***
Остаток концерта проходит относительно тихо-мирно. Дети выступают — зрители хлопают. Всё, как положено. Дэйзи поёт где-то в середине и, Элли должна признать, делает это достойно. Она выходит на сцену в коротком светлом платье, невероятно нежная и утончённая, и, мельком стрельнув глазами в их с Алеком сторону, исполняет свою песню чувственно и красиво. По крайней мере зрители, как кажется Элли, хлопают с особым рвением. Алек тоже просто-таки сияет, и в какой-то момент выступления Дэйзи Элли понимает, что больше смотрит не на саму артистку, а на её отца. Он опять улыбается, становясь от этого будто бы моложе сразу, тихо показывает дочери «пальцы вверх» и вообще выглядит так, словно сейчас же готов расплакаться. Не то чтобы Элли видела Алека таким сентиментальным в первый раз — всё же седьмой месяц близится к концу, гормоны, инстинкты и всё такое, разное бывало — но запечатлеть картинку в памяти стоит. В конце-концов, кто знает, когда ещё представится возможность лицезреть сурового детектива Алека Харди таким мягким и почти что домашним. Элли смотрит на него и чувствует, что знакомое уже тепло поселилось у неё в груди надолго. Хотелось бы, чтоб навсегда. Когда приходит время наградить Дэйзи овациями, зал взрывается аплодисментами, кто-то даже хлопает стоя, и Алек тоже порывается встать, но, чуть только двинувшись, оседает назад, тихо ойкнув и схватившись за бок. Испугаться Элли не успевает. — Руку! — громко шепчет Алек и, шустро схватив её за запястье, прижимает ладонью к животу. Тут же изнутри, как будто в ответ, пару раз толкается маленькая ножка, или ручка, не важно — Элли отчётливо чувствует это ладонью и моментально расплывается в счастливой улыбке. — Зайка моя, — шепчет она, а Харди кривится и ворчит: — Да уж, зайка. А я вот уже несколько часов не могу нормально ни вздохнуть, ни повернуться без пинка под рёбра. Надоело, поскорее бы уже. Это он, конечно, не всерьёз, Элли уже такое проходила. Плавали, знаем. Она ещё по себе помнит, как иногда бывало тяжело носить ребёнка, особенно на поздних сроках. А мужчины-омеги вообще отдельный вопрос — Элли как-то читала: там и риски выше, и осложнения у них обычно чаще, чем у женщин, да и протекает беременность тяжелее и болезненней. Так что подобные жалобы ей прекрасно знакомы. И как это решается — тоже. — Детка просто соскучилась по маме, — улыбается Элли и до конца концерта широкими плавными движениями успокаивающе оглаживает живот Алека — вверх, вниз и по кругу — чутко прислушиваясь к малейшим шевелениям и толчкам, ловя их ладонью и замирая каждый раз на несколько секунд. Элли вспоминает обе свои беременности, вспоминает, как радовалась сама, ощущая движение в животе, и как улыбался всегда Джо — и впервые за долгое время мысль о нём отзывается не такой сильной болью под рёбрами, как она привыкла. Скорее глухим отголоском давно прошедшего. Сложно думать о плохом, когда ладонью чувствуешь, как под тёплой, туго натянутой кожей в животе твоего почти мужа уже лениво ворочается его малыш. Твой малыш. Ваш общий. Ребёнок действительно затихает, двигаясь легче и мягче, и Элли тоже гладит ладонью медленнее — Алек млеет под её прикосновениями, откинувшись на спинку кресла, расслабляется и, Элли кажется, даже не смотрит толком на выступающих. Хотя аплодирует исправно и даже иногда кивает. Элли впрочем тоже не смотрит — она не сводит с Алека глаз, такого необычного в ярких отблесках света со сцены, запоминая спокойные черты профиля, веснушки на щеках, расслабленную позу — и думает о том, что даже грёбаным половинками, как они вдвоём, иногда тоже везёт. Когда последний участник уходит со сцены и объявляют — слава тебе, Господи! — конец, у Элли натружено ноет рука в локте и запястье. Алек выглядит бодрым и даже довольным, хотя первым же делом жалуется Элли на затёкшую спину. Он тяжело поднимается с кресла, хмурясь, трёт поясницу и ворчит о том, что «устал уже таскать этот огромный живот, я выгляжу нелепо» до самого выхода из зала, где сразу же попадает в объятия Дэйзи. — Папуль! — кричит она ещё издалека и, махнув «пока» кому-то из друзей, в несколько шагов подлетает к Элли и Алеку. — Как я рада, что ты пришёл!.. Что вы вдвоём пришли! Она вся светится энергией и живостью, улыбается заразительно и на полном ходу вешается Алеку на шею. — Ох, малышка, полегче, — выдыхает он и неловко кренится на бок, когда она слишком сильно и резко прижимается к нему ближе, задевая живот. — Эт-то очень приятно, но лучше тебе, всё-таки, быть осторожнее, если не хочешь, чтобы твой младший брат появился прямо здесь и сейчас. Дэйзи понятливо кивает и чуть отступает сторону, Харди под бок — теперь она обнимает его поперёк груди, устроив подбородок слева, аккурат над сердцем, и Алек прижимает её к себе, гладя по спине и уткнувшись лицом в волосы. Элли улыбается так широко, что болят щёки. — Давно не виделись, — говорит она, ещё раз оглядывая Дэйзи. — Ты очень похорошела за это время. И поёшь красиво. Дэйзи смеётся. — Не только я, — подмигивает она Элли, — ты тоже выглядишь неплохо, пап. Стал ещё… больше с прошлой встречи, — и прежде чем Алек успевает возмутиться, осторожно спускает одну руку с шеи ему на живот, робко спрашивая: — Можно же, пап? Алек кивает, захваченный просьбой врасплох, и Дэйзи гладит его — так же нежно и аккуратно, как перед этим гладила Элли, и… В этом определённо что-то есть, думает Миллер. В том, как мило и трогательно смотрятся вместе отец с дочерью. В том, как Дэйзи заботливо спрашивает Алека о самочувствии, как осторожно водит ладонью по его животу и удивлённо округляет глаза и рот, когда ребёнок толкается ей в ответ. Засмотревшись, она даже не сразу понимает, что Алек окликает её уже не первый раз. — Эй, Миллер! — Машет он ей рукой, второй прижимая Дэйзи к себе поближе. — Давай иди сюда тоже! Ты имела неосторожность позвать меня замуж, так что, считай, ты уже член нашей с Дэйз маленькой семьи. Это тоже застаёт её врасплох, и Элли думает, что так не честно, порядочные омеги так не делают — не отвлекают невинными обнимашками внимание, чтобы огорошить потом такой важной новостью так, как будто бы ничего особенного. И тут же спохватывается, потому что, когда это Алек Харди был нормальным омегой? — Да иди уже давай! — Алек закатывает глаза и распахивает ей объятия. Как много-много месяцев тому сделала она сама, и это так… приятно, что у Элли от улыбки сводит скулы. Она смотрит, как Дэйзи, переспросив у нее «Замуж? Серьёзно?!» и дождавшись утвердительного кивка, радостно вскрикивает и подпрыгивает на месте, как она снова виснет на Алеке, целует его в щёку и тут же тянет Элли руку для объятий… Смотрит и проклинает этот вечер — потому что, ну, надо же ей позорно разрыдаться в тот единственный день, когда она в кои-то веки накрасила ресницы тушью.***
Тесс появляется неожиданно. Элли как раз поправляет макияж в зеркале, когда замечает её на другом конце коридора, и вздыхает шумно, заранее предвидя некрасивую сцену — Тесс похожа на сердитую фурию. Она нетерпеливо оглядывается, замечает их троих и, ожидаемо изменившись в лице, быстрым шагом направляется к ним. Элли и слова не успевает сказать. — Дэйзи! Вот ты где! Громкий окрик заставляет Алека, до того мирно беседовавшего с дочкой, вздрогнуть и замолчать. Он поднимает голову и замирает, встретившись взглядом с Тесс. Элли видит, как сильно и резко он бледнеет, как сначала сжимает кулаки напряжённо, а потом, отстранив Дэйзи в сторону, складывает руки на животе. Она узнаёт этот подсознательный защитный жест, чуть сгорбленную спину — вспоминает, как пять месяцев назад Алек так же стоял и смотрел затравленным взглядом, пока Тесс кричала. Вспоминает и думает вдруг, что почти ненавидит Тесс. Нет, в смысле, она замечательный детектив, неплохая, наверное, мать и, очень может быть, хороший человек, но это из-за неё Алек сейчас опять бледный, как смерть, тяжело дышит, судорожно хватая воздух, и закрывает ребёнка в животе так, словно его у него пытаются отобрать. У них отобрать, точнее. И этого Элли достаточно. А уж того, что Тесс прожигает Алека отнюдь не приветливым взглядом без капли радости от неожиданной встречи, хватает, чтобы зажечь в груди Элли прямо-таки костёр праведной ярости. Пусть только попробует ей тут Алека расстраивать! Ему нельзя вообще-то. — Привет, — начинает она на упреждение, и Тесс переводит прожигающий взгляд на неё. — Ага, — кивает она, — привет, Миллер. Или ты уже успела стать Харди? Хотя, не важно. В любом случае, не буду врать, что рада видеть. — Взаимно. Элли даже не старается быть вежливой — зачем улыбаться, если они обе знают: прежним дружеским отношениям не бывать, и хорошо ещё, если со временем взаимная неприязнь перерастёт просто в терпимость. — Не ждала здесь увидеть вас вашей маленькой… семьёй. — А вот Тесс улыбается, только как-то холодно, будто зло, и слово «семья» так выплёвывает едко, что Элли даже удивляется — сколько в ней всего этого неприятия и ревности. Ведь они с Алеком уже даже не друзья. — Мы приехали на выступление Дэйзи, — пожимает плечами Элли, — как и ты, я полагаю. Что в этом странного? Она действительно не понимает. В смысле, понимает, но не всё — да, Тесс всё ещё не может забыть Эшворта и Сэндбрук, это явно ударило по её самолюбию и уверенности в себе, но ведь она ясно дала понять, что Алек ей не нужен, зачем тогда каждый раз устраивает сцены? Доводит его. Будто нарочно отыгрывается за всё. И сейчас тоже. Как-будто у кого-то может возникнуть вопрос — почему это отец приехал посмотреть концерт дочери? Дэйзи явно думает так же. — Это мой папа, — говорит она и, сверкнув на Тесс прожигающим взглядом не хуже, хватает Алека за руку. Тот поспешно, будто бы виновато, отводит взгляд. — И я его пригласила. И Элли тоже! Выглядит она воинственно, и Элли с трудом сдерживается, чтобы не улыбнуться. Дэйзи маленькая альфа, почти без запаха и без осознания своей сущности, но даже так, кажется, на уровне инстинктов, не чувствуя ещё феромонов и не различая оттенков, встаёт на сторону Алека, предпочитая его своей матери-бете, и Элли её понимает. Она-то чувствует всё. От Алека тянет едва заметным грозовым шлейфом — озон и йодный морской воздух — выдавая его волнение и напряжённость. Он молчит всё это время, нездорово бледный, опять покрытый испариной, весь натянутый и скованный, и Элли, будь запах сильнее, а её самоконтроль слабее, непременно попала бы под «чары». Они, конечно, люди цивилизованные, но альфовским инстинктам — защищать беременного омегу — уже тысячи лет. Тесс этот звоночек игнорирует, и это определённо не идёт ей в плюс. — Прекрасно, — всплескивает она руками, — ты пригласила! Умница. Могла бы сначала спросить у меня. — О чем? Можно ли папе приехать посмотреть концерт? Это глупо! — Дэйзи чуть не срывается на крик. — Я уже взрослая, я могу решить сама, и я решила, что хочу видеть папу! Я люблю тебя, но его я люблю тоже, в отличие от тебя! — Тогда зачем позвала её?! — шипит в ответ Тесс, кивая в сторону Элли. — Ты же знаешь, прекрасно знаешь, как я ко всему этому отношусь. И делаешь всё на зло! — Я делаю это, потому что она папу любит! А ты терпеть не можешь, когда его кто-то любит, даже я! — Что ты можешь знать о любви?! Ты же не понимаешь… — И не хочу понимать! Не хочу понимать, почему ты не можешь просто порадоваться!.. — Глаза Дэйзи наливаются слезами. — Они любят друг друга! У них будет ребёнок! Элли сделала папе предложение! Почему ты не рада?! Тесс замолкает ошарашенно. — Это правда? — спрашивает она и, получив от Элли кивок, неверяще качает головой. — Вот как… Кто бы мог подумать… — бормочет она, уставившись на носки собственных туфель, и вдруг поворачивается к Дэйзи: — Ты так хочешь знать? Взрослая, значит. Так вот я не рада потому, что твой обожаемый папочка, оказывается, всегда любил члены больше меня, а я и не знала… — Тесс! — одёргивает её Элли, но уже поздно. Слова сказаны — метко и точно, как выпущенный в цель метательный нож. Алек бледнеет ещё больше, хотя, казалось бы, куда дальше, крупно вздрагивает, и эта дрожь передаётся Дэйзи. По её щекам срываются первые крупные слёзы, и она цепляется за его ладонь ещё сильнее, впивается ногтями, вся побледнев и будто дрожа от озноба. Элли видит, как напрягаются на её тонком запястье жилы, и понимает, что с руганью пора заканчивать. — Иди за своими вещами, Дэйзи, — говорит она, подходя ближе и с улыбкой осторожно разжимая судорожно сжатые пальцы. — Вам с мамой действительно пора домой. И нам с твоим папой тоже. Ещё увидимся. Дэйзи кивает заторможено и, шмыгнув носом, порывисто обнимает Элли и всё ещё молчащего Алека по-очереди. — Спасибо за всё, — шепчет она чуть слышно, пока он стирает ей слёзы со щёк, и убегает, не оборачиваясь. Тесс провожает её недовольным острым взглядом. Алек, потеряв поддержку дочери, цепляет за руку Элли. — Извини, что доставили тебе неудобства, — говорит он хрипло, впервые подавая голос и снова глядя Тесс в глаза. Нездоровая бледность его лица пугает Элли, и она незаметно перехватывает его руку так, чтобы отмерить на запястье пульс. Сердечный ритм под кончиками её пальцев стучит неровно и быстро. — Извини, что испортили приятный вечер своим присутствием. Мы сейчас уедем. — Да уж постарайтесь, — кривится Тесс, и Элли хочет — очень хочет — как-то на неё огрызнуться. Ей надоело молча стоять и смотреть, терпеть эту нарочитую грубость, ладно к ней самой, не привыкать, да и ладно, если так подумать, то чем-то даже заслужила, но Алек… Алек не заслужил ничем. И она даже рот раскрывает. — Идём, Миллер, — зовёт её Харди непривычно тихо и тянет за руку. — Идём, мне нужно… Что ему нужно, Элли так и не узнаёт, потому что её накрывает ужаснейшим дежавю — Алек делает шаг, чуть оступается, будто споткнувшись, и плавно оседает на пол в руках успевшей, слава Богу, подхватить его Элли. На нахмуренном лбу холодная липкая испарина, губы кривит гримаса боли, одна ладонь всё так же прижата к животу. — Боже, что?.. — спрашивает Элли и теряет все слова, когда Алек поднимает на неё тёмный и влажный, сумасшедший какой-то взгляд, выдавливая сквозь сжатые зубы и прерывистое дыхание неуверенное «Началось… началось, Элли».***
Такое уже случалось — стучится у Элли в голове какое-то время, пока реальность вся будто затянута дымкой, через которую нормальным мыслям не пробиться. Не вот прямо «такое» — у неё на руках не лежал бледнеющий с каждой секундой Алек, рвано дышащий и нервно обхвативший живот руками — но в памяти «тот случай» вдруг вспыхивает резко и ярко, будто было вчера. Было месяцев пять тому… Самый разгар расследования того дела о насильнике. Постоянное напряжение, от которого разве что воздух не звенел, бессонные ночи, литры кофе. Обеспокоенные жители, наседающие с каждым часом всё сильнее. Проклятые журналюги! Олли среди них, слава Богу, не было — тот уехал работать в центральный офис своей газеты ещё до того, как Харди вернулся, — и хоть это Элли радовало: она, честно признаться, ещё не забыла тот позор с твиттером, который ей пришлось вынести из-за племянника. Господи, Алек тогда так на неё смотрел!.. Будто она переехала катком его любимую кошку. В общем, пресса в этот раз обходилась без пронырливого и вечно сующего нос не в свои дела Олли, но и своими силами справлялась прекрасно — журналисты доставали всех, кого могли, исправно лезли во все щели, бесили и заставляли лишний раз нервничать, что автоматически сделало их для Элли врагами номер один. Алеку нервничать тогда было крайне нежелательно. Элли к тому времени проштудировала всю доступную литературу на тему беременности у мужчин-омег и всё знала — и насколько опасным и сложным был весь «процесс», и сколько каких рисков припадало именно на конец первого триместра, и как этого великолепия избежать… У Алека шла седьмая неделя, кажется. Его только-только перестало полоскать по утрам и выворачивать на изнанку от резких запахов, даже появился какой никакой аппетит, что Элли в принципе радовало — при его комплекции шпалы вес нужно было набирать, а не терять, чему отнюдь не способствовали в своё время токсикоз и постоянная нехватка времени. Выглядел Алек, честно говоря, ещё хуже обычного. Заострившиеся ещё больше скулы, синюшные круги под глазами. Она не видела, что там под одеждой, но догадывалась по тому, как висели на нём рубашки, что ничего хорошего, — и с этим решительно нужно было что-то делать. Последняя прочитанная книга говорила, что нужно больше полезной, сытной еды, прогулок на свежем воздухе и сна; меньше — стрессов и волнений, и желательно кофе без кофеина. Проблем не было только с прогулками. По ходу расследования мотаться приходилось не только по Бродчёрчу, но и по окрестным деревням, и не всегда была возможность взять машину, так что норму свежего воздуха они, по мнению Элли, вполне покрывали, а вот остальное… Кофе без кофеина отпадал сразу, потому что Алек, дорвавшийся наконец до нормального кофе после установки кардиостимулятора, наотрез отказался и даже на Элли нарычал, когда она осмелилась подсунуть безкофеиновый кофе тайком. — Ты думаешь, я дурак, Миллер?! Думаешь, я вот совсем ничего не чувствую?! Вот спасибо! Скройся с глаз моих, живо! — Он тогда выставил её из кабинета, попутно отобрав, по его словам, «нормальный кофе», который Элли сделала для себя, и целый день заставлял её пить безкофеиновую муть саму. Второй раз предпринять попытку после такого Элли не решалась. Вместе с кофе отпадал и сон. Да и куда спать, когда со всех сторон давят с раскрытием дела — общественность, начальство, журналюги опять-таки — а из-за банального отсутствия времени отпадала и нормальная еда. Нет, Алек, конечно, периодически таскал из общего холодильника то, что Элли приносила с собой, но это мало помогало. Во-первых, приходя домой чаще всего ко второму часу ночи, Миллер просто была уже неспособна на что-то действительно толковое, а утром времени хватало на сандвичи или максимум какие-нибудь салаты, что, конечно, здорово, но тоже не предел мечтаний. Во-вторых, уставший и залившийся кофеином под завязку Алек благополучно о еде забывал, а если и вспоминал, то ел — прости Господи — как птичка, и впихнуть в него хоть что-то Элли даже при всей своей дипломатии и умении настоять на своём никак не удавалось. Каждый бой можно было заведомо считать проигранным. — Не хочу, я только что пил кофе, — отмахивался от неё Алек — и всё: никакие увещевания Элли о том, что кофе не еда, на него не действовали, а суровые взгляды и угрозы заложить начальству и насильно сдать в больницу, где хотя бы трёхразовое питание, разбивались о стену полнейшего игнора. Иногда о фразу «Тебе совсем заняться нечем, Миллер?» или «Меня от твоей еды уже тошнит». Элли была близка к тому, чтоб опустить руки, и держалась только потому, что из неблагоприятных факторов оставался ещё стресс, и вот тут что-то она всё-таки могла сделать. Например, допрашивать особо упрямых подозреваемых сама. Не то чтобы у Алека плохо получалось, нет, упаси Господь! — иногда Элли казалось, что перед его напором и вечным тотальным недоверием тушевались даже самые матёрые альфы. И не то чтобы Элли боялась, что теперь, когда самочувствие Алека стало хуже из-за его положения, эти самые подозреваемые почувствуют слабину, и дело зайдёт в тупик. Вот уж о чём, а о деле Миллер в этот раз думала в последнюю очередь. Просто Алеку было вредно волноваться, а оградить его хотя бы от необходимости напряжённо анализировать каждое слово, сказанное в допросной, и постоянно мучительно подозревать всех вокруг она могла. Как и от заполнения множеств отчётов. И проведения совещаний. И отчитывания нерасторопных или провинившихся подчинённых. А ещё она могла отгонять от него журналюг! И Алек вроде бы не возражал. Или, по крайней мере, принимал эту помощь не сильно в штыки, возмущаясь скорее так, для видимости, и Элли была спокойна хотя бы за то, что чрезмерные волнения не свалят его в обморок посреди очередного затянувшегося допроса и не доведут до выкидыша, не дай Боже! Она ощущала себя примерной мамочкой, у которой со скрипом, но движется воспитание и уход за ребёнком в нужное русло, и надеялась, что до конца расследования получится как-то дотерпеть с тем, что имеется — постоянной усталостью, литрами кофе и легкими перекусами два раза в сутки — если Алек хотя бы не будет лишний раз волноваться. А там дело закроют, все будут счастливы, появится больше времени, и Элли сможет развернуть свою кампанию по ведению беременности Алека во всей необходимой красе. Только бы дотерпеть. Только бы получилось! Утром того «замечательного» дня пять месяцев назад, когда один из стажёров ввалился в участок, буквально на руках затаскивая следом находящегося в глубоком обмороке Харди, Элли была на сто процентов уверена, что у них получится. В без пятнадцати полдень эта уверенность едва не рухнула, стоило Миллер увидеть Алека, безжизненного и бледного, как полотно.***
От резкой боли Элли вздрагивает, и воспоминание, лопнув как пузырь, исчезает, а вместе с ним — странный ступор и оцепенение. Откинувшись спиной ей на грудь и до крови больно впившись ногтями в её запястье, тяжело, с присвистом дышит Алек. Бледный настолько, что на висках отчётливо видны синие вены, он жмурится, кусает губы и, кажется, будто бы бормочет что-то на каждом выдохе. Элли склоняется ближе к сухим, потрескавшимся губам. Ухо неприятно обжигает дыханием, но ей плевать. — Эл… ли… бож… ли… Эл… и-и-и… м-м-а-ах! Эл-и!.. — Слышит она вперемешку с хрипами и такими непривычными для Алека будто бы всхлипами, и это пугает даже больше, чем гримаса боли на его лице. «Элли», чёрт возьми, он зовёт её «Элли»! — Где?.. — дрогнувшим голосом спрашивает она и повторяет, сглотнув, уже увереннее: — Где болит, Алек? Как именно? Тянет? Резко? На схватки похоже? Алек только мычит болезненно и жмурится. Бесполезно! — Алек! — зовёт она настойчивее и чуть похлопывает его по щеке. — Алек, солнце, пожалуйста! Скажи… Покажи, не знаю, мне очень важно! Она срывается на крик под конец и готова даже встряхнуть Харди за плечи, для верности, если понадобится, но он — слава Господи! — открывает глаза и поднимает на нее мутный тёмный взгляд, чёрный от расширившихся зрачков. — Тянет, — выдыхает он чуть слышно, охает и ещё сильнее сжимает Элли запястье, — или колет… н-не зна-а-аю! Не знаю… где… м-м-н… везде, Эл… — Везде, Господи, — нервно ворчит Элли и опускает ладонь на напряжённый живот, аккуратно прощупывая. — Ты мне совсем не помогаешь, Алек. Так и я тоже не смогу помочь. Алек не отвечает. Он весь напрягается ещё больше, вздрагивает всем телом, тянет воздух судорожно сквозь сжатые зубы и — то ли скулит, то ли стонет — Элли от этого вся цепенеет на миг: ни разу, ни единожды за всё время их знакомства она не слышала такого Алека, и это откровенно говоря жутко. — Тш, тише, солнце, — она целует его в висок, холодный и липкий от пота, но ей самой это помогает мало, не говоря уже об Алеке — он снова стонет, громко и протяжно, и неловко как-то поджимает ноги, насколько позволяет внушительный живот. Элли всё ещё оглаживает его осторожно, но это тоже бесполезно — мышцы под ладонью напряжённые, деревянные как-будто, и это неправильно, так не должно быть! Элли вспоминает что-то из прочитанного давно, но в голове словно вакуум — ни одной разумной мысли, ничего, пус-то-та! Алек снова стонет и дрожит, и Элли чувствует, что её накрывает паника. Она не готова! Нет. Ещё рано! Даже слишком. Такого не может быть! — 9-1-1! — вскрикивает она и судорожно пытается дотянуться до кармана. Ей нужен телефон! Но Алек тяжелый и недвижный, он почти лежит у неё на груди — карманы куртки, вся её оранжевая куртка сейчас бесформенным комом зажата между нею и Алеком, потому что она несла её в руках, а когда Алек начал падать… Элли чувствует, что сама сейчас расплачется, потому что времени совсем нет, руки дрожат и не слушаются, а телефон никак не достать, и… Господи, она только сейчас понимает, что всё это время они с Алеком сидели на полу, на холоде и в грязи, а она уже давно не чувствует движений ребёнка ладонью… Элли кажется, что она сейчас задохнётся от страха, когда над головой раздаётся такое же неуверенное и дрожащее «Я уже позвонила. Они едут». Элли медленно поднимает голову и видит Тесс. Которая почему-то до сих пор не ушла. Которая выглядит растерянно и потерянно, показывая Элли телефон. Которая смотрит на них перепуганными глазами и тоже начинает дрожать. — Я уже позвонила, — повторяет она с большим нажимом, и Элли отпускает. Паника не рассеивается, нет, но теперь она хотя бы может думать. — Спасибо, — говорит она тихо, и Тесс пожимает плечами. Её лицо тоже бледное до синевы и пальцы отбивают по бедру рваный барабанный ритм, а в глазах впервые с начала их мини-встречи: больше жизни чем недовольства. — Уже едут, — повторяет она и тянет Элли ладонь. — Давай, помогу встать и его поднять. Элли кивает. Она чуть привстаёт, поддерживая Алека под плечи, с другой стороны помогает Тесс, но дело идёт плохо — Алек почти не держится на ногах, почти не соображает от боли и ни на что не реагирует. Он чуть не сгибается пополам от спазмов на каждом шагу, и до ближайшей кушетки в дальнем конце коридора они, кажется Миллер, буквально ползут черепашьим темпом. На кушетке Алек скрючивается на боку, насколько может, поджимает колени и, вцепившись пальцами в потёртую обивку, будто бы вырубается. Элли убирает влажные волосы с его лба, прислушивается. Дыхание его хриплое и тяжёлое, каждый мускул нехорошо напряжён. Элли сама тяжко вздыхает и устраивается рядом, успокаивающе поглаживая Алека между лопаток и растирая поясницу. Она судорожно соображает, что делать дальше. Время то тянется жвачкой, то летит как бешеное, а на самом деле, мельком взглянув на часы на экране мобильного, Элли с удивлением отмечает, что прошло всего ничего с окончания концерта. И немногим меньше десяти минут с тех пор, как начался этот кошмар. К ним успевает подойти кто-то из учителей — Элли даже не старалась запомнить имя — спросить, что случилось и не нужна ли помощь, но больше не происходит ничего. Алеку всё ещё плохо, скорой всё ещё нет. Тесс напряжённо сопит рядом — она садится у Алека в изголовие, и Элли испытывает смешанное чувство благодарности и горькой злости на неё за то, что она укладывает голову Алека себе на колени, гладит его по щекам и перебирает пальцами волосы. А ведь только что сама кричала, как Алек перед ней виноват и какой он ужасный был муж! — Может… может, поехать с вами? — тихо говорит Тесс. — В больницу. Вдруг нужна будет помощь. — И Элли чувствует прямо-таки вспышку ярости. Она что, издевается?! — Прости, — говорит она, собственническим жестом уложив одну ладонь Алеку на живот, — но ты-то тут при чём? Ответ Тесс звучит нелепо, а её голос недоуменно: — Я его жена. — Бывшая. — А ты вообще ещё никакая! И смотрит Тесс с совсем уже странным для Элли вызовом — какой бы сильной не была её обида, Миллер никак не может понять, чего же она хочет добиться, но подозревает, что Дэйзи права — Тесс просто не может простить Алеку того, что он способен быть счастлив с кем-то, кроме неё. А может быть, она всё ещё наивно на что-то надеется. После всего-то. — Лучше иди найди Дэйзи и отвези её домой, — говорит Элли, вздыхая. — Не стоит ей знать, что Алеку плохо. Вдруг ещё надумает себе, что это её вина. Тесс демонстративно не отвечает. Элли тоже замолкает, прислушиваясь к дыханию Алека и его тихим всхлипывающим вздохам, и чувствует просто дикое желание вцепиться Тесс в волосы, когда она, осторожно погладив Алека по виску, тихо произносит: — Ничего, дорогой, скоро станет полегче. Элли на двести процентов уверена, что она не имеет на это никакого права. Когда через пару минут Миллер слышит грохот шагов парамедиков по коридору, её облегчению и радости нет предела. — Сюда! — окликает она бригаду и, наскоро объяснив ситуацию, помогает уложить Алека на каталке. Ему совсем уже плохо — Элли до дрожи пугает его бледный вид и сведённое гримасой боли лицо, так сильно, что она практически умоляет медиков сделать хоть что-то прямо на месте. — Мы поставим капельницу в машине, что-то из спазмолитиков, — говорит один из них, коротким уверенным жестом прощупав Алеку живот. — Очень похоже на повышенный тонус. После этого должно стать лучше. Элли это обнадёживает. — А риски для ребёнка? — спрашивает она. — Он же не потеряет ребёнка из-за этого, правда? Парамедик смотрит на неё внимательно и как-то устало, будто уже не первый раз за сегодня вынужден отвечать на глупые вопросы. — Риски всегда есть, — выдыхает он, и Элли вздрагивает от его тона. На улице они оказываются невероятно быстро — парни-парамедики работают слаженно и отточено, а Элли буквально бежит за каталкой. Страх накатывает на неё волнами, и она не решается выпускать Алека из виду. Когда кто-то из медиков пытается не пустить её следом за ним в машину, она просто рычит на него в ответ. — Вы родственница? — невозмутимо спрашивает парень, и переводит взгляд Элли за плечо. — И вы тоже? Кто из вас поедет-то? — Я, — уверенно отвечает Элли и, плечом оттеснив парня-медика в сторону, забирается в салон, усаживаясь рядом с Алеком и сразу же хватая его за руку. Тесс смотрит на неё, как на врага народа, и Элли любезно отвечает ей взаимностью. Ей даже стыдно немножко за то, как обиженно и униженно выглядит Тесс и без её слов, но смолчать она не может. Глядя ей прямо в глаза и не отпуская руки Алека, она говорит громко и чётко, будто каждое слово чеканя: — Я поеду, потому что я его жена, он мой муж, а это наш с ним ребёнок. И никто не смеет Элли возражать.***
Сидя в мерзостно белом коридоре и ожидая, когда же её наконец пустят к Алеку, Элли опять не может отделаться от чувства дежавю и поганого предчувствия. В тот раз, пять месяцев тому, всё было очень серьёзно — Алека долго осматривали, делали анализы, грозили реанимацией и вовсю предрекали выкидыш. Доктор говорил, у него была плохая общая картина: поздняя первая беременность, гормональный фон, нарушенный годами ежедневного принятия подавителей, почти критический недобор в весе, открывшееся кровотечение, в целом ослабленный организм, проблемы с сердцем… Элли знала всё это, прекрасно знала, и всё равно будто бы похолодела вся, пока доктор скупо перечислял все проблемы и возможные причины смерти ребёнка. В какой-то момент в его словах проскользнула «угроза жизни самого родителя», и Элли чудом разве что не разрыдалась в истерике и не хлопнулась в обморок. — Что мне теперь делать? — спросила она тогда, насилу сдерживая всхлипы и слёзы, и, после равнодушного почти «ждать», села там же, где стояла — в неудобное кресло в мерзостно белом коридоре. И просидела так до самого вечера, пока ей не разрешили войти к Алеку в палату. Сейчас, вспоминая тот день, Элли с горькой улыбкой удивляется каждый раз, как не поседела тогда разом. Как вообще это всё пережила? Как не сломалась ещё тогда, когда в офис влетел, чуть не выбивая дверь, кто-то из стажёров — Элли не помнит, кто, даже если старается изо всех сил: в памяти только взволнованный перепуганный голос и размытое пятно вместо лица. Потому что она тогда смотрела только на Алека. На то, как он недвижной долговязой куклой обмяк в чужих руках, как жутко безжизненно запрокинул голову. Тогда Элли подумала, что страшнее ничего не видела в жизни. Сейчас бы она поспорила, хоть и сама не была уверена, что хуже — Алек в обмороке, похожий на свежий труп, или Алек, плачущий и не могущий два слова связать от боли. — Что случилось? — выдохнула, почти что шепнула она, но во внезапной абсолютной тишине, накрывшей офис как только все присутствующие осознали увиденное, это прозвучало громко и хрипло. — Детектив Харди просто упал и… я даже удержать его не успел, я же не ждал совсем! — пролепетал стажёр, неловко переступая с ноги на ногу. Правая рука Алека, до того лежащая на животе, сползла и безвольно повисла. — Он же просто отвечал на вопросы! Всё было хорошо же! Всё… — Вопросы? — заторможено повторила Элли. Стажёр кивнул медленно и плавно, как в пресловутом голливудском слоумо, и так же плавно двинулся с Алеком на руках в сторону комнаты отдыха. Элли проводила его невидящим взглядом. — Вопросы, — повторила она и почувствовала, как в груди тугой спиралью начала скручиваться вина. Её вина! Она же видела толпы журналюг под участком, знала, что нельзя подпускать стервятников к Алеку! Знала, что ему нельзя волноваться! Поэтому она, даже навязав в сопровождение стажёра и стребовав позвонить, когда они будут подъезжать к участку, с большим скрипом «отпустила» его к очередному свидетелю одного. Поэтому она виновата — не должна была пускать, но нет же, она же была так занята со стенограммами допросов, безалаберная дура! Не должна была полагаться на сопляка-стажёра, да и на Алека тоже, потому что он почти никогда не делает то, чего она просит. В голову малодушно лезла мысль, что Алек тоже виноват, раз не звонил. Не так, как она, конечно, но доля вины была и на нём. Гадкая мысль. Элли стало за нее стыдно сразу же, как только она взяла в руки телефон. Дрожащими пальцами она нажала на разблокировку, и внутри будто оборвалось что-то. Алек добросовестно звонил ей два раза, а она… просто не услышала, глухая тварь, и теперь… — Ой, это что это? Кровь?! — послышалось из комнаты отдыха, и бледный стажёр вылетел обратно, перепугано размахивая руками и распахивая рот. Левая его ладонь была перемазана красным, на тёмно сером рукаве пальто отчётливо виднелись багровые разводы, и у Элли в голове словно тумблер щёлкнул. Оцепенение спало, парализующая отупляющая паника схлынула, оставляя за собой решимость и безразличие ко всему, кроме Алека, который по её вине терял сейчас кровь и, возможно и не дай Боже, ребёнка. Элли набрала 9-1-1 и буквально прорычала в трубку: — Машину к Главному участку! Омега-мужчина, седьмая неделя, угроза выкидыша! Да, офицер полиции! Немедленно! Сейчас! В тишине замершего офиса это прозвучало громом. За её спиной раздался первый удивлённый вздох, второй, третий, но Элли даже не обернулась. Откровенно говоря, ей было плевать, знают они или нет, но Алек… Когда офисом поползли бесстыдно громкие шепотки, Элли не сдержалась. — Никаких обсуждений! — всё так же не оборачиваясь, рявкнула она. — Ни здесь, ни дома! Нигде! Закройте свои рты и работайте! В комнату отдыха к Алеку она удалилась с прямой, как палка, спиной под действительно гробовую тишину и только там, с ним наедине, не сдержалась и, буквально рухнув рядом с диванчиком на колени, разрыдалась позорно истерично, давясь воздухом и слезами. Алек совсем не отзывался, не реагировал на её касания и голос. Если бы Элли не чувствовала ладонью движения груди, можно было бы подумать, что уже поздно. Но поздно не было. Алек дышал — был бледный, как смерть, весь обмякший, будто тряпичный, — но дышал. На запястье заполошно быстро бился пульс. Брюки — Элли провела ладонью по бедру сзади, и на пальцах остались свежие кровавые следы — потемнели от крови. Элли вцепилась в ладонь Алека, холодную и безжизненную, переплетя пальцы, и так и сидела до самого приезда скорой, да и там, в машине, куда она настойчиво напросилась, как «его альфа, нет, не расписаны, но это мой ребёнок», никак не хотела отпускать медленно согревающуюся ладонь. А потом Алека увезли. Потом был разговор с доктором и бесконечные часы напряжённого ожидания в дурацком коридоре. Потом были звонки Люси («Присмотри за мальчиками, пожалуйста, я с Алеком в больнице, потом расскажу») и Бет («Прошу, ничего не спрашивай, просто… пусть Хлоя сейчас зайдёт за Дэйзи, возьмите девочку к себе на ночь. Нет, я потом всё сама объясню. Спасибо»). Потом были пять стаканчиков кофе из автомата и пару походов в туалет, где Элли старалась лишний раз не смотреть в зеркало на своё опухшее и покрасневшее от слёз лицо. Была выпрошенная у кого-то из посетителей сигарета — крепкая и горькая, от которой совсем не стало легче, только гадостная тошнота поселилась где-то в желудке. Потом было облегчение, накатившее прибоем и смывшее все другие чувства, кроме усталости и безграничной радости, что всё обошлось. Что Алек, всё ещё бледный и сливающийся цветом лица с грязновато-серой наволочкой подушки, теперь просто спит. И даже не в реанимации. Что с ребёнком всё в порядке. Что пищащие противно приборы исправно отмеряют ровный спокойный пульс. Что теперь можно уже выдохнуть и закрыть глаза хоть на минуточку, прижавшись щекой к всё ещё холодной ладони Алека. Можно гладить его по впалой щеке, перебирать волосы, зачёсывая пальцами вон со лба упрямую чёлку. Можно задремать, аккуратно уронив голову ему на плечо и накрыв живот ладонью. Можно ни о чём не думать. Сейчас Элли тоже очень хочется не думать. Она кусает губы, вспоминает улыбку Алека, морщинки в уголках прищуренных глаз, его хриплое «Миллер» и протяжное «Элли», и старательно отгоняет мысли о том, что с ней будет, если всего этого разом не станет. Нет уж, если дежавю — то, будьте добры, до самого конца.