Кто Вы?

      Наступал третий час ночи. Юный принц лежит на груди Осаму, греясь в его объятиях и слушая рассказ о себе самом. Дазай рассказал ему о том, как они познакомились, как работали вместе, как начали встречаться в одном баре, совершенно не договариваясь об этом. Странно, но у Оддмунда время от времени даже всплывают какие-то воспоминания. Детектив рассказывает, как он сам, будучи юношей, смотрел горячим игривым взглядом карих глаз на такого тихого и спокойного Одасаку в свете жёлтых старых ламп, пока какая-то старая дама на фоне пела песню про расставание. Почему же всегда про расставание? Исполнитель Мафии, конечно, знал, что они оба каждый день встречаются со смертью. Они живут бок о бок с ней. Тогда он думал, что непременно убьёт себя, если Одасаку когда-нибудь перестанет его спасать. Вот и случится оно — расставание. Но Одасаку не стало. Расставание всё же случилось, но совсем не такое, очень болезненное, горькое, ломающее, терзающее и никогда не оставляющее. Только тогда он на миг задумался: Ода мог бы испытать то же самое, если бы Дазай убил себя… Если бы Ода любил его. Дазай не знал, что чувствует к нему Одасаку. Казалось, вот ты поцелуешь его совершенно внезапно. Вот так просто, почти главарь Мафии прижимается всем телом к какому-то шестёрке, который на голову выше его самого, и целует в щёку, а может, в губы. Наверное, Сакуноске бы воспринял это как нечто необходимое, как приказ сверху, как закон, ведь любая прихоть члена Исполнительного комитета — закон. Он вряд ли бы что-то понял. Он, наверное, если бы и любил Осаму, то игнорировал бы это в себе. Воспринимал как что-то неправильное, ненужное. Таким он был. Но сейчас. Сейчас он лежит у Осаму на груди, а всего полтора часа назад искренне плакал. Они говорят обо всём подряд, совершенно прямо, честно. — Так кем мы были, Дазай? — Мафиози… — Нет, друг для друга, — принц поднимается, садясь рядом, и смотрит Осаму в лицо. Он хочет слышать ответ. Он не понимает, почему его сердце бьётся так сильно рядом с этим мужчиной, но он чувствует, что много лет назад сам Дазай испытывал тоже самое, находясь рядом с ним, только в прошлой жизни. Шатен напрягается, нервно принимает сидячее положение, смотря вниз, на собственные руки. Ему страшно смотреть на принца. Ему страшно. Он любил этого человека половину собственной жизни, пусть он и был раньше не таким, как сейчас, пусть он не видел и не слышал его семнадцать последних лет, не имел возможности вдыхать его запах, а он, кстати, остался таким же, только без примеси крови, пороха и мужской резкости, он всё ещё любил его. Наконец завораживающе бездонные в тусклом освещении почти чёрные глаза смотрели на голубые напротив. — Я любил тебя тогда, — Осаму сделал глубокую паузу, после чего продолжил — но я всё ещё люблю… Позволь мне любить тебя, Одасаку. Расстояние между ними стало сокращаться, и в конце концов тёплые губы Осаму накрыли сухие юношеские губы. Этот поцелуй был, пожалуй, самым нежным и искренним в жизни обоих. Трепетный, то угасающий, то возрождающийся с ещё большей страстью, сладкий и неопытный с одной стороны, но солёный, будто бы прощальный — с другой. Детектив мягко повалил рыжего на спину и прервал поцелуй. Он любовался им таким: с румяным лицом, с влажными глазами, но горящим взглядом; с бешено вздымающейся грудью и прерывистым дыханием. Он видит его таким впервые — и руки бесконтрольно тянутся изучать Одасаку не только визуально, но и тактильно. Он осторожно касается его длинной шеи, так, будто его руки целиком и полностью измараны в саже, а он — идеально чистый белый холст. Он касается и замирает — выжидающе смотрит, ждёт одобрения. Одасаку сперва теряется, но потом мягко накрывает ладонь Дазая своей. Он соглашается и с вызовом смотрит в омут карих глаз. Тогда шатен наклоняется и одаривает шею и ключицы принца невесомыми поцелуями — благо, ночная рубашка позволяет уделить внимание и им. В это время тонкие, с розовыми подушечками пальцы зарываются в копну вьющихся густых волос. Осаму хочется отметить каждую веснушку на молочной коже, коих на ней почти столько же, сколько звёзд на небе. А от мысли, что они разбросаны по всему телу, его бросает в жар. Сознание потихоньку уплывает, и шатен чувствует только горячее мощное дыхание партнёра где-то возле левого уха и то, как он, содрогаясь, всем телом жмётся к нему. Ещё через мгновение ночная рубашка принца оказывается смятой где-то на краю постели, а потом и вовсе упала на пол, только этого никто не заметил. Оддмунд был слишком увлечен контролем движений своих пальцев, отчаянно пытавшихся освободить Осаму от уже непонятно как державшейся на нём пижамы. Это пьянило его похлеще пресловутого виски, хотя он даже не помнил когда в последнее время его пил. Одежда постепенно оказывается ненужно лежащей то на полу, то свисающей с края кровати — и вот уже два тела совершенно беспрепятственно наслаждаются близостью. Как можно более мягко и медленно Дазай разводит бледные худые ноги, которые сами по себе сковываются на его пояснице. Благодаря этому одним рывком Оддмунд поднимается, оказываясь сидящим на паху партнёра и впивается в его раскрытые от удивления губы. Реакция Дазая поступает незамедлительно, будто от этого зависела чья-то жизнь: его язык бесстыдно врывается в чужой рот и вовлекает второй в страстный танец-бой без победителей и проигравших. Бедра принца непроизвольно елозят туда-сюда в поисках утешения для разгоревшегося пожара в паху. Дазай это абсолютно ясно улавливает и хватает парня за ягодицы, пытаясь усмирить его пыл, потому что ещё одно движение — и он окончательно потеряет контроль над своим телом В ответ на это принц немного отстраняется, измученно и протяжно стонет, пытаясь найти немой ответ в глазах напротив. Но тут же пугается самого себя. Он внезапно осознает свои истинные желания. Его сознание будто в какой-то момент отделяется от тела и он предельно ясно понимает, что стоит на грани. Он может перешагнуть ее, но он не знает, что будет ждать его там. Юноша с немой просьбой утешения смотрит на Дазая и ждёт. Осаму совершенно трепетно, без какой-либо пошлости, гладит его по волосам, заправляет их за ухо, скользит тыльной стороной ладони по щеке. Он очень по-родному, заботливо смотрит в юные голубые глаза и мило утыкается собственным носом в его нос. — Нужно что-то… Вазелин, например, — голос Осаму, низкий и хриплый от возбуждения, кажется, вовсе не ему принадлежит. Принц кивает, хоть и не сразу. Ему сложно сообразить что-либо. Он тянется к тумбе, не понимая, что, не отпустив Осаму, у него вряд ли выйдет до неё достать. Тогда бывший мафиози берёт это на себя. Он укладывает принца перед собой на постель, сам направляется к ящику тумбы и, найдя нужное средство, возвращается назад. Он щедро, даже слишком, смазывает собственные пальцы, чтобы позаботиться о ещё девственном тугом проходе, после чего наступает полное помутнение.

***

— Так что насчёт людей в Вашем кошмаре? — Дазаю всё ещё приходится играть в формальности, ведь им нечасто удаётся побыть наедине. — Мне наконец-то удалось разглядеть лицо этого человека. Я будто видел его множество раз даже в этой жизни, — юный принц замолкает, погрузившись в собственные мысли. Но вдруг он резко вскидывает брови, глаза его округляются, он переводит взгляд на Осаму и вполголоса добавляет: — Не может быть… Доктор следует за принцем, минующим коридор за коридором, и наконец они оба оказываются в одной из многочисленных и ничем не отличающейся от других комнат замка. Оддмунд протягивает доктору снимок, на котором запечатлена та самая принцесса соседнего королевства, тайну которой он сам себе поклялся разгадать. Шатен, увидев снимок, удивляется, хмурится, щурится, но затем будто кивает сам себе. — У мужчины из кошмара точно такие же красные глаза и белые волосы. Ты знаешь его? — Андре Жид. Оддмунд с вопросительно глядит на мужчину. — Это он предводитель Мимик, — и немного погодя добавляет, — Мы можем назначить ей встречу?