любить по-русски.

      Уилл помнил отчетливо, как познакомился с Борисом. Просто странный новенький, которого посадили, будто специально, вместе с ним за парту. А еще помнил, что тот не поменялся даже с тех давних времен: все такой же беспардонный, готовый в любой момент подстебать и дать дружеского "леща", всегда упрямый, и хоть об стенку бейся – настоит на своем (пока Байерс не переубедит), 25/8 находится рядом, защищает от всяких обмудков, которые хотят как самоутвердиться, так и получить в лицо от Павликовского. И любящий безгранично и нежно, даже на людях не скрывается, особенно часто показывает это на глазах братьев-близнецов. Уилл, как и сейчас, оставался тихим в кампании, но открытым наедине с Борисом, на плечо которого стал облокачиваться подбородком, когда вытянулся наконец, последнего заставляя мило улыбаться. Помнил, как они всем радиоклубом смотрели какой-то триллер, от которого писаются кипятком по сей день, и то, как старший успокаивающе проводил рукой по волосам, ближе подсаживаясь, когда очередной скример вылетал из-за угла, заставляя бедную психику Лукаса ломаться, а голос срываться от своих же пугливых криков. Помнил, как они втроем – Уилл, Борис и Дастин – нарядились на Хэллоуин семьей вампиров; помнил как красиво Павликовский смотрелся в этом чертовом прикиде. Помнил, как темными зимними вечерами сидели на подоконнике под одним пледом, пили какао (вперемешку с пивом, из рецепта Бориса) и как Байерс пытался научить друга хотя бы линию ровную нарисовать, исчерякав своими четными попыткам почти две страницы альбома.       Ушел в эти воспоминания с головой, измеряя сапогами глубину попадавших под ноги луж и изредка рассматривая хаотично разбросанные по асфальту кленовые листья. Уиллу нравилась осень, особенно октябрь – он, словно Пушкин, в плохую погоду мог быть просто довольным котом, бесприрывно что-то эдакое создавающий, только Александр Сергеевич предпочитал стихи, а Байерс – рисунки.       Уильям так увлекся, что очнулся только когда подошел ко входу в школу. Пожалуйста, пусть этот день пройдет отлично, как раз под его настроение. Уже собирается пойти вперед, но его хватают за локоть. Привычно шатен думает, что это либо Борис, либо Ричи – только они так останавливают. Но просчитался. Перед ним нарисовалась невесть откуда образовавшаясь фигура Троя, позади которой стоял Джеймс с злорадной ухмылкой. Ну да, ну да, пошел Уилл со своими мольбами нахер. У всех людей учебное утро начинается с общения с друзьями, а у Уилла – с этих двух дегенератов. Просто спасибо судьбе.       Они что-то говорят, но Байерс не слушает, потому что не хочет и потому что не имеет смысла – он узнает какие-то новые прозвища, что ли? нет, его, блин, вроде отпиздить хотят. Вздыхает обреченно, глаза прикрывает и тут же получает толчок в бок, пока что несильный, а уже после его ведут за здание школы. Он знает, чем это кончится и знает, что это не предотвратить.       Толкают снова, грубее и сильнее, словно с разбега, и Уилл запутывается в собственных ногах, приземляется на асфальт и смотрит на свое теперешнее отражение в мутной луже: безэмоциональное, незаинтересованное, потерявшое какую-либо надежду на спасение. Да и какое, к черту, спасение? До этого никаких спасений от нападок таких же не было, конечно Трой с его жопным лизуном будут его доставать.       Шатен жмурится, потому что краем глаза замечает, как Трой замахивается на него, уже готовый принять очередную порцию ударов, но боли не чувствует. Может, привык настолько, что теперь все равно? Бред. Ресницами хлопает, фокусирует взгляд и понимает, что, япона мать, Борис. Борис, при виде которого Джеймс трясется, словно тот же клиновый листок, дает деру мгновенно, забыв про своего "дружка", в то время как Трой валяется весь в грязи и с разбитым кровоточащим носом. Павликовский с сигаретой в зубах садится на корточки напротив ноющего от боли хулигана и говорит серьезно, даже Уильям слышит: — Хэй, дебил, я думал, мы договорились, —он берет его за шиворот, — Хочешь снова походить с палкой, тебе что, так понравилось? Ну раз так, тогда мне несложно, тебе приятно. Да? —Трой в ответ головой мотает отрицательно, хнычет, но брюнет все равно поднимается, пинает больно в живот со всего размаха, на что тот принимает позу вопросительного знака и издает немой крик, — Gandon, —и Борис бьет снова, уже не жалея, уже не оставляя живого места на парне. И как бы Уилл этого самого Троя ненавидел, все же сочувствует, потому что человек незлопамятный и мягкотелый. — Борь! Не нужно, прошу, —всхлипывает младший и этого хватает, чтобы Павликовский застыл тяжелой подошвой в нескольких сантиметрах от скрученного парня на земле. — Сволочь, только из-за того, что Уилл попросил, —кудрявый еле сдерживается, чтобы не ударить, потому что внутри злость бурлит, потому что никто не имеет право обижать Уилла Байерса.       Старший отходит от Троя, довольный своей работой, и разворачивается к уже поднявшемуся с земли Уильяму. Приближается в пару шагов, спрашивает, все ли в порядке и, когда получает утвердительный кивок, ведет в школу.       Как позже выясняется, Уилл неудачно шмякнулся об асфальт коленом, и Борису пришлось обрабатывать небольшую ранку в виде содранной кожи. Он делает это спокойно, всегда следит за реакцией Байерса, когда прикасается проспиртованной ваткой к колену, а после, замечая недовольство, наклоняется и осторожно дует, заставляя краснеть просто потому, что у старшего очень горячее дыхание. Выполнив спецзадание, нежно чмокает шатена в висок, выкидывания использованную вату и подходит снова, спускается к худым оголенным ногам, поглаживает подушечками пальцев и с усмешкой усыпает короткими поцелуями. Уилл отчаянно отталкивает Павликовского, а тот пользуется момент и к себе за рубашку притягивает, после сминая чужие губы. Как хорошо, что медсестры тут не было.       Это длилось около минуты, пока женщина в белом халате все же не возвращается в свой кабинет, спрашивая у мальчиков, как обстоят дела. Борис отвечает, что отлично, глядит Байерсу в глаза и спрашивает полушепотом, чтобы кроме него больше никто не услышал: — Идти-то хоть можешь? Или мне тебя на руках понести? —от акцента, младший вжимается в седушку, прикусывая щеку изнутри, и говорит, что может сам.       Однако Павликовский мимо ушей пропускает, конечно же нарочно, и несет парня до самого кабинета геометрии, где у них первый урок, провожая злобным взглядом тех, кто посмел оглянуться. Пусть завидуют их чертовой любви.