На недельку до второго

Тараканов сидел на пассажирском сидении, жрал бутерброды (с утра все опаздывали и посылали друг друга нахер, поэтому завтракали уже в дороге) и время от времени давал откусить Пикалову. Пикалов, как мог, пытался сосредоточиться на дороге, но то и дело любовался Колей, который, нацепив солнечные «авиаторы», мотал головой под «Машину Времени» и ловил лицом солнечные лучи. Позади Валера, Борис и Ульяна играли в города, на заднем сидении целовались Толи. После вчерашнего фиаско (хотя Пикаловов его таковым не считал), Тараканов расслабился, перестал морозится и вести себя так, будто если скажет Пикалову хоть слово, то лопнет не хуже реактора. Ночью они разговаривали о всякой херне, потому что сложно говорить о высоком, когда вас только что сосватали друг другу, отправили «Ебстись и радоваться», да и спали вы вместе, так сказать, жопа к жопе, и всё это впервые за годы мнимого игнорирования. Их первую встречу Пикалов помнил так хорошо, что мог бы воспроизвести в памяти по секундам. Вот они с Щербиной, ещё молодые, ну, Пикалов во всяком случае, Щербина то уже женатый был, стоят в небезызвестных коридорах, готовые получать пиздюлей, но получать их с гордо поднятыми головами, а вот к ним подходит Тараканов, вопиюще молодой, такой, воробушек на ножках, и говорит: — Че, товарищи карьеристы, как ваше ничего? — голос у него был тогда звонкий, таким только присягу Ленину читать с красным фартуком на шее, взгляд — тяжёлый, но, при этом, ребяческий. На нём был хороший костюм, Пикалов зацепил, да и Щербина, судя по жадному взгляду, тоже, и был Тараканов очень хорош. Пикалов стоял, в зубах — сигарета, руки — в карманах, и взгляд — хмурый, но не сильно, мол, ебнуть, конечно, это я за всегда, но вообще я не дикий, можешь погладить, если не боишься. Тараканов ничего не боялся. А уж Пикалова и подавно. — Ну, у нас хоть ничего. А у вас, товарищ Тараканов? — ответил Щербина. Пикалов пока прощупывал почву и в диалог не вступал. — А из нашего окна площадь Красная видна, — ухмыльнулся Тараканов. «Пацан ещё», — подумал Пикалов. А ещё подумал, что на такую мелюзгу западать — это как-то не по уставу что ли. — Это из какого такого вашего? Коль, ты разве не в Марьино живёшь? — нежным, и оттого пугающим голосом спросил Борис. Ага, Марьино — это, в общем-то, от Пикалова недалеко. При желании и пройтись можно. При большом желании с этим доходягой наперевес. — Я, может, и в Марьино, а вот Серёжа — нет, — какого Серёжу имеет в виду Тараканов Пикалов не понял, поэтому покосился на Щербину. Тот стоял, ошарашенный, и как будто растерялся. Такого Пикалов ещё ни в жизнь не видел, поэтому смотрел на друга в упор, одними глазами спрашивая, мол, че за Серёжа, Боря? Боря ждать себя не заставил: — Серёжа — это, случайно, не Сергей Михайлович? — Случайно, он. — Тараканов, ты сдурел?! — испуганным шопотом заорал Щербина. Володя присвистнул. А парень-то не дурак совсем. С Михайловичем из окошка на Кремль глядеть. Пикалов бы и сам поглядел, только не прельщали его никогда золотые клетки. Даже если у них окна на Кремль выходят. — Блять. Как ты вообще умудрился? Я думал, что он…не на нашей стороне. — А я вот так не думал. Ты же знаешь, что у меня болезнь глаз — пидорасов вижу сразу, даже если они ещё об этом не знают. — Талант на лицо, — подал голос Володя. Коля посмотрел на него. Любви сразу не случилось или случилось, Володя так и не понял. Но Коля так смотрел ему в глаза, что у Пикалова зачесались яйца. Захотелось взять Тараканова за руку, сказать: «Слушай, нахуй тебе этот Кремль, пошли, я тебя увезу к себе, там только промзону видно, но я тебе так хорошо сделаю, что ты будешь видеть звёзды». Но он так не сделал. Потому что подумал, что Тараканову это неинтересно. Не всем рай в шалаше, и никого Пикалов осуждать не брался. Конечно, Коля ему приглянулся, очень даже, но не мог же он его на плечо закинуть и утащить. Мог, конечно, но не стал. Хотелось, чтобы Тараканов захотел этого сам, а не чтобы он его силком тащил в свои ебеня. Поэтому не пригласил. Потому что иногда звёздам с Кремлём тягаться было не под силам. — Мы, кажется, не знакомы, Борь. — Коля — это Владимир Пикалов, полковник Химических войск. Володя — Николай Тараканов. Пока что майор, но, судя по всему, он станет генералом так быстро, что мы охуеть не успеем. — Охуеть — это не долго, — хмыкнул Владимир. Он затушил сигарету и теперь подпирал спиной одну из колонн. — Генералом тоже стать не долго, — улыбнулся хищно Тараканов. Пикалову стало отчего-то противно. Как будто если бы ему сказали, что Ленин дрочил и потом красным знаменем подтирался. Поэтому не мог не сказать: — Ну, из вашего окошка виднее, — Тараков несколько раз поменял цвет лица, пока, в итоге, не сделал над собой усилие и не улыбнулся: — А у вас что из окошка видно? — Приходите и посмотрите, если так уж интересно, — Володя подмигнул Коле, кивнул Борису и был таков. Потом он ещё будет сто тысяч раз обсуждать этот момент с Борисом и думать, кто из них был большим дебилом. По всему выходило, что сам Пикалов, потому что это он полез к мальчишке, он не смог укротить свои хотелки, он вспоминал Колю ночами, трогая себя. Коля просто стоял и был охуенной занозой в заднице. Борис вообще был не при делах. Пикалов прошёл все стадии отрицания, прежде чем сказал сам себе, что да, застрял он в Тараканове как что-то между зубами, но раз этот пиздюк неблагодарный не понял его любви, то и хуй с ним. Он с головой ушёл в работу, успел трижды едва не помереть и десять раз чуть не убить кого-то ещё, перелететь весь Союз по пять раз, пока, спустя почти полгода, Коля всё-таки пришёл посмотреть из его окошка. Просто позвонил в дверь, и когда Пикалов, в пижаме, открыл, сказал, сверкая глазами: — Показывай… Окошки свои, — и сам потянулся к губам Пикалова. Было так хорошо целовать его, гладить ладное тело, с глухим стуком упасть на колени, и, опаляя живот Тараканов свои дыханием, слыша его прерывистые вздохи, касаться ртом там, где было жарче всего. Тараканов вздрагивал, как воробушек, пальцами цеплялся за волосы Володи и, горячо шептал, треща, как счётчик Гейгера, «Володя, Володя, Воло-одя». Уже лежа в кровати, самой обычной, жутко неудобной, и скрипящей как падла, держа в одной руке сигарету, в другой — Тараканова, Володя думал, что, в общем-то, жизнь удалась. Можно было бы и помереть, но, вот прикол, умирать не хотелось. Хотелось жить, работать, любить Тараканова. Тараканов млел, целовал его лениво в шею и улыбался как дурак. Пикалов, как мог держался, но, в итоге задал мучавший его вопрос: — Чего раньше не пришёл? — На Кремль любовался. — И как? — Хуйня Кремль этот, — Тараканов приподнялся на локте, убрал со лба Пикалова прилипшие волосы. — Химки твои лучше. У них было всё хорошо ровно до того момента, пока Тараканову не предложили повышение. С условием, что тот уедет в ГДР. Коля, видимо, вполне серьёзно решил стать генералом, потому что шёл по головам и ничуть этого не стеснялся. Володя не хотел признаваться изначально даже самому себе, что Коля ставил карьеру выше всего. Не то чтобы он ждал обратного, вовсе нет. Он сам, как и любой человек, стремился быть быстрее, выше, сильнее, но Коля был одержим властью. И Володя не понимал, как с этим жить и как с этим бороться. Коля, конечно, никогда им не пренебрегал. Если был выбор между десятью минутами с Володей или каким-то супер-важным делом, он всегда выбирал Володю. Пикалов не мог не видеть и не чувствовать, какое важное место он занимал в жизни Тараканова. Знать, что его объятия, его присутствие важнее, чем работа для Коли было приятно. Но не думать о том, что так будет не всегда, он не мог тоже. Он ждал какого-то глобального пиздеца. Ждал, что Коля его бросит. Что уедет, найдёт ещё одного Михайловича, и будет прав, потому что Володя не его уровня. Потому что ему хорошо и в Химках, а Коля не из тех, для кого Химки — предел мечтаний. Володя ехал, бросив всё, чтобы хоть на пять минут прижаться и как следует поцеловать Колю, и ждал. Вбивал его в матрас в самой убогой гостинице в очередном городе, где никому не было дела до двух мужчин в форме, и ждал. Уезжал в отпуск с Колей, гулял с ним у моря, целовал в ночной тишине и ждал. И, себе на голову, дождался. Когда Коля сказал ему, он был, в какой-то степени, даже рад. Пиздец материлизовался, из ранга «ой, щас че-то будет» перескочил в «трям, блять, здравствуйте» и теперь было понятно, что делать. А сделать Пикалов ничего не мог. Что он сделает-то? Где Химки и где ГДР. Может, он бы что-то и придумал, если бы Коля не сказал: — Я понимаю, что это будет тяжело. Я от тебя ничего не жду и не требую. Но я не могу не поехать. Это моя мечта, понимаешь? Нихуя ты не понимаешь, хотел сказать Володя. Ты тупой, Коля, тупой и жадный. Тяжело — это знать, что ты любишь человека, который от тебя ничего не ждёт и не требует. Тяжело — это когда ты действительно не можешь поехать, хотя хочешь рвануть следом хоть куда, лишь бы вместе, лишь бы рядом, а не потому что не хочешь. «Я ведь тоже был твоей мечтой, нет?» хотел спросить он, но вместо этого, смотря в глаза Тараканова, в которых до сих видел только ебучие звёзды, он сказал: — Куда уж Химкам до Рейхстага. И ушёл. А Коля уехал. Система «с глаз долой — из сердца вон» дала осечку. Сначала Пикалов безбожно пил. Потом искал утешения. Потом его нашёл Борис, надавал пиздюлей, но потом пожалел и отправил в отпуск. В Грузию, как бы и отдыхать и работать. До Пикалова доходили слухи, в лице Бориса, разумеется, что у Тараканова всё отлично, лезет по карьерной лестнице зубами, живёт, правда, не напротив Рейхстага, зато на Кант Штрассе. Когда Володя это услышал, орал в голос. «Боря, он живёт на Улице Пизде, блять, Боря, че ты не ржёшь, я вот сейчас умру, а где именно? Спасибо, друг». К тому времени он так истосковался по Коле, что готов был пешком пиздовать до Берлина, чтобы только увидеть его. Увидеть, обнять, а дальше были такие мысли антисоветские, что дышать становилось стыдно. Он до сих пор не знал, как его выпустили, но он приехал, в ебучую ГДР, на Улицу Пизду, ждал у дома номер 17 полдня, чтобы увидеть, как Тараканова, вполне себе счастливого, до дома довозит какой-то хер с горы, а потом они вместе заходят в подъезд. Володя ждал, пока хер выйдет, но, когда наступило утро следующего дня, понял, что выйти надо было ему, ещё тогда, когда он впервые увидел Тараканова. Потому что он (как и Химки) — не предел мечтаний. После он как будто ослеп и оглох. Делал все на автомате. Тараканов стал для него персоной нон-гранта. Все всё понимали и лелеяли его разбитое сердце как могли. Лучше всех справилась радистка Зоя. На ней Пикалов женился, потому что она не задавала лишних вопросов, да и вообще женщиной была хорошей, милой, доброй. Пикалов не гулял, честно отдавал все супружеские долги, растил детей и потихоньку начал оживать. Жизнь стала легче. Жить стало приятнее. Но иногда, нет-нет, да и всплывало что-то из их с Таракановым прошлого, фантомно ощущалась тяжесть чужих губ на своих, руки трогали жену, но требовали другого, ночами снился угловатый парень, с глазами как звёзды. Когда Тараканов вернулся, уже в качестве генерала, ничего не изменилось, потому что, ну что тут изменить, а? И, когда Пикалов развёлся, тоже. Встречались редко, работали отдельно. Стало чуть лучше, когда Щербина чуть ли не силком заставил их сотрудничать. Но и тут обошлось без тех неловких ситуаций, когда два взрослых человека сожалели об ошибках прошлого. Они стали друзьями, проходили когда-то пропущенный этап, учились взаимодействовать вне кровати, старались помочь друг другу в работе. Но иногда проскальзывало в его голове, как Тараканов тянет томно «Воло-одя», и Пикалов знал, знал, что если у него будет хоть ещё один шанс услышать это вот таракановское «Воло-одя», он за него вцепиться и больше никуда не отпустит, ни в Кремль, ни в Рейхстаг. А вчера их записали как супругов. Ну, охуеть теперь. Володя чувствовал, что Тараканову если не стыдно, то неудобно перед ним. Он бы решил, что это все из-за ГДР, но они вроде бы как даже когда-то замяли эту ситуацию. Тараканов начал что-то говорить, он, не дослушав, сказал, что уже не обижается. Не злится. Не забыл, конечно, но попрекать Колю этим всю жизнь не планировал. Было и было. Много что у них было, и Рейхстаг как-то мерк на фоне других моментов. Не хотелось тыкать друг в друга пальцами, крича: «А вот ты! А вот я!». Хотя тыкать пальцами друг в друга — это хорошо, если с вазелином, так вообще — отлично. К Комарово подъехали уже ближе к вечеру. Все, радостные, вылезли из автобуса, будто ничего лучше Комарово в их жизни и не было. Пикалов так и не пустил Тараканова за руль. Во-первых, тот и не хотел особо, привык ездить с водителем, жопа буржуйская, во-вторых, ему нравилось, когда Коля давал ему закурить, или помогал отпить их большого термоса кофе, или просто смотрел на него, будто тоже чувствовал, что лёд тронулся, и можно было теперь делать чуть больше, чем обычно. Едва они выбрали место, где собирались провести оставшиеся две недели (небольшая полянка, окруженная леском, с удобным подходом к воде), как Борис, хлопнув в ладоши, сказал: — Ну что, товарищи туристы! Вот мы и прибыли на нашу землю обетованную! Предлагаю сразу поставить палатки, чтобы потом спокойно начать пить, есть и предаваться всяким другим грехам. — Про грехи можно чуть подробнее? — хмыкнул Дятлов. Ситников, который тащил мимо Дятлова и Тараканова ящик с водкой, ответил: — Я тебе вечером проведу инструктаж, — подмигнул сразу двумя глазами (одним не умел) и ушёл, провожаемый голодным Дятловским взглядом. Тараканов, с явной завистью во взгляде, посмотрел сначала на обоих Толь, потом — на Пикалова. «Интересно девки пляшут», — подумал Володя, и пошёл помогать выгружать палатки, мангал и всю прочую хероту, которая должна была сделать их жизнь на природе чуть более городской. Валера вытащил, под матюки Щербины, патефон, порылся в залежах грампластинок и, вытащив с победным криком, одну, поставил её. Заиграл «Арлекино». — Валера, ну ёпт твою мать, мы что, Алл Борисну все две недели слушать будем? — спросила Ульяна. Как дама, она шерудила спальные мешки, перекладывала вещи с места на место и говорила, какие все хуёвые, в общем — руководила процессом. На носу у неё были громадные солнечные очки, а сама Ульяна пряталась под шляпу, размером с Краснодарскую область. Инкогнито беларуская, етить твою налево. — А что не так? Что, Алла Борисовна не нравится? — опасно прищурился Валера. Ко всему, что имело хоть какое-то отношение к Борисам, у него была необъяснимая страсть, и, если ещё с Щербиной было всё понятно, то с Пугачёвой — не очень. — Не всё же время, Валера. Давайте поставим что-то другое, — предложил Тараканов. — А давайте все, кому не нравится Пугачёва, пойдут нахер? — предложил Дятлов. — Я за Пугачёву и двор стреляю в упор. И вообще, кто палатки не ставит, тот и права голоса не имеет. — Ой, шёл бы ты нахуй, Толя, — обиженно сказала Ульяна. — Это вечером, — не моргнув глазом отреагировал Дятлов. Сразу стало ясно, что от Толь лучше держаться подальше. Работа закипела. Пикалов работал с Щербиной, Ситников — с Таракановым, Дятлов — с Валерой. Так сказать, во избежание сексуального напряжения. Ульяна раздавала указания. Алла пела. — Так, левее, левее, Дятлов, ЛЕВЕЕ, А ТЫ В БОК! — «По острым иглам яркого огня…» — Сама ты в бок, это лево! — Володь, накидывай. Куда, бля, я щас помру! — Ты-то почему умрёшь, Уль, я на Щербину балку уронил! — «Я шут, я Арлекин, я просто смех…» — Едрит Мадрид, Валера, ты куда её суёшь! Че с тебя взять, с пассивного залога… — Ой, смотрите, главный актив заговорил. Брезент натягивай! — Кто там куда кого натягивает?! — «Какое, право, дело вам до тех, над кем пришли повеселиться вы» — И ВСЕ ДРУЖНО, РА-АЗ! — КУДА ДРУЖНО, ТУТ ТОЛЬКО ПИДОРЫ ВСЕ?! — Коля, держи крепче, НУ КОЛЬ, НУ ТЫ ДУРАК ИЛИ ДА?! — «А-АХ АРЛЕ-ЕКИНО, АРЛЕ-ЕКИНО» — ХОП, ДАВАЙ-ДАВАЙ! — Погоди, щас ночь настанет, даст тебе Щербина. — «НАДО БЫТЬ СМЕШНЫМ ДЛЯ ВСЕХ» — Помогите, люди добрые, генералы просто так под брезентом не валяются! — Коля, ты живой?! — Володя, держи, твою налево, НЕТ, ДЯТЛОВ, СПОКОЙНО, БЕЗ НАЛЕВО! — «АРЛЕКИНО, АРЛЕКИНО, ЕСТЬ ОДНА НАГРАДА-СМЕХ» — Похороните меня прямо здесь, пожалуйста. — Здесь только по прописке, пиздуй умирать в свой Киев! — «АРЛЕКИНО, АРЛЕКИНО» — Выключите кто-нибудь! — Нет, пусть допоёт! — Я тебе щас сам допою! — Володя, мне угрожает твой муж! — Я ЕМУ НЕ МУЖ. — ОХ, ПРОСТИТЕ, ЖАНИХ! — Ну всё, дятел сраный, держись! — Коля, поставь балку, она — несущая! — Кто там несущественный?! Я сейчас всем засуществую! — «А-АХ АРЛЕ-ЕКИНО-О, АРЛЕ-ЕКИНО-О, НАДО БЫТЬ СМЕШНЫМ ДЛЯ ВСЕХ, АРЛЕ-ЕКИНО-О, АРЛЕ-ЕКИНО-О, ЕСТЬ ОДНА-А НА-АГРА-АДА-А — СМЕ-ЕХ» К тому моменту, когда палатки встали на свои места, магнал был сложен, а туалет выкопан и огорожен чем-то типа хэнд-мэйд душа, «Арлекино» сыграл раз двадцать, а все туристы успели по нескольку раз поругаться и помириться. Настали сумерки. Дятлов, Тараканов и Ульяна быстро накрыли на стол, Ситников натаскал дров, Пикалов разжег костёр, а Щербина жарил мясо, которое мариновал Валера. Было относительно спокойно, потому что каждый вроде как что-то делал. Все были уставшие, ждали еды и спокойно разговаривали. На фоне играла Анна Герман, решили, что Анна, что Алла, один хрен — поёт хорошо, ну, и ладно. К мясу подкинули пару картошин в мундире, и все сели ждать, когда можно будет уже спокойно поесть и пойти по палаткам. Сидели в круге, как в каком-то пионерском лагере. — Я вот помню, что когда был маленьким, мы с отцом часто ходили на рыбалку с ночёвкой, — улыбаясь рассказывал Пикалов. Напротив него Ситников переворачивал шампура одной рукой, на второй висел Дятлов. Рядом с Пикаловым сидел Щербина, где-то у него подмышкой сныкался Валера. С другой стороны от Пикалова сидела Ульяна, а вот рядом с ней уже Тараканов. Изначально Володя сел такими образом, чтобы рядом сядет Тараканов. Но не сложилось. Зато он мог видеть, что Коля внимательно на него смотрел и слышал каждое его слово. — Мы жили так себе, зато у Днепра. Ходили не только мы, много ещё моих друзей с отцами или дедушками. Они учили нас рыбачить. Однажды, я потерял свою удочку, расстроился. Отец спросил, ты чего? Я ему говорю, как мне без удочки ловить рыбу? А он ответил, что можно хоть на шнурки ловить, если знаешь, как. — И что? Поймали? — спросила Ульяна. — Конечно. Не так много, как на удочку, но всё равно прилично. — Ой, да это бред, — вдруг вставил свои пять копеек Дятлов. Пикалов посмотрел на него не то чтобы зло, но с угрозой, — Это всё равно что мы с Толей расскажем, что можно реактор в консервной банке построить. — Теоретически, можно, — подал голос Легасов. — Последствия, конечно, будут пиздец, но мы не о последствиях говорим. — Вот, а я о чём? Даже реактор можно построить в консервной банке, а рыбу на шнурок — нельзя! — Да мы так в армии рыбачили! — Пикалов от нервов даже сигарету в рот не с той стороной вставил. Дятлов закатил глаза: — Вы в армии и в презервативах воду таскали, и одним зерном раз в три дня питались, и среди сплошных мужиков — ни одного пидораса. Знаем мы эти сказки, плавали, — Дятлов, сука, был упёртый. Ещё и знал всё откуда-то, Нострадамус, блин. Пикалов вдохнул и выдохнул, потому что с Дятловым спорить — себе дороже. Борис так не думал: — Ты в мощи советской армии сомневаешься?! — прогремел он. На кого-то другого это, может, и подействовало бы, но не на Дятлова точно. Тот сам был горазд орать и глаза выпучивать. — Да ни разу в жизни. Но, если сомневаться в мощи советской армии и не верить, что на шнурок можно ловить рыбу — одно и то же, то да, вот тебе моё категорическое несогласие. — Я тебе сейчас сам кое-что категорическое дам, — Борис аж со стула поднялся. Спас Легасов, мёртвой хваткой вцепившийся в его рукав. Дятлов, делая наглую морду, тоже вскочил, но тут его потянул назад Ситников. Ульяна урегулировала ситуацию: — Чего вы спорите? Давайте поедим, а потом идите и проверяйте. Нехуй тут побоище устраивать. Пожрать никто из компании не был дураком, поэтому спор сошёл на нет. Шашлык был вкусным, овощи были свежие, водка — божественной. О споре между химиками и военными, казалось, забыли. Ребята пили, ели, травили анекдоты. В какой-то момент Тараканов достал гитару. Ох уж эта гитара. Пикалов помнил, что дарил одну Коле, когда тот только учился играть, голос-то у него всегда был будь здоров, а вот первым аккордам его учил сам Володя. Пикалов шумно вздохнул и посмотрел на Колю, который любовно настраивал инструмент. Отошло у него всё, ага. Разлюбилось, ага. Пиздеть — не мешки ворочать, это точно. Коля вдруг поднял голову, встретился взглядом с Володей. Рядом шумели ребята, просили сыграть что-то весёлое. А они видели и слышали только друг друга. — Давай, Коля, руби с плеча! — пьяный Дятлов ещё хуже трезвого, но хотя бы весёлый. Коля кивнул сам себе и рубанул с плеча: — Твоё имя давно стало другим, Глаза навсегда потеряли свой цвет, Пьяный врач мне сказал тебя больше нет, Пожарный выдал мне справку, Что дом твой сгорел. Но я хочу быть с тобой, Я хочу быть с тобой, Я так хочу быть с тобой, Я хочу быть с тобой, И я буду с тобой. Пикалов чуть ли не рыдал. Пока Коля пел, он смотрел только на него. Все остальные смотрели на Колю с непомерно охуевшими лицами. Дятлов, ошарашенный, аж присел. Валера хлюпал носом. Борис медленно моргал, пытаясь понять, какого, собственно происходит. Ситников и Ульяна сидели, молча жуя квашенную капусту. В воздухе запахло всеобщим охуеванием. Когда Коля закончил, первым очнулся Дятлов. Он встал, аккуратно забрал гитару из рук Коли и, передав её Ситникову, сказал: — Нахуй такое веселье. Толюнь, давай, знаю, ты можешь лучше, — Ситников заиграл что-то из «Сектора газа». Все словно очнулись, стали подпевать и танцевать. Пикалов подошёл к Коле. Тот задумчиво смотре на свои ладони. — Помнишь, ты меня играть учил? Я ещё жаловался, что пальцы короткие. — Помню, — хрипло ответил Пикалов. Коля улыбнулся. — А что ты потом сказал помнишь? — Что если можешь ими до простаты достать, то и до нижней струны сможешь, — Пикалов тоже улыбнулся, предаваясь воспоминаниям. Сел рядом с Колей. Они были непозволительно близко для двух людей, один из который никак не может забыть другого, который поёт первому песни о любви. Коля засмеялся, и Володя почувствовал это всем своим телом. — Ты был прав. Я достал. — До струн или до… — договаривать Володя не стал, и так всё понятно было. Коля повернулся к нему, его лицо оказалось на расстоянии дыхания. Он метался взглядом от глаз Пикалова до его губ, и выглядел так, будто собирался прыгнуть с крыши. — До простаты можешь сам попробовать достать. — Пикалов судорожно выдохнул. Он всего лишь человек, он не может устоять перед такими соблазнами. Он подался вперёд, и, когда за спиной раздался голос Бориса, впервые подумал, что мог бы убить Щербину без капли жалости. — Вовка! Бери шнурки, айда рыбачить! Дятлов говорит, что мы пиздим! И советская армия тоже! Пошли вчетвером. Дятлов, Щербина, Пикалов и, как ни странно, Тараканов. Из всех он был наименее пьяным, да отпускать Пикалова отказался наотрез. Они отошли чуть дальше, где у причала стояли лодки. Вообще-то их надо было брать в аренду, но была ночь, поэтому лодку они взяли просто так. Социализм, хули. Они отплыли на то расстояние, которое показалось Пикалову самым уместным. Пикалов вытащил свои и борисовские шнурки, связал их вместе, запустил в воду. Настоятельно зарекомендовал всем молчать. Луна освещала их, серебря тёмную воду. Волосы Бориса казались синими. Дятловская яркая рубашка очень гармонировала с бортом лодки. Тараканов был просто очень красивым. Они сидели около получаса в благословенной тишине, когда Дятлов не хлопнул себя по коленками и не сказал: — Всё, не ловится, расходимся. — Да мы сидим всего ничего! — возмутился Борис. — Ничего у тебя не шнурке нет, а сидим мы прилично. — В тебе нет духа рыболовства. — Во мне есть дух алкоголизма. Я хочу выпить и к Ситникову, а не тут с вами всю ночь сидеть. — Так иди! — Я что, по-твоему, Иисус Христос?! — А я — апостол Андрей?! — Замочите оба! Похоже, клюёт! — все четверо выглянули с борта в воду. Шнурок действительно дергался. Пикалов, с лицом победителя, стал аккуратно тянуть. Вдруг, прямо у его уха раздался жаркий шепот Тараканова: — Ты такой молодец! Добытчик мой! — от услышанного Пикалов потерял остатки разума и концентрации, из-за чего упал в воду, громко блякнув напоследок. Тараканов, белея лицом, крикнул, — Володенька! — и нырнул следом за Пикаловым. — Куда бля?! — взревел Борис. Дятлов, ошарашено смотря на всё это, сказал: — Да такое не тонет! — Это если плавать умеет! — Борис и Дятлов пару секунд смотрели друг на друга, прежде чем нырнуть за водолазами-любовниками. Борис вытащил Пикалова, который едва не задыхался, зато прижимал к груди рыбину. Он счастливо улыбался, пока Борис грубо скидывал его на дно лодки. Следом всплыл Дятлов, таща на себе Тараканова. Подал его Борису, чтобы тот усадил его рядом с Пикаловым, в которого Тараканов вцепился как репей. Потом помог вылезти Дятлову. Все пытались отдышаться. — Я ж тебе говорил, — сказал Пикалов, тряся над головой рыбиной. Дятлов закатил глаза. Ткнул локтём в Тараканова. — Я вон тоже зырь че поймал. Получше твоего карася будет. К остальным вышли еще минут через двадцать. Пикалова встречали как национального героя. Тараканов улыбался, смотря, как Володя смеялся и чуть ли не целовал карася. Они посидели еще немного, после чего каждый разошёлся по палаткам. Володя делил палатку с Колей. Они молча разделись, развесили всё ещё мокрую одежду и легли. Володя слышал, как Тараканов крутился в своём спальном мешке, как тёр друг о друга пятки, стараясь согреть. Жопа мерзлявая. Володя встал, подошёл к Коле, ловко расстегнул его спальник и залез в него, обнимая Тараканова со спины. Тот замер. Раньше это было нормальным — Тараканов мёрз, Пикалов его грел, но это было раньше, а как будет сейчас ещё не известно. — Зачем ты это делаешь? — спросил Тараканов задушенным голосом. Володя хотел ответить, что потому что Тараканов становится противным, когда мёрзнет, а Пикалов этого не выносил. Потому что смотреть, как Тараканов дышит на свои ладони было тяжело, особенно когда он мог сделать это за него. Потому что Пикалову тоже холодно, но по-другому, в душе. И обнять ледяного Тараканова — единственный способ по-настоящему согреться. Но сказал Пикалов в ответ другое. — Потому что я так хочу, — и дал Тараканову развернуться в своих руках. Нос к носу, как это когда-то было, как этого не хватало. Дыхание Коли ощущалось так приятно на его лице, мама мия. Тараканов положил ему на щеку свою ладонь. — А ещё что хочешь? — в голову опять полезла всякая романтическая поебота, в которой не было никакой конкретики, только хочу, надо, давай, пожалуйста. Набор мечт и желаний, которые были у них когда-то и которые хотелось иметь снова. Володя ненавидел длинные речи, поэтому постарался всё, что чувствовал, запихнуть во что-то краткое и ёмкое, чтобы Тараканов понял. — Из окошка твоего посмотреть, — Тараканов счастливо улыбнулся, и Пикалов поцеловал его, так, как надо, как давно хотелось.