колчан таких же черных стрел. Вот что, понял Донхёк, прятал в свертке папа. — Что это был за взрыв? — спросил Джемин. — Тэиль говорит, это по ту сторону реки, севернее поселения. — Мороки разрушили алтарь, — бросил на ходу Юта. — Не приближайтесь к туману: он отравлен. Джемин кивнул и умчался обратно. У общинного дома собирали костры; альфы и омеги, у кого были свободные руки, рассевшись прямо на земле, обматывали стрелы лыком и окунали их в чаны со смолой. Донхёк мельком увидел папу, он о чем-то спорил со старшим олламом. Отец толкал подводу с мешками. У них были свои заботы, у Донхёка — свои. Взвалить на их плечи еще и это он не мог. Чем дальше они отходили от страж-древа, чем ближе становился туман, тем хуже делалось Донхёку. Пару раз он споткнулся и упал бы, если бы не Юта. Под конец пути тот уже тащил его на себе, и Донхёк, прикрыв рот и нос рукавом накидки, только чудом держал глаза открытыми. Волчья кровь давала о себе знать. Сани с привязанным к ним котлом все так же стояли у крыльца. Дед нашелся тут же: чистил огромную, с две его головы, тыкву от семечек. До творящегося вокруг переполоха ему не было никакого дела. — Добрый вечер, дедушка, — поздоровался Донхёк. Дед поднял седую голову и близоруко сощурился. Единственным источником света в опустившихся на Бор сумерках служил картофельный фонарик, который дед соорудил в необожженной глиняной плошке. — Ну как знать, милок, — прошамкал дед. Во рту его недоставало половины зубов. — Эй, Черный, ты, что ль? А чего как неродной? Заходи, гостем будешь. — Мы по делу, учитель, — ответил Юта и толкнул Донхёка под локоть. — Мой друг хотел тебя просить о чем-то. — Друг так друг. Если что продаешь, знай — грошей у меня нету: лементы проклятущие последнюю притайку обчистили. — Нет, дедушка, нам бы одну из ваших стрел одолжить ненадолго. Мы с возвратом. — Стрел? — Дед насторожился. — Зачем вам мои стрелы? — Мальчику знакомому показать хочу. Не верит он, что есть в мире стрелы, способные пробить камень. — Ну и дурак. Омега небось? — Может быть. Так дадите? Мы мигом воротим. — Ну разве что на секундочку… А точно вернете? — Вернем, учитель, не метусись. Я лично прослежу. — Так уж и быть. — Дед поднялся со ступеньки и, кряхтя, потрусил в дом. Не было его, наверное, минут пять. Донхёк, изнемогая от тошноты и страшной усталости, всем телом навалился на Юту и дышал как можно реже. Почему аконитовый туман не действовал на деда, оставалось лишь гадать. — Держи. — Дед, воротившись, вручил Донхёку стрелу, тщательно завернутую в шерстяной платок. — Ток в руки всяким дурням не давай: наконечник острый дюже — наткнешься случайно, и поминай, как звали. — Спасибо, дедушка. — Донхёк прижал стрелу к груди. — Вы бы лучше в дом шли: вон какой туман. И заметить не успеете, как застынете. — Гарбуза дочищу и пойду. Каши наварить хотел. Донхёк улыбнулся, а сам едва не плакал. Юта распрощался за двоих и поволок Донхёка прочь. Обратный путь Донхёк проделал у него на спине, и только у самой площади в голове немного прояснилось, и он смог встать на ноги. Войдя в хату, Донхёк сразу не досчитался Юнциня с Джисоном, зато за столом, опустив рыжеволосую голову на руки, дремал Чэнлэ, вполне даже очеловеченный. Разве что на висках да где-нигде на щеках и шее переливались всеми оттенками пламени крохотные чешуйки. Кай из Каменных Ножей тоже оклемался, но выглядел неважнецки. Сехун поил его из огромной, раскрашенной синими змейками кружки каким-то неприятно пахнущим отваром, а Кай морщился и воротил нос, будто малое дитя. Картина эта Донхёка немало позабавила, и на душе полегчало. — Куда все подевались? — спросил Донхёк и выложил стрелу на стол. Пригладил растрепавшееся воронье перо и расчехлил кинжал. — Отправились на площадь помогать. Совет решил народ, что живет на окраине, разместить в общинном доме. Туман с каждым часом все ближе и ближе. Боюсь, к рассвету достигнет границ Бора. — Разве все там уместятся? — Омеги и дети в первую очередь, остальные — по обстоятельствам. Старики в большинстве своем уходить не пожелали. Говорят, без разницы, где помирать. "У деда, должно быть, и спрашивать не станут", — подумал Донхёк, закусил губу и взялся царапать на твердом, гладком древке ворону, несущую в клюве стрелу. Чонин, все это время сидевший подле папы, будто почуял что-то и перебрался за стол, поближе к Донхёку. Заглянул под руку с любопытством, но спрашивать ни о чем не стал. Донхёк, закончив, повертел стрелу так и этак, убедился, что знак хорошо читается и посмотрел прямехонько на Чонина. — Нравится? Чонин неуверенно кивнул. — Тогда дарю. — И Донхёк протянул стрелу ему. Кун с Ютой переглянулись. Юта коротко усмехнулся, а Кун с опаской спросил: — Подействует ли? — Почему нет? Ва-мин — лишь проводник. А Сила… она в нас. Волк, рыба, змея, ворон. Все на месте, мы можем пробудить Стража. — Если только он в самом деле Страж. Мы ведь не знаем наверняка, да и… для того, чтобы призвать его, нужна частичка Джено. Об этом Донхёк совсем позабыл. — У тебя точно что-то есть. — Он обернулся к Юте. — Не может не быть. Или у тебя. — Взгляд метнулся к Куну. — Он часто у тебя бывает, помогает по хозяйству… Должно же хоть что-то остаться: ноготь какой иль волосок… Ох! Донхёк, не додумав мысль до конца, бросился из хаты. Выскочил на площадь, запруженную подводами с дровами и мукой, заметался, пытаясь вспомнить, где стоял, когда на страж-древе зажигали волшебные фонари в честь праздника урожая. В ту ночь здесь было так же людно, как и сейчас, и он с трудом отыскал ветку пониже, чтобы повесить на нее свою куколку. Куколка — багряная, бархатная — каплей застывшей крови свисала с черной ветки. Донхёк лишь со второй попытки добрался до нее. Отсыревшая от дождя и тумана, она тяжело легла в ладонь, но мешочек с волчьей шерстью был на месте, и Донхёк, не медля, поспешил обратно. — Этого хватит? — спросил он с надеждой и протянул мешочек Куну. — Должно. Сехун с Каем из Каменных Ножей смотрели на них с неприкрытым интересом. — Вы и впрямь собрались призвать Стража? — спросил Кай и отвел руку Сехуна, в которой тот сжимал кружку с отваром, подальше от себя. — Думаете, волчонок ваш — Страж? Он и на праволка-то слабо не тянет. — Он пришел в наши земли шесть зим назад, и на груди у него был знак Стражей. Он ничего о себе не помнил, никак своей Силы не проявлял, и мы решили считать его первозверем, нежели веровать в то, что былью, может статься, никогда не было. — Юта выложил на стол "коготь". — Стражи существуют, — с уверенностью сказал Сехун. — Да только их уже тысячу лет, как никто не видал. Они, говорят, ушли так далеко на север, что лишь ветер знает, где их искать. — Именно. Как он оказался здесь? — Кай смотрел на Юту. — Явился с омегой и еще одним волчонком. В страшную заметель вышел к озеру и наткнулся на охотника. Тот убил омегу и волчонка, а Страж сорвался со скалы и этим спасся. Я нашел его и забрал в общину. Думал, обычный волчик, а он взял и обратился. Мы ему ничего не сказали. Он рос в моем доме, думая, что перевертыш, нечисть, которой лучше людям на глаза не попадаться. — Умно. И как, не попался? Юта кивнул на Донхёка. — Пока этого не встретил. Спас мальчика, а тот его и раскусил. Взгляд Кая впервые за этот вечер остановился на Донхёке дольше, чем на мгновение. — Хороший мальчик и совсем на здешний люд не похожий. Ты не из каттани случаем будешь? В родстве с Лунными Охотниками не состоишь? — Кай взглянул на кинжал в руках Донхёка. — А ведь и впрямь из каттани. Ну тогда понятно, почему волчонок раскололся. Волк волка видит издалека. — Он пришел сюда и мне открылся, ибо так суждено было. Мы с ним связаны двойным узлом. Сехун выронил кружку. Та упала на пол, но не разбилась. Покатилась с грохотом под лавку и там сгинула. Кай из Каменных Ножей крепко сжал его колено, не давая ничего сказать. Они смотрели друг другу в глаза секунду, а затем Кай вновь обернулся к Донхёку. — Это объясняет больше, чем вы думаете. Волчик пришел шесть зим назад? В год, когда Желтоводная вышла из берегов и затопила низинные поля, сгноив весь урожай зерна? Кун с Ютой кивнули. Донхёк не мог ответить, он помнил лишь, что шесть зим назад хлеба было мало, но они не голодали, ибо папа всегда запасался впрок. — В тот год в глубине Снежной пустоши произошел раскол. Никто не знает, что послужило причиной. Наместник послал туда лучших ученых столицы, но те ничего толкового не сообразили. Раскол тянется от самого побережья и до хребтов Безумия. Ледник, из которого берет начало Желтоводная, сошел на десять саженей вниз по склону Громовой скалы, это и привело к паводку. — Насколько он широк? — Полверсты. — Глубина? — Мы спустились на две версты, продвигаться дальше было слишком опасно. Думаю, лучше нам не знать, как глубоко он уходит в недра земли и что могло оттуда высвободиться. — А потом явился Страж. — Кун положил амулет рядом с "когтем". — Чонин, ты знаешь, что там случилось? Воронёнок замотал головой. — Железные горы охраняют край холода от любопытных глаз. Кай расхохотался, да так, что едва не рухнул с лавки. Все уставились на него. — Еще и Трехокий? — Он утер проступившие на глазах слезы. — Правда? Хозяин, Страж, Целитель, Проклятый, Хранитель и Трехокий. Хотел бы я взглянуть на верхушку Триединого, когда они поймут, кто у них под боком все это время отирался. Давайте, вызывайте Стража: теперь я в вас не сомневаюсь. — Кто такой Хранитель? — Донхёк поклал кинжал на стол, против огненного кулона. Чонин, не спрашивая ни о чем, умостил стрелу аккурат напротив "когтя". Мешочек с волчьей шерстью лежал посреди образованного круга. — Ты. Когда Судьба разделяет душу надвое, одна ее часть становится Хранителем другой. Обычно участь эта выпадает омеге, ибо оно заложено в нашей природе — оберегать и заботиться о самом дорогом. Хранители рода, хранители очага, ограждающие дом, мужей и детей от любого лиха. И пока жив Хранитель, с его второй половинкой ничего не случится. Твой волчик в безопасности, покуда цел ты, — сказал Сехун, не сводя глаз с Кая. Донхёк все понял и ни о чем больше не спрашивал. — Возьмитесь за руки, — сказал неслышно подошедший ВинВин. Он все еще нетвердо держался на ногах, но больше не глядел затравленным зверем. — Силе будет проще плести узор. Все взялись за руки. ВинВин разбудил Чэнлэ и увел его в сторону. Змееныш не проронил ни слова. Видно было, что развоплощение и повторное воплощение выпило из него немало сил. — Повторяйте за мной, — сказал Кун. — Это язык первых людей, мертвый язык, но иначе Стража не разбудить. Если вдруг примерещится иль послышится что необычное, продолжайте повторять за мной, не замолкайте, ибо узор порвется и придется начинать сначала. — И он заговорил на наречии, которое Донхёк слышал в ту ночь, когда умер Порожняк. Юта, а за ним и остальные слово в слово повторили за Куном. Поначалу Донхёк не видел и не слышал ничего, кроме заключенного в стены светлицы привычного мира, но чем громче становились незнакомые слова, чем четче они слетали с языка, тем явственнее проступали очертания другого, сокрытого от его глаз мира. Над столом заметались бесплотные тени, потянулись тонкими дымными нитями к мешочку с волчьей шерстью. Донхёк зажмурился, надеясь, что наваждение исчезнет, но тени становились плотнее, обретали очертания, и наконец над сложенными в круг ва-мин возник большой дымно-серый волк с таким же дымным волчонком под боком. Глаза у волка были прозрачные и темные, как колодезная вода. Волк смотрел на Донхёка, и он отчетливо, будто волк вложил эти слова ему в уши, услышал внутри себя его тихий голос: "Иди на север, отыщи Первого из Четырех. Он придет с первыми лучами солнца в последний день зимы к безымянной могиле, и Страж получит меч, и тьма, что движет с юга, дрогнет". Голос стих, волк и волчонок исчезли, вновь обратившись безликими тенями, а в том месте, где покоился мешочек с шерстью, чернело выжженное пятно, напоминавшее солнце, что тонкими своими лучами тянулось к ва-мин. Донхёк опустил руку Юты и осел на лавку. По щекам его бежали слезы, и он почувствовал их, только когда тяжелая горячая капля упала на колени. — Сработало? — спросил Кун. Ему никто не ответил. Чонин беззвучно приткнулся Донхёку под бок и крепко его обнял. Юта забрал "коготь" и вышел из светлицы. Сехун с Каем, не сговариваясь, последовали за ним. — Теперь нам остается только ждать. — Чэнлэ подцепил амулет за тонкий шнурок и сам надел его Куну на шею. — Можно мне еще сонного зелья? — спросил Донхёк, утер слезы и погладил Чонина по голове. Тот лицом зарылся в складки его накидки и притих. — Не нужно, — отрезал ВинВин. — Когда Страж пробудится, и живым, и мертвым лучше оказаться подальше от него. — Скоро он проснется? — Зависит от того, как крепко спит волк. Но не думаю, что это займет много времени. — И что будет потом? — Потом будет свет. — А дальше? — Он станет твоим Джено, но ему придется сызнова учиться быть собой. Он знал, как быть Стражем, но забыл, и, увы, рядом нет никого, кто бы напомнил. — Но это ему не навредит? — Нет, конечно. — ВинВин улыбнулся. — Он ведь таким родился и жил до тринадцати-четырнадцати зим. С ним все будет в порядке. Донхёк не мог ждать, сложа руки, потому отправился на площадь помогать с кострами, хоть Кун и отговаривал его от этого. Продержался он недолго: успел лишь переговорить с папой о Кае, который признал в нем каттани, спросил, есть ли у них в родстве Лунные Охотники и узнал, что весь его род по дедовой линии из Лунных лесов, и потаскал с Джисоном корзины, полные черных бобов и сои, в схоронки, что размещались меж мощных корней дуба и уходили так глубоко в землю, что полы нижних ярусов скрывались под слоем рыжей воды. И вдоль узких крутых лесенок, и в камерах схоронок в стенах проделали неглубокие ниши, в которых помещались бронзовые светильники, но огонь в них был не обычный, а тот, что горел в Бору в новогоднюю ночь. Он не мерцал и не чадил, и свет его не давал теней. Камеры размещались одна над другой, в невысоком своде каждой имелось круглое отверстие. — Колодец прорублен прямо в стволе древа и тянется до самого общинного дома, — пояснил Джисон, волоча перед собой мешок сладкой картошки. — Наверху есть вертушка, к ней приделана длинная веревка с корзиной на конце. Они достаточно прочные, чтобы можно было спуститься в схоронку и набрать еды. Этим подземельям не меньше двух тысяч лет. Их вырыли сразу после Семилетней зимы. Мороки тогда едва всех людей не перебили, но по земле в ту пору еще ходило немало первозверей, и они в конечном счете одолели тьму. Говорят, с ними тогда и Стражи бились рука об руку, и предводитель их, Каменный Клык, получил от самого первого волка Уд-Джала — меч, выкованный из лучей восходящего солнца... Джисон говорил и говорил, но Донхёк уже его не слышал. "И Страж получит меч, и тьма, что движет с юга, дрогнет", — пел в груди далекий нежный голос, полный скорби и надежды, и Донхёк вновь видел перед собой призрачного волка, но не дымно-серого, а белого, как первый снег, выпавший за миг до рассвета. Волк смотрел на него своими чистыми, верными глазами, и на мгновение Донхёк поверил, что все потеряно. Он опустил корзину с фасолью на каменную ступень, и силы окончательно покинули его. Джисон отнес поклажу в ближайшую камеру и помог Донхёку подняться наверх. Там он долго сидел, привалившись спиной к шершавому и теплому, как папины руки, стволу страж-древа, кусочек за кусочком отправлял в рот сырник и запивал его колодезной водой из старенькой отцовской фляги. Папа вился рядом, и Донхёку становилось легче от одного взгляда на сосредоточенное, любимое до последней морщинки лицо. А потом пришел отец и отнес его к Куну. Кун накапал ему в рот каких-то черных, смолянистых капель, и Донхёк ощутил прилив сил. Он поднялся с полатей и до самой полуночи помогал Куну глядеть один за другим приходивших в себя воинов Каттани. Юкхэй, смуглявый весельчак, навредил себе больше, чем аконитовый туман, когда, наплевав на запрет Куна вставать прежде, чем допьет весь до последней капли отвар, поднялся на ноги и едва не проломил ушастой головой дубовую столешницу. Пришлось зашивать рассеченный лоб и поить отваром с ложечки. После полуночи вернулся Джисон, и прежде, чем он уснул, Донхёк успел спросить, где он услышал легенду о лучезарном мече. — Джиён, сын старшего оллама, рассказал, пока таскали в схоронку воду, а что? — Ничего. — Донхёк укрыл его своей теплой накидкой. — Подумалось просто, как было бы здорово, если бы такой меч существовал на самом деле. — А ты видел, какой лук подарил Джемину твой папа? — Видел-видел. Спи, дурачок, потом о Джемине подумаешь. — Донхёк пригладил его спутанные волосы, Джисон зевнул и за миг уже спал. Донхёк, как бы ему ни хотелось уснуть и отправиться к Джено, сделать этого не мог. Уселся в сенях под оконцем и чинил отцовский сапог: отец умудрился порвать его в потемках о какое-то бревно. Так ловко, как у Джено, у Донхёка не получалось, и от этого сделалось еще горше. Пришел Юта, постелил себе прямо на полу в сенях и лег. Донхёк прикрыл свечу бумажным колпаком, чтобы не мешала ему спать, и вернулся было к работе, когда заметил нечто странное. Поначалу он решил, что это люди зажгли костры, дабы отогнать Мороков, но свет становился все ярче и ярче, небо из черного сделалось сизым, а затем побелело, и стало светло как днем. — Юта! Юта, проснись! — Донхёк растолкал Юту и вместе с ним выбежал на двор. Люди на площади бросали свои дела и смотрели в небо. — Страж пробудился. — ВинВин встал подле Донхёка. — Проверю, отступает ли туман. — Юта ушел. А свет все лился по бледному небу, и на душе у Донхёка сделалось так легко, что, казалось, она вот-вот оторвется от тела и помчится навстречу этому нескончаемому потоку Силы. Он чувствовал, как в жилы его мощной селью вливается жизнь, как тело его обновляется, крепнет, наполняется свежими соками. Он расправил плечи, сделал глубокий вдох и понял, что на него смотрят. И замершие неподалеку люди, и ВинВин — все взирал на него с изумлением. Донхёк посмотрел вниз, на свое распрямившееся, окрепшее тело и охнул. Тонкие, похожие на паутину нити света тянулись от его рук и ног, одни уходили в землю, другие — устремлялись в небо. Донхёк пошевелил пальцами, и свет стал ярче, а нити сплелись в причудливый узор. — Что это? — Донхёк в смятении уставился на ВинВина. Тот восторженно выдохнул. — Он делится с тобой Силой. ВинВин прикоснулся к одной из нитей, и та серебристо и стройно, как, бывает, звенит снег, падая с неба морозной ночью, запела. — Из такой Силы были сотканы вешние воды первичного мира. — ВинВин отнял руку, но нить еще долго звенела, и тело Донхёка откликалось на этот звон дрожью. — Это древняя Сила, очень-очень древняя. Лишь самые первые Хозяева помнят ее. — Я уже видел подобное, — признался Донхёк, глядя на свои унизанные серебряными нитями руки. — Когда приходил к Джено духом. Я просил праотцов забрать мою Силу и отдать ему, и они это сделали. Ты был там, ты видел? ВинВин покачал головой. — Но... почему никто, кроме Джено и Чэнлэ, меня не видят? Кун и Юта ведь знаются с духами, и ты… ты видишь Силу… — Кун и Юта знаются с мертвыми, а ты ведь жив. А я не всегда вижу Силу. Если она проявляется слабо или необычайной природы, то могу и не углядеть. Я ведь видел Воронёнка, но не узрел в нем Трехокого. Такое случается. Если бы я мог проникнуть за завесу и взглянуть на твой узор в тот миг, когда ты делился с Джено Силой, то, возможно, увидел бы больше. Донхёк кивнул, хоть вопросов от этого меньше не стало. Сияние начало угасать и вскоре потухло. Небо горело еще долго, но и оно, в конце концов, потемнело, и ночь вновь вступила в свои права. ВинВин увел Донхёка в дом, подальше от любопытных глаз. На рассвете вернулись родители и Юнцинь. Они не видели того, что случилось с Донхёком, но слышали от других. ВинВин рассказал им про Стража. — Думаешь, Мороки ушли? — спросил папа недоверчиво. — Если уж это их не прогонит, то ничто не прогонит. Когда солнце — бледное пятно за седой завесой облаков — поднялось над деревьями, стало понятно, что туман отступает. — Думаю, пора тебе снова отведать сонного зелья, — сказал Чэнлэ. Выглядел он так, будто не спал целую вечность, хотя, в отличие от Донхёка, всю ночь продрых без задних ног. То, что духи вообще спят, немало Донхёка удивило, но Кун пояснил, что телесные сущности Чэнлэ сотворены из плоти и крови и нуждаются в еде и отдыхе. — Я метнусь с тобой, выясню, где он и вернусь, а ты останься с ним и жди. Он сейчас явно не в лучшей форме. Пробуждение Стража не может пройти бесследно. Донхёк вновь надел амулет Куна и выпил зелье. Стоило смежить веки, и его накрыло бледным светом позднего утра. Он стоял по колено в жидкой грязи; всюду виднелись спутанные водоросли и полуживая, дергающая хвостом рыба. Внизу стелилась долина, залитая водой. Справа мреял глубокий, черный котлован — все, что осталось от Большого озера. По всему склону лежали выкорчеванные с корнем деревья. Меж их ветвей в грязи отражалось низкое небо. Последние клочки тумана таяли на западе. — Вот это да… — протянул Чэнлэ и поморщился, глядя на свои утопшие в грязи ботинки. На сей раз он появился без хлопка, но Донхёк не испугался. — Не ной: ты дух и не можешь испачкаться. — Чего не скажешь о тебе. Ты очень даже телесный. — Чэнлэ потыкал в него пальцем. — Сколько ж он влил в тебя Силы, что ты так легко оброс мясцом… — Мы здесь не для этого. Джено должен быть где-то рядом. Разделимся? — Не думаю, что это понадобится. — Чэнлэ указал на восток. Из-за склона холма появилась вереница медленно бредущих фигур. Расстояние было достаточно велико, но Донхёк сразу признал — волки. А впереди них — человек, сгибающийся под тяжестью какой-то ноши. Он шел, с трудом переставляя ноги, проваливался в невидимые под слоем грязи ямы, поскальзывался и только чудом не падал. И волк, и человек с грузом на плечах были черны от ила, но упрямо двигались к Лесу. Донхёк, утопая в грязи по пояс, ринулся навстречу. Чэнлэ бросил ему в спину короткое: "Удачи", — и исчез. Пару раз Донхёк падал, грязь забивалась в рот, залепляла глаза, но он не останавливался. Джено ничего вокруг себя не замечал: все его внимание сосредоточилось на опасном подъеме, он тщательно вымерял шаги, замирал, если чуял, что теряет равновесие, и каждый десяток пройденных саженей давал себе отдых. Донхёку казалось, он чувствует скопившиеся в Джено усталость и напряжение всеми своими мускулами, самой последней жилкой, и спешил ему помочь. Волки не видели его, но, должно быть почуяли звериным своим нутром. Идущий в шаге от Джено альфа вздернул черную морду к небу и коротко взвыл. Остальные подхватили. Эхо волчьих голосов покатилось по долине. Джено поднял голову. В бледном, заострившемся его лице читалась растерянность, но стоило ему увидеть Донхёка, как на смену ей пришло то, что Донхёк назвал бы облегчением, сдобренным щедрой щепоткой радости. Джено прибавил шагу, и вскоре они встретились. — Давай помогу, — сказал Донхёк и подставил Джено плечо. Джено еще секунду смотрел на него странным, недоверчивым взглядом, но волки не унимались, суетились вокруг них, нюхая воздух и звонко повизгивая, и он принял его помощь. Оперся на Донхёка и перевел дух. Человек — а в том, что именно человека Джено нес на своих плечах, не осталось никаких сомнений — застонал, но в чувства не пришел. Донхёк узнал пускай и грязную, но все еще похожую на смокву голову и изнуренное болью лицо, но ни о чем Джено не спросил. — Чэнлэ отправился за помощью: скоро наши будут здесь. — Донхёк обнял Джено за пояс. Они неспешно двинули вперед. — Ты совсем как настоящий. — Джено мельком заглянул Донхёку в лицо и тут же опустил глаза долу. — Я и есть. Практически. Сейчас я в доме Куна, под сонными чарами, но ты ведь меня чувствуешь, значит, я настоящий. Джено ничего не ответил, и какое-то время они шли молча, но когда впереди показались поваленные деревья, он вновь заговорил. — Это все я наделал, — сказал он и оглядел изломанную непостижимой Силой ольху. Голос его звучал ровно и пусто, и это пугало больше, чем сами слова. — Убил их всех. Там, внизу, у котлована столько тел… — Они уже были мертвы, слышишь? Союз свозил на остров мертвецов, оставшихся после Порожняков. — Там были люди. Я чувствовал их и все равно не смог остановиться. — Это были плохие люди. Они служили Союзу. Они наслали на общину Мороков. — Они были людьми. Я чуял их души, они не хотели умирать. — Джено все смотрел на ольху, и Донхёк чувствовал, как медленно и неукротимо просыпается в нем боль. — Это мы, хороший мой, слышишь? Мы тебя разбудили. Мы их убили, не ты. Джено обернулся к нему. От взгляда его Донхёку захотелось умереть. — Я просто спасал то, что люблю, — шепнул он. — Можешь презирать меня за это, ненавидеть, но… я обычный человек, и жизни дорогих людей мне важнее, чем жизни каких-то незнакомцев. Джено побрел к поваленному дереву и уложил на сухие ветки извозчика, а Донхёк остался стоять на месте. Он так не хотел плакать, ведь он это заслужил, но жалость к себе оказалась сильнее. Он опустился в грязь и, спрятав лицо в ладонях, некрасиво разрыдался. Видать, правы были соседские кумушки: лишь в грязи ему, жалкому и ничтожному, и место. — Ну же, не плачь, пожалуйста. — Сильные руки потянули его вверх, обхватили крепко за пояс; горячее дыхание защекотало кожу на шее. — Никогда не плачь. Донхёк заплакал еще горше, обнял Джено за голову, прижался к нему так тесно, как только мог. — Я буду рядом, что бы ты ни сделал, — прошептал Джено, — никогда не оставлю. И Донхёк верил ему, ибо волки не умеют врать. — Я не знал, что так получится, — чуть погодя, успокоившись, признался он. Они добрались до вершины холма, и идти стало легче. Извозчик все стонал, и от стонов этих Донхёку делалось дурно. Отчего он, единственный из всех, кто был на острове, выжил, еще предстояло узнать, но Донхёк решил, что это может подождать. — Никто не знал, я уверен. Мы хотели как лучше. Мороки были рядом, они разрушили алтарь, а ты спал, одурманенный аконитом, и мы не могли тебя разбудить. Мы ведь пробовали. — Донхёк рассказал Джено об острове, обо всем, что они там увидели. Джено слушал его, не перебивая. Ему все еще болело, он терзался, Донхёк чуял это, но знал, что со временем оно пройдет. Может, не сразу, и шрамы останутся, но он излечится от этой боли, научится жить с новой Силой, примет ее, осознает, сколь много благ она может принести людям. Ведь Джено был не таким, как Донхёк, каждая, даже самая маленькая жизнь, имела для него ценность, и это Донхёк в нем любил, и этому собирался у него научиться. Они вошли в Лес, и Донхёк сразу почувствовал этот запах. Запах родной земли: звериных троп, замшелых пней, прошлогодней листвы и прячущихся в ней волнушек. Запах костра и свежесваренной юшки. Вдалеке послышались голоса, и сердце забилось быстрее. Волки тоже засуетились, собрались в стаю и приготовились обороняться, но Джено успокоил их тихим: "Свои". Меж деревьями замелькали черные охотничьи куртки, Донхёк поспешил им навстречу и… подскочил на лежанке, разбуженный жутким грохотом. Джисон замер посреди светлицы, вжав голову в плечи, и огромными глазами глядел на разлетевшиеся по полу чугунки. Те, к счастью, были пустые. — Ну вот, а я только их вымыл, — простонал он и взялся собирать посудину. Донхёк вскочил с лежанки и принялся помогать. Нужно было нагреть воды и сварить обед, ведь Джено захочет искупаться, да и поесть ему не помешает. Кун, поди, ушел с дозорными, а от Джисона на кухне проку мало. Джисон, однако, оказался незаменимым помощником в монотонной, скучной работе. Он начистил гору картофеля, лука и чеснока, перебрал и вымыл чечевицу и взялся уже за тыкву, когда за окнами поднялся гвалт. — Волки, волки, — кричал кто-то не своим голосом, будто отродясь хвостатых не видел. Донхёк не мог отойти от печи и послал поглядеть Джисона. — Идут. — Джисон влетел в комнату и нырнул в запечек, только нос один и торчал наружу. — Ты чего? — Донхёк утер руки полотенцем и мельком выглянул в окно. — Волки. Целая стая. — Они ничего тебе не сделают. — Ты не можешь этого знать. Донхёк рассмеялся и побежал встречать "страшных" волков. Они как раз подошли к дому Куна. Кун шел впереди, следом двое дозорных несли бесчувственного извозчика. Юта поддерживал Джено за пояс и что-то ему говорил; Джено кивал. Кай из Каменных Ножей и вездесущий Юкхэй замыкали шествие. Волки разбежались по площади и совали носы во все подводы и корзины, которые не успели унести в схоронку. Между них бегали Юнцинь и папа в поисках чего-нибудь более съедобного, нежели сухие бобы, дабы накормить хвостатых. — Сюда его кладите. — Донхёк успел набросить на лежанку старое рядно, прежде чем на него опустили измученного извозчика. Тот стонал беспрерывно, голова металась из стороны в сторону. Кун тут же взялся за свои порошки и снадобья. Только сейчас Донхёк заметил, что на шее у него, свернувшись сапфировым ожерельем, спал Чэнлэ. Донхёк снял амулет и сунул его Куну в карман. Джено усадили на лавку. Он устало закрыл глаза и не шевелился, пока к нему не подсел незаметно вошедший в хатку ВинВин. Они поговорили недолго, и ВинВин ушел, забрав с собой Юту. Донхёк, убедившись, что Кун занят извозчиком, подобрался к Джено, запустил пальцы в слипшиеся от грязи волосы, почесал его, как ручного пса, за ухом. Джено поднял голову, поглядел на него с легкой улыбкой. — Чумазый совсем. Я воды нагрел: искупайся. Джено кивнул, но с места не сдвинулся. Обнял Донхёка за пояс, притянул к себе, отчего и Донхёк весь измазался липкой, пахнущей рыбой грязью. — Ну вот что ты творишь? — Донхёк оттолкнул его мягко и потащил за собой в печной угол. Выгнал оттуда Джисона, который аж пятнами пунцовыми пошел, когда углядел, что под слоем грязи на Джено нет никакой одежины, и задернул занавески. Купать Джено, словно он не взрослый, матерый волк, а щенок шаловливый, оказалось занятием на удивление приятным. Донхёк, правда, сам промок до нитки и пару раз едва не свалился в чан с грязной водой, но зато вымыл Джено так, что ни одной соринки нигде не осталось. Запах тины, однако, уходить никуда не спешил, и Донхёк, порывшись в папиной сумке, отыскал несколько пузырьков с душистым маслом. — И так сойдет, ну? — Джено пытался увернуться от намасленных рук, но Донхёк исхитрился запустить их в его волосы да втереть остатки в плечи и широкую грудь. Прикасаться к Джено и не позволять себе ничего неприличного оказалось еще тем испытанием, но Донхёк стоически его выдержал. Только разок, вытирая спину, припал губами к чувствительному местечку меж лопаток. Джено вздрогнул ощутимо и поглядел на Донхёка с укоризной. Тот знал, что не время сейчас и место для подобных ласк, но омежья его суть требовала, будто от этого зависела ее жизнь, Джено приголубить, окутать нежностью и заботой, чтобы и на секундочку не усомнился, что любим и необходим. Ибо любили его и нуждались в нем, да так, что от чувств этих становилось дурно. Они столь широко разрослись в душе Донхёка, что им едва хватало места в его щуплом, неказистом теле. Кун порылся в платяном сундучке, отыскал на самом дне старые, но еще добротные вещи отца и вручил Джено. Тот оделся и перестал смущать Джисона. Донхёку же, по правде говоря, нравилось и так и этак. Он вынес воду и усадил Джено за стол. — Нужно восстановить силы, — строго приказал он и поставил перед Джено миску, полную густой чечевичной похлебки, блюдо печеной картошки и вчерашние, чудом уцелевшие сырники. Джено не спорил и съел все до последней крошки, даже добавки попросил, и Донхёк от счастья едва не умер. Чуть погодя заглянул папа. Поначалу делал вид, будто забежал переговорить с Куном, но нет-нет — и косил глаз на Джено, и Донхёк быстренько разгадал его намерения. — Он не кусается, пап, — сказал он с усмешкой. — Можешь даже с ним поговорить. Ты ведь не против поговорить с папой? — Донхёк погладил Джено по руке, и тот с улыбкой кивнул. Папа подкрался к столу бочком и сел на лавку супротив Джено. — Сын, отнеси-ка отцу обед. Они с Джемином в общинном доме, кой-что взялись починить, а эти недотепы-олламы в жизнь не додумаются мужиков накормить. Донхёк вздохнул тяжко: понимал, что папа пытается от него сдыхаться, дабы с глазу на глаз переговорить с Джено, — собрал обед для своих работничков и поволок в общинный дом. Джемин тут же бросил молоток и намертво прилип к горшку с похлебкой. — Жалко мне тебя, — признался Донхёк. — Джисон совсем готовить не умеет. — Ничего, я умею. — Джемин хлебом зачерпнул гущу и отправил в рот. Прибежал Чонин с котомкой, полной горячих пирожков. Они с господином На еще утром, убедившись, что Мороки отступили, вернулись в свою хатку. Пирожки оказались мясные, сдобные, и Донхёк поел со всеми. Возвращаться к Куну, покуда там папа изводит Джено своими вопросами, смысла не было, так что он вызвался помогать альфам. Те усовершенствовали механизм, с помощью которого спускались в схоронку из общинного дома. Отец хотел соорудить затвор, чтобы не удерживать лебедку на нужном уровне вручную. Донхёк провозился с ними, покуда не нагрянул папа, после пристал к нему, как банный лист. Говорить ничего не говорил, да папа и сам знал, чего Донхёк добивается. — Он славный мальчик, — наконец сказал он, — да несладко ему пришлось. Не достало в жизни папиной ласки, сложно ему показывать чувства. Юта воспитал его достойным альфой, да только и сам еще тот бирюк. Взрослого волка непросто перевоспитать, но того, кого не взять силой, можно приручить лаской. Не обижайся на него, если вдруг ведет себя не так, как хочется тебе. Со временем он научится, подстроится, и ты привыкнешь, что он такой, какой есть. Но легко не будет. Судьба у него тяжелая. Таким, как он, отмеряно немало испытаний. Стражи приходят в этот мир, когда в них нуждаются больше всего, и платят за это высокую цену. Слишком много Силы, а он еще мальчишка. Добрый и искренний, не способный на жестокость. Почему Сила выбрала его? Совсем он неподходящий. Так убивается из-за тех людей, а ведь они насквозь гнилые были… — Равновесие, пап. В мире, где творится столько зла, нужны чистые люди. Такие, как он, как отец и Джемин. — Донхёк прижался к папе покрепче и торопливо зашептал: — На юге собирается тьма, и мы должны идти на Север и отыскать безымянную могилу, чтобы на рассвете последнего дня зимы первый волк вручил Джено лучезарный меч, как это было две тысячи лет назад, когда Стражи сражались с Мороками. Алтари разрушаются, гниль расползается по земле, а Снежная пустошь расколота надвое, и никто не знает, что явилось из ее глубин. Папа смотрел на него оторопело, и Донхёк объяснил: — Когда мы пробуждали Стража, ко мне волк пришел и поведал об этом. Уверен, то был папа Джено. — Ты говорил об этом Куну и ВинВину? — Никому. Завтра скажу. Сегодня еще побуду простым омегой. — Он опустил голову папе на плечо. — Я так устал, пап… — Я тоже, маленький. Но… если кто и может спасти этот мир, то только омеги. Какими бы сильными и особенными ни были наши альфы, но без нас они пропадут. Отец твой даже портки заштопать не сумеет. Околеет же при первом морозце. Донхёк рассмеялся, и папа смеялся вместе с ним. К Куну они воротились сообща, а после Донхёк и Джено отправились к Юте. Волки увязались за ними, но Джено отпустил их поохотиться. Юта с ВинВином встретились им на полпути от дома, и дальше шли вместе. Когда впереди показалась угловая хатка с санями у крыльца, Донхёк вспомнил о стреле и решил заглянуть к деду и извиниться. — Я мигом, — сказал он и юркнул в покосившуюся калитку. Подворье пустовало, только облезлый петух копался в тыквенных очистках да дрались под крышей воробьи. Донхёк постучал щеколдой и вошел в сени. Было не заперто. — Дедушка, вы дома? — позвал он. Никто не откликнулся. Он заглянул в махонькую, темную комнатенку. Печь не растоплена, занавески на окнах опущены, дед, укрывшись одеялом до самого носа, лежит, притихший и крохотный, будто за ночь ссохся весь, на низкой лежанке, а на столе, в миске, расписанной детской рукой, стоит давно остывшая тыквенная каша. Донхёк на цыпочках, сам не зная, кого боясь потревожить, вышел на крыльцо и окликнул Юту. Тот лишь взглянул на него и все понял. — Идите домой, я обо всем позабочусь. Донхёк, не споря, побрел за Джено. "Равновесие, во всем должно быть равновесие", — как заклятие, повторял он и крепко прижимался к горячему боку Джено. В тот миг, когда пробудился Страж, дедушка уснул навеки, и в этом крылся простой и вместе с тем непостижимый замысел Силы. Донхёк давно привык считать деда мертвым, и, по сути, так оно и было — от человека, который качал его на коленях и давал ремня за каждый проступок, в старике, что возил дрова в котле и боялся лементов, осталось совсем мало. Но легче от этого не становилось, и лишь мысль, что он воссоединился с супругом, которого любил больше жизни, грела изнутри. — Не тужи. — Джено погладил Донхёка по плечу. — Старичок древний был да и хворал, сколько его помню. Жить ему совсем не хотелось. Бывает, остановится с Ютой поболтать да все сетует, когда ж уже Смерть его приберет. Одиноко ему было. Омега его, говорят, давно умер, и жизнь стала не в радость. Да и чудилось ему всякое, и память подводила. Упал со скалы, когда охотился, и головой повредился. Воспоминания все и перепутались. Жалко мне его всегда было. Я ему тайком дрова таскал, а то он со своими санями пока до склада доковыляет — уже и зима кончится. Он ко мне хорошо относился, хоть и считал нечистью. Детвора здешняя меня не любила, боялась очень. Волки, знаешь, много лиха общинникам причинили. Да и на селян, знаю, нападали. Вот и повелось, что хвостатый для людей Бора — лютый враг. Дети в меня камнями бросались, гнали палицами из общины, а старик увидит и давай ругаться. Не позволял меня обижать. Хороший человек, но грустный. Ему там лучше будет. — Думаешь? — Донхёк с надеждой заглянул Джено в глаза. Джено кивнул. — Можешь у Чэнлэ спросить. Уж он о загробном мире все знает. — Может, и спрошу. Потом когда-нибудь. Они добрались до хатки Юты, и мысли Донхёка заняли домашние хлопоты. Джено все рвался помочь — привычка брала свое, — но Донхёк отходил его метлой и прогнал в спальный угол, чтоб под ногами не путался. ВинВин оказался помощником еще более никудышным, чем Джисон, и скоро составил Джено компанию. Они сидели на лежанке, поджав под себя ноги, чтобы не мешать Донхёку мести пол, и говорили о приключившемся на острове. Поведал Джено немного, и по тому, как виновато звучал его голос, Донхёк понял, что он не хочет об этом говорить. Рассказал лишь, да и то без подробностей, как извозчику удалось выжить. Оказалось, он зашел поглядеть, что там с Джено, в тот самый миг, когда Страж пробудился, и это его спасло. — Он неплохой человек, — сказал Джено, — просто нуждался в работе, где бы ему хорошо платили. Извозчиком он получал гроши, а у него брат-калека на иждивении, двое деток да старики. Супруг преставился две зимы назад, с тех пор едва концы с концами сводят. Когда ему службу предложили в Союзе, он даже думать не стал. Понимаете? Иногда люди совершают плохие поступки не со зла, а потому что жизнь такая. — Это он тебе сказал? — нахмурился ВинВин. — Да нет. Мысли его слышал. Он так боялся ко мне идти, а его вынудили. Думал все: а если волк меня сожрет, кто о детях позаботится? Брат немощный, старики тоже не сегодня — завтра помрут. Он так надеялся, что ему дадут место получше, в Конклаве, к примеру, ведь он меня вычислил, а его на остров сослали, где за каждым углом нечисть притаилась и все мечтает кого-нибудь сожрать. А теперь Конклав его осудит, детишки в приюте окажутся, а брат — в богадельне. — Если будет содействовать следствию, ему смягчат приговор. — Юта скинул куртку. — Ты. — Он сурово поглядел на Донхёка. — Прислугой у меня не нанимался. Метлу положил и брысь к Джено. Что за мода пошла: хозяйничать в чужом доме? — Я ему то же самое сказал, но он меня не слушает, — пожаловался Джено. — Еще и веником отходил. — Ну… тебе полезно. А в этом доме только мой омега хозяйничать будет. — Твой омега метлы в руках отродясь не держал, — заметил Донхёк. ВинВин покраснел до корней волос и потупил взор. — Захочет — научится, а нет — его право. — Вы так пылью скоренько порастете. — Ну и что. Это наша пыль: что хотим с ней, то и делаем. Донхёк не выдержал, рассмеялся. Видел, что Юта нарочно это говорит, дабы его развеселить. Чтоб не думал о дедушке и не грустил. У них и без того печалей хватало. Юта фыркнул и взялся чистить печь. Джено тихонько умыкнул на двор, но скоро вернулся со связкой поленьев. Пока альфы топили печь да разогревали нехитрый ужин, Донхёк приткнулся ВинВину под бок и спросил: — Ну как там маленький? ВинВин опустил ладонь на живот и смущенно улыбнулся. — В порядке. Он совсем еще крохотный, четвертая седмица всего, но жадный очень. Донхёк помедлил и спросил про святилище. — Ничего не осталось. Со временем Хозяева отстроят новое, если пожелают, но сейчас им не до этого. Правда, Страж разрушил и алтарь темных Хозяев, так что и те пока не у дел. Когда приходит такая Сила, это не остается незамеченным. И Конклав, и Триединый союз — все скоро поймут, что грядут смутные времена. Стражи всегда были одной из тех легенд, в которые сложно верить даже таким, как я, ибо слишком редко они приходят в наш мир и еще реже — себя проявляют. Только когда жизни всего сущего грозит настоящая опасность, являются они. Джено родился, ибо мир в нем нуждается. Но, поразмыслив об этом хорошенько, мне вдруг подумалось, а что, если рождение Стража привело к таким последствиям? Вдруг оно пробудило зло? И если бы он не родился, Союз не нашел бы возможности воплотить свой план в действие, не явились бы Мороки и Снежная пустошь не раскололась надвое, пробудив силы, нам неведомые. Это… будто ярмарочная лотерея, когда даже распорядитель не знает, какой номер выпадет. Череда событий сплетается в узор, и никому не известно, каким будет следующий завиток. Ведь нашим миром правит Случай, существование которого вовсе не случайно. И думая об этом, я все шире постигаю всю глубину и простоту великого замысла Силы, и вместе с тем путаюсь еще больше. Донхёк вздохнул и щекой прижался к плечу ВинВина. — Ты просто становишься человеком. — Вы сейчас дофилософствуетесь, что ужин остынет, — послышалось от стола ворчание Юты. И они ужинали: скромной, простой едой, а после ложились спать. Юта с ВинВином устроились на печной лежанке, а Донхёк с Джено улеглись на узком, скрипучем лежаке. Лучину загасили, в комнатке сделалось темно. Слышно стало, как воет за толстыми стенами ветер и стучит в окно осенний дождь. Донхёк забился Джено под бок, оплел всем собой. Обнимать его, слушая, как беснуется в ночи непогода, было правильно и так же естественно, как дышать. И Джено обнимал его в ответ, гладил, забравшись под сорочку, мягкий бок и целовал украдкой теплые, податливые губы. Тело Донхёка сделалось легким, словно перышко, и он не заметил, как уснул. Проснувшись же среди ночи от жуткого завывания ветра, понял, что Джено не спит. Он плакал, спрятав лицо у него на груди, и Донхёк решил, что даже самым мужественным из людей порой необходимо выплакаться, и притворился спящим. А на утро Джено снова улыбался, и Донхёк улыбался вместе с ним, а в груди, там, где ее умыли слезы Джено, ныла глубокая, кровоточащая рана. Рана, которая, Донхёк знал, так до конца никогда и не заживет.