На недельку до второго

К тому моменту, когда на горизонте замаячила гостиница, никому не было дела до драмы, потому что никто не хотел выяснять отношения — все хотели сдохнуть. Дятлов отлежал всего себя, и всего Пикалова и всего Тараканова. Некстати вспомнилось, как прекрасно и удобно спать на Ситникове. Дятлов, обладая натурой крайне скверной, рядом с Ситниковым терял всю свою годами наработанную браваду. Тому было решительно всё равно на все выкрутасы Дятлова; какую бы дичь Дятлов не творил, Ситников воспринимал это как должное, смотрел глазами в два сердечка и только усмехался в усы. Ох уж эти усы. Дятлов мог понять мужчин, которые теряли голову от женщин, мог понять женщин, которые теряли голову от мужчин. Понять, как он сам потерял голову, совесть и хоть какое-то чувство собственного достоинства из-за явно не самого красивого мужика, да ещё и с усами, как у Печкина, Дятлов не мог. Ситникова перевели к ним на станцию, когда Дятлов уже руководил ей. Перспектива делить власть с кем-то вообще никак не прельщала его. Дятлов даже сходил пару раз к Брюханову, уточнить, какого русского художника происходит, но Брюханов так заебался с Дятловым, что заблаговременно взял отпук и уехал в Юрмалу. А когда он вернулся, Дятлов уже во всю ругался с Ситниковым и на Брюханова ему было насрать три кучи. Вот что называется «Бог уберег!» С Ситниковым было трудно. Хотя бы потому что он не давал ответную реакцию. На все вопли Дятлова он спокойно говорил: «Конечно, Анатолий Степанович, вы правы, но, позвольте, вам не кажется, что будет лучше сделать немного иначе….» Он не кричал, не стучал кулаками по столу, не писал на Дятлова жалобы. Он никогда не шёл поперёк, но, при этом, не прогибался под Дятлова (хотя, положа руку на сердце, очень хотелось!) Пёр как танк, но такой, милый танк, мягонький и пушистый. С усиками. Изначально, проработав с Ситниковым какое-то время, Дятлов думал, что тот вообще со всеми ведёт себя так — вежливо и спокойно. Дятлов даже успокоился. Ну, подумаешь, такой вот человек. Дефектный. Дошло до того, что он начал жалеть Ситникова, ну, потому что как можно с таким характером рассчитывать на долгую службу на ЧАЭС? Пока однажды, своими глазами не увидел, как Ситников отчитывал работников (его работников, бля!) таким тоном, что у самого Дятлова задрожали колени, понизился пульс и повысилось либидо. Назвать Ситникова лапочкой конкретно в той ситуации было до того нелепо, что Дятлов издал нервный смешок. Ситников, как собака навострив уши, обернулся к нему и… Понимаете, при всём своём поведении, кричащем о том, что главный здесь только Дятлов и никто, кроме него, потому что атомную энергию он в рот ебал, а на работе реактора он крокодила съел, собакой закусил; Анатолий был натурой нежной. По жизни ему приходилось постоянно что-то кому-то доказывать, и со временем он разучился доверять людям, зато научился обращать обидные слова других людей в свою броню. Его хотели видеть злым, невежественным, жадным до власти. Он таким и казался. Казаться, а не быть. Быть, а не казаться. Две грани одной и той же сущности. Лишённый всякой поддержки, Дятлов отчаянно её искал. Сказать или как-то выразить свою необходимость в чужом сострадании он не мог — гордость мешала. Показать себя таким, каким он на самом деле был, он не мог тоже — от долгого ношения броня срослась с кожей. У него почти не было друзей, в Припяти так точно, и, почувствовав, что Ситников, по незнанию или из жалости (Дятлов не мог решить даже сам для себя, что хуже) не вёл себя с ним так, будто Дятлов — распоследнее говно на ближайшие сорок километров, Дятлов понял, что привязывается к нему. К его спокойствию, рассудительности, к тому, что тот всегда его поддерживал, во всех вопросах, во всех проблемах, хотя никогда не делал этого в открытую. Поэтому, когда он увидел, что Ситников, оказывается, не со всеми ведёт себя как мать Тереза советского разлива, Дятлов едва не разревелся прям там в коридоре второго блока, под пристальным взглядом тёмных глаз. Если Ситников строг со всеми, кроме него, если он кричит на всех, кроме него, если он может ругаться со всеми, кроме него, значит, он, как и все, абсолютно все, видит в Дятлове только угрюмое, говнястое начальство, с которым, как и с говном, работает только одна модель поведения — не трогай, оно и вонять поменьше будет. — Что здесь происходит? — Дятлов брал себя в руки очень быстро, не смотря на то, в каком смысле «себя» и в какие именно руки. Окинул взглядом нюню Топтунова, мамашу Акимова и, собственно, только что раскрывшего свой потенциал Ситникова, — Товарищ Ситников? — Мы ничего не сделали! — сразу же ринулся в бой Акимов. Дятлов закатил глаза: — Ой, у нас тут что, произошла ракировка фамилиями? Вы — Ситников нынче, товарищ Акимов? Нет? Тогда молчите, как и ваш дражайший Топтунов. Я слушаю, — он снова обернулся к Ситникову. Тот тоже взял контроль над собой, и смотрел на Дятлова спокойно, но будто стукнулся головой. Несколько раз. Вероятнее всего об реактор. — Товарищ Топтунов снова поменялся с товарищем Назаровым сменами. А до этого отработал сам ночную. Товарищ Акимов, как Тамара, ходит с ним парой, поэтому у меня в смену снова зашли двое утомлённых солнцем. Так как я не их прямой руководитель, делал, что мог: орал на них и взывал к разуму. Всё. — Опять двадцать пять, ну ёжкин кот, Топтунов! — Дятлов устало потёр глаза. Топтунов едва ли не обмочился. Акимов делал вид, что готов его спасти, в случае чего, но боялся Дятлова ни чуть не меньше. Как же его заебало это коллективное чувство страха! — Я говорил, что ещё раз такое увижу — отправлю вас на неделю в третий блок к Гаечкину? Говорил? Говорил. Мы тут что, по вашему мнению делаем, а? Ерундой страдаем?! Значит, так, левое и правое яички. Оба идёте сейчас нахер со станции. Утром я решу, что с вами делать. — Товарищ Дятлов, — Акимов умел удивительную способность выводить Дятлова из себя за доли секунд, — как оставить станцию без ведущего инженера? — Очень легко. Если не хотите, чтобы станция была без Топтунова всего одну смену, а не всю жизнь, советую со мной не спорить. С товарищем Ситниковым тоже, — успел сказать Дятлов, как только заметил просящие взгляды Топтунова и Акимова. Ситников снова сделал строгое лицо. Акимов и Топтунов ушли. Ситников, почему-то улыбаясь, обернулся к Дятлову: — Не, всё верно сделали, Анатолий Степанович, но и правда, как мне без инженера? Одному мне и так работы за гланды. — Я вас устрою? Вместо этих Чука и Гека? — хотя внешне Дятлов был спокоен, в душе он жаждал узнать, только ли работа бывает у Ситникова за гландами? Чёрт, чёрт, твою ж мать! — Вы меня очень устроите, — серьёзно сказал Ситников. Он молча шёл в сторону рубки, когда оглянулся и, посмеивась, сказал, — Но мне сравнение с яичками понравилось больше. Отлично. Этот засранец не только не уважает его, но ещё и к словам цепляется. Работать с Ситниковым было необычно. В смене они ни разу не стояли: даже если их графики совпадали, Дятлову не было никакой радости торчать в блоке у Ситникова. Там и без него всё было хорошо. Не доверять Ситникову в работе — быть последним дураком. А дураком Дятлов не был, не смотря на мнение других. Ему и оставаться было не за чем. Одну смену без инженера прожить было можно. Но Ситников пригласил, а Дятлов не смог отказаться. Он практически ничего не делал, только изредка раздавал советы. Смена Ситникова работала образцово-показательно, аж до тошноты. Сам Толя тоже нервировал: спрашивал, как у него дела, таскал кофе и охотно сидел рядом, рассказывая всякую чепуху. «Зачем ты это делаешь, если я тебе противен, а, морда токсичная?» — вопрошал Дятлов, смотря в весёлые глаза Ситникова. «Дать бы тебе … пару раз … по морде твоей». Дать хотелось, разумеется, не только по морде. — Я выйду, — сказал Дятлов, прервав началом своего предложения середину предложения Ситникова. Тот заморгал. — В уборную. — Зачем-то уточнил Дятлов. Ситников кивнул. — Я быстро. — Дятлов понятия не имел, для чего докладывает Ситникову свои планы. Ситников, смотря ему прямо в глаза, отодвинул шумно свой стул, освобождая Дятлову дорогу. Дятлов, неловко елозя жопой по рабочему столу, двинулся, стукаясь коленями о колени Ситникова. Уже подходя к туалету, Дятлов понял, что мог бы обойти стол с другой стороны, не трогая Ситникова. И Ситников об этом знал. Но всё равно отодвинулся. Матерь божья, ну что за хуйня?! Дятлов стоял, держась обоими руками за раковину, когда дверь туалета открылась и тут же закрылась. Дятлов лениво обернулся, и так зная, кто решил пойти за ним. Ситников стоял, облокотившись спиной на дверь, и смотрел на Дятлова долгим, почти не мигающим взглядом. — Соскучились уже по мне, Анатолий Андреевич? — хмыкнул Дятлов, упираясь боком о раковину. Он скрестил руки в защитном жесте, мол, не подходи — ебанёт, забыв, что, на все его предупреждения Ситникову было глубоко фиолетово. Ситников улыбнулся: — Я по вам всегда скучаю. — Что ж, вы всегда знаете, как меня найти. Я на станции всегда на своём месте, если это моя смена. — Но сегодня смена не ваша, — зачем-то снова поднял этот вопрос Ситников. Дятлову пришлось согласится: — Не моя. — Но вы здесь. — Да. — Потому что я сказал, что мне нужна ваша помощь. — Да. Между ними повисло молчание. Диалог был странным, и, хотя Дятлов не замечал раньше за собой привычки ныкаться с коллегами по туалетным комнатам, чтобы завести ни к чему не обязывающий разговор, прекращать его он не хотел. Напротив. Было интересно, зачем Ситников пошёл за ним. — Я… — Зачем вы здесь, Анатолий? — перебил его Дятлов. Терпения ему всегда не хватало. Ситников был явно не удивлён повидением Дятлова, привык, бедолага, но отвечать не спешил. Давал возможность Дятлову высказаться, — Мы уже вроде бы как решили, почему я здесь. Теперь мне нужно знать, почему здесь, конкретно здесь, со мной, вы. — Потому что я хотел сказать вам лично, что я вам благодарен. Не каждый согласится отработать сутки напролёт, и давайте не будем сравнивать вас и Лёню Топтунова. Мы оба знаем, что ему во всем помогает Саша. Да и ваша работа сложнее. Но вы все равно помогаете мне. Хотя не обязаны. Могли сказать: «Иди ты в жопу, Ситников, твои проблемы». Но вы так не сделали. Спасибо большое, Анатолий Степанович. Я вам обязан. Пока Ситников говорил, Дятлов пытался вспомнить, когда в последний раз ему так честно и открыто выражали благодарность. В Чернобыле — ни разу. Говорили, конечно, «спасибо», но это «спасибо» было как «отъебись», если не хуже. А тут такое. Феерия чувств. И от кого. От Толи Ситникова. Дятлову было приятно, очень. Но ещё больше ему было больно и обидно. Ему не верилось, что Ситников действительно может к нему относиться по-доброму, во всех его поступках и словах мерещилось второе дно. Не бывало ещё такого, чтобы он кому-то действительно нравился. У него были партнёры, но почти все они любили не его самого, а какие-то определённые качества, которые им нравились в нём. Но для этих людей он старался быть чуть лучше, чем он есть, а для Толи Ситникова он не старался. Был сам собой. Дятлов искренне думал, что таким, какой он есть, он нужен только сырой земле, а не другому человеку. Не Толе Ситникову. Он покачал головой. Конечно, Толя вежлив с ним только лишь потому что не хочет с ним лишний раз связываться. Дятлов даже не мог на него сердится, так как сам не горел желанием общаться с таким человеком, как он сам. Но если лицемерие от других людей он мог выносить, то от Толи это было в сто тысяч раз больнее. — Зачем ты так, Толь? Я же понимаю прекрасно, что ты это говоришь просто потому что ты такой человек — вежливый и обходительный. Но со мной не надо лебезить. Лучше горькая, но правда, чем приятная, но лесть. — Я не понимаю… — губы Ситникова сдалали прекрасное «О», брови удивлённо поехали вверх, просто золотое сечение, бля, Да Винчи вертится на своей гейской жопе в могиле. Дятлов нахмурился: — Да всё ты понимаешь! Думаешь, я не замечаю? Что ты всегда такой лапочка-касаточка со мной, нате, Анатолий Степанович это, нате, Анатолий Степанович то! — Дятлов, доселе не замечавший за собой тяги к искусству пародии, очень похоже изобразил голос Ситникова, — Ты даже не ругаешься со мной! Что, боишься, что я могу рвануть хуже этого реактора сраного?! Ебану и всё, всем пиздец, никакая АЗ-5 не поможет?! Конечно, я же всего лишь какой-то псих, со мной надо бережно и нежно, да?! Всё дальнейшее произошло так быстро, что Дятлов не успел даже охуеть. Ситников подлетел к нему, схватил за ворот халата и запихнул в ближайшую кабинку, словно защёлкнув дверь. Дятлов оказался лицом к лицу с Ситниковым, который смотрел на него злым взглядом. Дятлов шумно вытянул в себя за доли секунды ставшим горячим воздух. Когда Ситников заговорил, голос его рокотал: — Не смей. Не смей говорить о себе такое. Даже при мне. Особенно при мне. И да, с тобой нужно бережно и нежно. Как ты и заслуживаешь. Я за тобой как санный веник полгода хожу не потому, что ты меня бесишь. Нет, ты меня, конечно, очень бесишь, просто пиздец как сильно, но это всё ерунда по сравнению с тем, как ты мне нравишься, говно ты истеричное. — Я тебе, прости, что? — Нравишься. Очень. И я никому не позволю говорить про тебя гадости. Любому набью морду. Даже тебе, если надо будет. — Ты как-то странно флиртуешь. — А я не знаю, как ещё флиртовать, чтобы ты заметил. — Ты флиртовал? — Нет, ненавидел тебя втихую. Толь, ну ты же не дурак. Чего тогда так тупишь-то? — Я не туплю. Я просто… — Дятлов пытался подобрать слова. В то, что это всё ему не мерещилось верилось с трудом, даже руки Ситникова, которые теперь ласково касались его плеч, не убеждали. Первой мыслью было отшутиться, но Дятлов слишком устал делать из себя хер проссышь что, — За мной никогда не ухаживали. Со мной никто не флиртовал. Я сам ничего такого не делал. Я просто не знаю, как. Я не не замечал, Толя. Я не знал. Ситников смотрел на него, и в его взгляде читалось и удивление, и сожаление, и нежность. Всё сразу. Нет, ну надо было быть тупым ослом, чтобы не замечать этого раньше! Или Дятловым, один хрен. Выносить такое было невыносимо. Дятлов закрыл глаза. И широко их распахнул, когда почувствовал ладони Ситникова на своём лице. — Ну, а ты хочешь? — Что? — Узнать? Свидания там, цветы, кино, рестораны, поцелуи под луной и всё такое прочее? Меня? — Да, — ответил Дятлов, немного подумав. Ситников его не торопил, дал ему время, — Да, очень хочу. — Хорошо. Очень хорошо. Я тогда тебя сейчас поцелую, ладно? А то у меня уже губы чешутся, — весело улыбнулся Ситников. Дятлов просто кивнул. Что ещё чесалось у Ситникова, он узнал через пару недель. Дятлов вылезал из автобуса почти так же, как они с Ситниковым съезжались — с трудом. Ноги, коснувшись асфальта, дрожали, жопа ныла (не думать о том, как схожи ощущения от первых двух недель, прожитых бок о бок с Ситниковым и вот это вот явление семерых Иисусов Христов народу, было, мягко говоря, сложно). Краем глаза он увидел, как Борис мягко вёл полусонного Валеру к гостинице, как Ульяна делала какое-то подобие зарядки, разминая затекшие мышцы, а Пикалов, проявив чудеса на виражах, ловил Тараканова, полудохлым леблядем упавшем ему в руки. Очень стильно. Очень красиво. Ситников, похоже, не спешил вылезать из машины. Дятлов, за пару секунд успевший подумать о самом плохом, почти что подбежал к нему. Первые полгода они не спешили съезжаться. Ночевали друг у друга пару раз в неделю и всё. В тот знаменательный день они планировали встретиться и провести вместе пару дней: до этого Дятлов почти на десять дней уезжал по делам в Киев. Дятлов заступил на дежурство и ждал звонка Ситникова: тот должен был забрать его на машине. Скрывать свои отношения они даже не начинали, так как вся конспирация шла по пизде, стоило Ситникову увидеть Дятлова на горизонте. Фонило гомосексуальностью так, что все гетеросексуалы станции опасались за сохранение своей ориентации. Звонка не было. Дятлов сначала переживал, потом сердился, потом волновался. Единственной реальной причиной, почему Ситников ни разу не позвонил за весь день, была скоропостижная смерть Толи. Дятлов едва дождался, пока закончится его смена, и рванул на квартиру к Ситникову. Пока он ехал, Дятлов успел в красках нафантазировать себе, как он врывается в квартиру, везде кровь, всё поломано и разрушено, в гостиной, посреди турецкого ковра, лежит окровавленный Ситников. Дятлов бросается к нему, поднимает его голову, тот что-то хрипит, но Дятлов не может разобрать ни слова. Ситников умирает у него на руках, под безутешные рыдания Дятлова. Потом скорая, милиция, похороны. Дятлов будто наяву видел, как он стоит у могилы, весь в чёрном, с ебучими гладиолусами, которые так любит, любил, Ситников, в руках, плачет и думает, как и для чего, для кого, ему теперь жить дальше. С фантазией у Дятлова всегда было хорошо, поэтому, когда он зашёл в квартиру и увидел, что Ситников ничего не помер, а просто спит, он даже расстроился. Потом рассердился. Он тут, понимаешь, уже чуть ли не похоронил его, а он, понимаешь, дрыхнет, собака тифозная! Он подлетел к Ситникову с явным желанием двинуть ему чем-то тяжёлым, но когда он дотронулся до него, то понял, что у того жар. Дятлов чертыхнулся. — Что же ты не позвонил, а, дурачина? — Ситников что-то неразборчиво пробубнил в ответ. Дятлов, накрыв Ситникова вторым одеялом, пошёл вызывать скорую. Ну, хоть без милиции и похорон обошлось. Дятлов, до этого момента, не имел никакого опыта в уходе за больными. Будь ему чуть больше похер на Ситникова, он бы так не заморачивался, но, по факту, Дятлов носился с ним как с яйцом и на пятый день этой гонки был вознагражден за свои труды ласковым: «Курочкин ты, а не Дятлов» от Ситникова. Дятлов тогда в него кинул варёной картошкой, над которой они оба дышали: Ситников — по распоряжению врача, а Дятлов — за компанию. Уже очень много времени прошло с того незабываемого отпуска, а Курочкин всё ещё вселялся в Дятлова, стоило только чему-то случится с Ситниковым. Он, конечно, очень злился из-за ситуации с документами, но вдалеке от станции, в компании друзей, за полдня до Комарово, эти бумажки его вообще не волновали. А вот уставший Ситников — да. Дятлов подошёл к водительской двери и робко постучал. Толя сидел за рулём и смотрел вроде бы как на гостиницу, но, на самом деле, в никуда. Под глазами у него были синяки, сам он был бледный и уставший. Когда он увидел Дятлова, то весь словно засветился изнутри, улыбнулся вяло, но счастливо, и, открыв дверь, сказал: — Толь, ты не переживай, я сейчас посижу немножко и возьму сумку. — Не надо, Толь. Я сам возьму. Ты и так устал, — он крепко и уверенно положил ладонь на колено Ситникова. Было интересно смотреть, как выражение лица Ситникова менялось с удивлённого на благодарное, как губы растягивались в совершенно глупую улыбку, как тот расслаблялся, будто сбрасывал с себя тяжесть уходящего дня: — Ты уже не сердишься? — если бы не усы и морщины по всей площади лица, Дятлов бы решил, что он пустился во все тяжкие, встречаясь с пятилеткой. Не которую за три года, хотя, если так посчитать, как раз в три года они и управились. — Я очень сержусь, но иногда даже у меня заканчивается желание ругаться. — Кто вы и что вы сделали с моим Толей? — Ситников вконец разулыбался, как дурачок, и ямочки эти его на щеках дурацкие, и Дятлов сам тоже дурак, и вообще… — Это я сейчас что-нибудь с тобой сделаю, — беззлобно огрызнулся он. Ситников обнял его за плечи. — Ты же устал вроде, не? — Ты тоже вроде устал, не? — Не, — Дятлов мог почувствовать дыхание Ситникова на своих губах, так они были близко. — Ну, вот и я не, — сказал он, прежде чем поцеловать Ситникова. Целуя его, Дятлов напрочь забыл, что он вообще устал. Он бы и имя своё забыл, если бы они с Ситниковым были бы не тёзками. Потому что забыть Ситникова — это каков же пиздец должен случиться? — Я дико извиняюсь, товарищи, — раздался голос Пикалова за их спинами. Они резко обернулись: все остальные уже зашли в гостиницу и только они да Пикалов оставались на улице. Пикалов пожевал сигарету, — Ничего не имею против, если вы хотите провести ночь в автобусе, однако там ни спать, ни ебаться неудобно. Мы с Борей лет десять назад проверили, всем автобус хорош, кроме этого. Так что, пойдёмте, в гостинице хоть кровати есть. — Мы сейчас подойдём, — ответил Ситников, улыбаясь. Дятлов, ворча что-то про мешающихся под ногами оболдуев, пошёл забирать из багажника сумку. Когда они зашли внутрь, остальные вели бой с женщиной за стойкой. Это была дама в возрасте, даже старше Щербины (Дятлов даже не верил, что старше Щербины вообще есть люди), с очками на половину лица и с копной фиолетовых волос. Над ней навис Борис, давя её ростом и авторитетом, его пытались успокоить Ульяна и Валера, а Тараканов, бледный и какой-то виноватый, стоял чуть в стороне и всем своим видом извинялся перед всеми. — Без паспорта не положено. — Да вы понимаете, с кем имеете дело?! — Боря, успокойся, пожалуйста! Ради всего святого и меня! — Женщина, я вас понимаю, я тоже женщина, которая работает с идиотами, но, может, в качестве исключения?.. — Без паспорта не пущу! — Ну, не хотите пускать генерала, может, поверите слову заместителя генсека СССР?! — Боренька, ну, тише, я тебя прошу! — Женщина, миленькая, мы доплатим! — Да не нужны мне ни деньги, ни зам генсека, мне нужен паспорт этого мужчины! — Да что ж вы его не узнаете в лицо? — Генералов ваших, как собак нарезанных, и что же теперь, пропускать всех? Нетушки, не на ту напали! Раиса Феофановна Бойко ни перед кем не прогнётся! Под эссерами не прогнулась, под фашистами не прогнулась, и под всякими Щербинками и Букашкинами тоже не прогнусь! Борис удивлённо крякнул. Валера и Ульяна синхронно закатили глаза. Тараканов заизвинялся глазами пуще прежнего. — Что тут происходит? — спросил Пикалов, подходя к стойке. Женщина окинула его рентгеновским взглядом. Пикалов, внешне невозмутимый, продолжил, — Добрый вечер. Простите, что вот так ворвались. Я — Владимир Карпович Пикалов. С лицом женщины произошли еле уловимые метаморфозы. Она вмиг оттаяла, разулыбалась, щеки покрылись румянцем. — Ой! А я вас знаю! У меня правнук служит в химических войсках! Всегда про вас говорит только хорошее! А я вас сразу узнала, между прочим! — Да? Как имя вашего внука? — Правнука, товарищ Пикалов. — Простите, но я сначала думал, что неправильно вас услышал. Не может быть, чтобы у вас уже были правнуки! — Да полно вам, — зарделась Бойко. Остальные стояли, в полном охуенезе наблюдая за разворачивающейся картиной. — А внука моего зовут Виктор Бойко. Может, вы его знаете? — Конечно, как не знать? Третья часть, второй год службы. Я знаю почти всех своих солдат. — Не может быть! Их же, наверно, очень много! Всех и не упомнить. — Это мои однополчане. С каждым я готов на любое дело пойти. Знать их поимённо — самое малое, что я могу для них сделать. — Какой же вы всё-таки замечательный человек, Владимир Карпович! Я могу вам чем-то помочь? — Да вот, приехали с друзьями на отдых. Только забыл один…товарищ паспорт свой. Можно ли его так пустить? Под мою ответственность, разумеется. — Владимир Карпович, у нас тут отчётность строгая… Проверяют, бюрократы вшивые. Вот запишу, а потом с меня три шкуры! Был бы хоть родственник его, можно было б на него. А так… — Так на меня запишите, — по лицу Пикалова было видно, что сначала он, как русский человек, сказал, только потом подумал. Воцарилось молчание. Всё смотрели на Пикалова. Пикалов стоял в напряжении. Он откашлялся. Посмотрел на Тараканова. Тот стоял, пунцовый, в крапинку. Наконец, Володя нашёл в себе силы и сказал, — Понимаете. Тут такое дело. Он мой… Как бы это сказать-то. Он мой, этот… — Муж, да? — подсказала Раиса Феофановна. Крякнули все, дружно так, хором. — А чего? Я уже не первый век живу, много чего видела. Мы ж не Европа отсталая, у нас тут свобода. Ну, раз муж, то и записать можно, так? — Раиса Феофановна оглядела остальных. Дятлов и Ситников еле держали себя в руках, чтобы не заржать в голос. Ульяна улыбалась. Борис держал лицо. Валера гаденько хихикал. Тараканов, по виду, сдох. Пикалов, мужаясь, ответил: — Да, записывайте. Николай Пикалов. — Вот и ладненько. Вот, держите все ключи. Не шумите громко, ладно? Мне самой без разницы — я глухая на одно ухо, но тут же не только вы! Всё, всем приятного вечера, товарищи. Да здравствует социализм! — Раиса Феофановна подняла вверх сжатый кулак и была такова. Пикалов обернулся, держа в руках связку ключей. Лицо у него было очень красноречиво-охуевшее. Тут-то всех и прорвало. Смеялись так громко, что на улице зазвенели сирены у машин. Дятлов и Ситников, держась друг за друга, медленно оседали по стенке, у которых стояли. Ульяна хрюкала, периодически приговаривая: «Ой, я не могу». Валера рыдал, Борис смеялся в меру, и тут стараясь держать лицо. Пикалов, всё ещё вертя в руках ключи, посмотрел на Тараканова. Тот ожил, всё-таки генерал, реинкарнация — его второе имя. Он смущённо улыбался. И только когда Володя рассмеялся, смотря ему прямо в глаза, захохотал тоже. Когда все пришли в себя, Ситников, утирая слёзы, сказал: — Ну что, процветающие Союзы, пойдём к себе? —Конечно, пойдёмте. Только новобрачных — вперёд! — Ульяна приглашающим жестом указала на лифт. — Нам всем на седьмой. — О, сады Эдэма, ничего себе! — Борис, держа под руку Валеру, поиграл бровями. Всё снова засмеялись. Пикалов и Тараканов стояли, смущенные, и в прямь похожие на молодёженов. Всё вместе каким-то чудом залезли в лифт. Молодожёнов притиснули как можно ближе друг к другу, при этом Дятлов ещё и приговаривал: «Ничего-ничего! Стерпится — слюбится». Лифт, недовольно дёрнувшись, поехал. Вдруг, в только что устоявшейся тишине, Ситников начал напевать марш Мендельсона. Сначала присоединился Дятлов, потом Ульяна, затем Борис и Валера. Тараканов на всех шикал, пока не увидел, что Пикалов тоже вступил, ещё и подпихивал его плечом в такт. Держался Тараканов недолго. Под одобрительный гул остальных, он тоже влился в их оральный (от слова «орать») коллектив. Когда лифт остановился на седьмом этаже, оттуда вывалилась задыхающаяся от смеха ячейка власти. По номерам разошлись быстро, отведя Пикалову и Тараканову номер специально подальше от всех. В соседнем номере от них жила Ульяна. Напротив — Борис с Валерой, а рядом с ними — Дятлов с Ситниковым. Номера были одинаковые — двуспальная кровать, небольшая ванная комната, туалет и крошечный балкончик. Пока Дятлов педантично раскладывал необходимые вещи для ночёвки, Ситников пулей сгонял в душ. Дятлов едва успел начать возмущаться, что Ситников слишком долго торчит в душе, когда тот открыл дверь почти перед его носом, чмокнул его в щёку и умчал в кровать. Дятлов не спеша мылся, потом почистил зубы и подровнял усы. Он думал, что Ситников уснул без задних ног. Тот никогда не испытывал проблем с засыпанием, в отличие от самого Дятлова, который мог часами ворочатся без сна. Вставал утром Ситников тоже лучше. Он почти всегда готовил им завтрак, собирал вещи, гладил формы. Дятлов с утра мог только пойти нахуй. Вставать с ранья он ненавидел, поэтому, вспомнив, что завтра им тоже надо будет выдвигаться на рассвете, погрустнел. Вышел из душа он с чётким намерением сразу же лечь под бок к Ситникову, сунуть ему свои ледяные пятки и попытаться уснуть как можно быстрее. Но, как только он закрыл дверь ванной комнаты, он увидел, что Ситников не спал, а, уже переодетый, ждал его, сидя на кровати. Он включил старое радио, и оттуда слышался негромко «Айсберг» Пугачёвой. Дятлов удивлённо поднял брови. Ситников встал, подошёл к нему и, протянув руку, спросил: — Потанцуешь со мной? — Двенадцать ночи. Нам вставать в пять. Все уже спят давно. — Один танец. — Толь. — Всего один. Тебе жалко на меня четыре минуты? — Я даже танцевать не умею, Ситников, — сдался Дятлов, беря его руку в свою. Ситников улыбнулся, притягивая его к себе: — Я тоже. На танец это было, прямо скажем, похоже не очень, но ведь главное-то не это. Главное, это что Дятлов прижимался к самому лучшему мужчине на свете, не самому умному, конечно, ведь был бы он умным, с Дятловым бы не связался никогда, в богом забытой гостинице в Великом Новгороде, под Аллу Борисовну, которую он, в тайне от всех, кроме, конечно, Ситникова, любил всем своим естеством. За стенкой Борис и Валера сидели на балконе, и Валера рассказывал о том, как рождается сверхновая, а Борис его слушал, хотя не понимал нихера. Напротив Ульяна мирно спала, по-царски разложившись на кровати. Пикалов и Тараканов, смущаясь, как школьники, лежали на одной кровати и придумывали план мести. А они танцевали под Аллу Борисовну. Дятлов, крепко обнимая Ситникова, чувствуя руки того на своих бёдрах, думал, что если он не выспится, то утром Ситникову лучше бежать отсюда подальше, иначе ему пиздец. А ещё Дятлов думал, что не променял бы этот момент ни на что другое в жизни. — Толь? — позвал Ситников. Дятлов хмыкнул куда-то ему в шею. — Ты как айсберг, Толь. Красивый и холодный. И никто не смеет тебя касаться. Мне так повезло, что мне можно тебя касаться, Толь, — Дятлов поднял голову. Ситников смотрел на него неприлично влюблёнными глазами. Дятлов, краснея всем лицом и шеей, буркнул: — Ты дурак что ли, Ситников? Какой я тебе айсберг?! — Самый лучший, — и, прежде чем Дятлов успел что-то ответить, поцеловал его. А я про всё на свете С тобою забываю. А я в любовь, как в море, Бросаюсь головой. А ты такой холодный, Как айсберг в океане. И все твои печали Под чёрною водой. И все твои печали Под чёрною водой. Дятлов, конечно, не выспался. Ситникову был пиздец.