***
Весь дом наполняет приятный запах жареного бекона, и Харди, проснувшись у себя в кровати, спешит выяснить, кто это решил встать пораньше и приготовить полноценный завтрак. — Ты вчера почти ничего не ел, а сегодня у тебя слушание, так что я решила, что тебе необходимо съесть что-то посерьезнее хлопьев с молоком, — быстро объясняет Дейзи, внимательно следя за происходящем на плите, — К счастью, сегодня воскресенье, и мне никуда бежать не нужно. — Мне, конечно, очень приятно, но... — Алек пару раз открывает и закрывает рот с целью объяснить, в чём состоит это "но", и, помолчав с минуту, отводит взгляд в пол, — Ты это с чего вдруг? Из-за вчерашнего? — звучит чуть тише, и Дейзи на секунду поворачивается к нему, а кухонная лопатка вздрагивает в её руке. — Может, частично. Хотела тебя порадовать, — быстро отвечает девушка и отвлекается от разговора на минуту — выкладывает свой кулинарный шедевр на тарелку и ставит её на стол перед Харди. Только он собирается встать, чтобы взять себе вилку, как Дейзи уже стоит напротив, протягивая её. — Приятного аппетита. — Спасибо... — Алек принимает вилку из рук Дейзи, и делает это так осторожно и благоговейно почти, что это выглядит как какой-нибудь ритуал посвящения в рыцари. Дейзи кладёт себе всё, что осталось на сковородке, и садится рядом с отцом. Первые минут десять они молча жуют, и каждый из них изредка поднимает голову конкретно в те моменты, когда другой не смотрит в его сторону. — Очень вкусно, — повисает в тишине. Тут напряжение между ними возрастает ещё сильнее, и, кажется, истончается до толщины лёгочных капилляров. Но Дейзи всё же решается на разговор. — Элли просила, чтоб я присматривала за тобой. И пап, я делаю это не просто потому что мне так сказали, — продолжает она чуть быстрее, увидев, как её отец собирается возмутиться по этому поводу, — Я помню, что было вчера, и я вижу, что случилось что-то ещё. Пожалуйста, скажи мне, в чём дело? Когда это стало происходить так часто? Почему ты мне не сказал? Девушка замолкает, давая ему время всё обдумать, пока мысли в голове Алека мечутся по кругу, не позволяя ухватиться за одну конкретную. — Много чего случилось, и я не могу тебе всего рассказать, — вздыхает Харди и думает, как ему не хватает сейчас её помощи. Но не будь он Алеком Харди, если бы не беспокоился за дочь больше, чем за самого себя. Дейзи может неправильно понять, может уйти. Ей может это всё серьёзно не понравиться. Да что угодно может произойти! Харди не хочет торопить события, не хочет вот так ставить её перед фактом. Тогда она может обидеться и спросить, почему он не рассказывал ей обо всём с самого начала... Харди отчаянно хочет сохранить то небольшое счастье, что они разделяют на двоих. И ни в коем случае не рушить границы их общего, но такого хрупкого мира. Как всегда бывает в жизни, всё оказывается куда сложнее, чем можно было подумать на первый взгляд. — Это из-за Элли? Алек замирает, задержав дыхание, и неуверенно смотрит на Дейз. Наверняка она имеет ввиду совсем не то, о чём он подумал. Или ему хочется в это верить. — Я долго пыталась понять, из-за чего это может быть, вспоминала, когда ты стал себя так странно вести и прикидывала, что такого могло случиться, и в общем-то... — И при чём тут Элли? — При том, что за эти полтора года она единственная с кем ты общался почти столько же, сколько со мной. И значит, причина или во мне, или в ней. Но если бы причина была во мне, я бы точно знала, или хотя бы догадывалась. Значит что-то с Миллер, что-то серьёзное. Плохое или хорошее, я пока не знаю. Так скажи мне, пожалуйста, я права? Услышанное на минуту поражает Алека, но всё же не так сильно, как он ожидал. Преодолев это мрачное молчание, он наконец отвечает ей шёпотом. — Почти... — Пап! — Дейзи вскидывает руки в привычном каждому подростку жесте, и замолкает, размышляя, как продолжить разговор, но скоро решает поставить вопрос ребром, — Она тебе нравится? Это не то, чем кажется, думает Харди, с чего она могла такое подумать? Бред же. Кто угодно подтвердит. — Она очень хороший напарник, с большим опытом работы и... — Я не о том, ты же знаешь. Она тебе нравится? — они оба замирают в одно мгновение, Дейзи смотрит на отца и в какой-то момент убирает его спавшую на глаза чёлку, чтобы заглянуть Алеку в лицо, — Значит, да! — молчание и еле заметный кивок головой, — О, пап, что же ты сразу не сказал? Знаешь, как я переживала? Как бы то ни было, Алек переживал раз в пятнадцать больше. И на то было достаточное количество причин. — Но это же замечательно, ты чего? Всё же лучше некуда: она добрая, весёлая, умная, и она тебе нравится! — И она совершенно точно не представляет, что одно моё слово обо всём этом может выпустить на свободу её мужа-убийцу, отказывающегося признавать свою вину в содеянном! — выпалил Харди, взмахнув руками и снова опустив их на колени, делая шумный вдох, — Я не хочу, чтобы ей снова причинили боль. Сколько она настрадалась, Дейз! Ты даже не представляешь, каково это! Когда она пришла ко мне после того, как мы объявили о Джо, о, ты бы видела её лицо... — Так тогда у тебя и началось... это всё? — Ага, — как-то неуверенно звучит в ответ, и Харди осознаёт, что ещё ни разу не задумывался об этом всерьёз. Они снова погружаются в неловкую тишину, и каждый витает в собственных мыслях, пока Дейз не решает спросить ещё кое-что не менее важное. — Я читала, что в таких случаях нужен кардиостимулятор, твой врач говорил об этом? — Да, ещё давно, — сокрушенно отвечает он, всем видом показывая, что виноват перед ней, — Я хотел сделать операцию сразу же после первого суда над Джо Миллером, но струсил. У нас с тобой только установилось какое-то стабильное общение и взаимопонимание, ведь так? — Дейз кивает чуть заметно, и Харди улыбается, почти забыв, о чём хотел сказать, но снова спохватившись, продолжает, — Это всё очень сложно и... рискованно. Я могу… не пережить операцию, понимаешь? Я не хотел рушить всё этим. Не хотел рушить твою жизнь, когда ты только что начала её сначала. Или даже… я хотел радоваться тому, что у меня было, пока есть возможность. Тянул время, потому что не знал, что случится потом. И сейчас я понимаю, что другого выхода нет, — он быстро проводит рукой по своим волосам, в отчаянной попытке убрать вновь спадающие на лицо пряди и унять дрожь в руках, — Прости, Дейз… — Не извиняйся, пап. Я понимаю, — и самое обыкновенное её объятие, как по утрам перед школой или вечером до того, как пойти спать, становится вдруг самым важным, и лишь спустя минуту она решается добавить, — Но тебе правда нужна операция. — Я знаю, солнышко, знаю, — почти со всхлипом отвечает ей отец, поцеловав в макушку, и обнимает ещё сильнее. — Поговори с Элли. — Что? — былой печали во взгляде становится в разы меньше, когда он смотрит на неё с лёгкой усмешкой, как будто не веря своим ушам, — Маленькая сводница! — Я уже не маленькая и совсем не сводница, просто пытаюсь быть хорошей дочерью, — заявляет девушка и хитро щурится, а затем спешит убрать всю посуду, — Собирайся скорей, у тебя слушание! И я хочу пойти с тобой, — бросает она на ходу. — Это ещё зачем? — летит ей в след с лёгким негодованием, но этого Дейз уже не успевает услышать.***
В суде они оказываются как-то чересчур быстро, мелькает в голове у Харди. Возможно, потому что время летит быстрее, когда увлечён своими мыслями. Не успеваешь опомниться, как уже оказываешься там, куда направлялся. Дейз идёт рядом, держа отца под локоть, и часто посматривает на него, чтобы убедиться, что всё в порядке. Ну или хотя бы относительно в порядке. Харди сам себя ругает и одергивает каждый раз, но всё равно невольно выискивает в толпе Миллер. Её вырвиглазного цвета куртку или белоснежную блузку на фоне строгого серого костюма, на пару тонов светлее, чем его собственный. Она написала, что придёт "морально поддержать". Он не может даже подойти к ней сегодня, но само знание того, что Элли всё слушание будет на расстоянии пяти метров и думать о нём, спасает. Кажется, Харди на секунду замечает Миллер среди толпы, и боится надолго задержать взгляд, поэтому делает вид, что совершенно не заинтересован найти кого-то. Дейз тянет его в сторону зала, и Алек поддаётся почти без возмущений. Время летит молниеносно, как кажется Харди. Вначале всё идёт относительно хорошо, никто из защиты почему-то даже не спрашивает его о "романе" с Миллер. Но к концу слушания адвокат доказывает судье и присяжным, что сообщения из электронной почты Дэнни были отправлены с семейного компьютера. А значит, Элли тоже имела к нему доступ. И только все присутствующие в зале суда, включая Миллер, решают, что у защиты больше нет вопросов, как адвокат продолжает. — У вас был роман с Элли Миллер? Тут же мимо проносится миллион вариантов развития событий, в том числе идея согласиться и взять вину на себя. Или срочно найти доказательства того, что это невозможно. Но времени на великие теории крайне мало, а точнее, его нет совсем, и Харди просто говорит то, что должен, с такой уверенностью, на какую он только способен. — Нет. Этого и не могло бы быть, — вдох и последняя попытка держать себя в руках, — Неужели, как полицейский, я был бы столь неосторожен, затей я такую аферу? — возможно, со стороны это звучит неправдоподобно, но внутренне Харди так старательно убедил себя в этом, что, кажется, сам поверил собственным словам. — Хорошо, тогда чуть позже мы ещё раз обратимся к фактам. У нас больше нет вопросов, ваша честь. Еле дыша, Харди возвращается в зал и садится как можно дальше от Элли, всё равно не прекращая иногда смотреть на неё, пока стороны делятся своими заключениями и объявляют сегодняшнее слушание завершенным. Он помнит начало второго следствия как сейчас. Как всё вокруг замирает в немом испуге. Столько слез, столько боли обрушивается в эту тишину, пока её не прерывают первые, еле слышные протестующие возгласы и плач Миллер. Ему так хочется взять её за плечи, обнять покрепче и успокоить. А затем придушить этого ублюдка Джо. И хоть сторона подозреваемого заходит в тупик, никто не останавливается на достигнутом. Они всё же скоро приходят к новому, более подлому плану действий. — Когда у вас начался роман с детективом Харди? И тут его сердце, кажется, по-настоящему чуть не остановилось. Он вдруг прозрел, как будто этот непонятный клубок из чувств и сожалений вдруг распутался. Только от такого осознания не стало легче. Совсем наоборот. — Что? Алек прекрасно помнит её лицо в тот момент, её надломленный голос. Конечно, она ответила правду. Никакого романа, ничего подобного. И Харди тогда сам себе удивился, когда понял, как больно ему от такого ответа. — Судя по записям камер наблюдения, в ночь ареста своего мужа вы вошли в отель в 23:37, а вышли в 02:15. Это более двух часов. Что вы и детектив Харди делали одни в его номере на протяжении двух часов, после того, как он арестовал, а вы избили подзащитного, своего мужа? У Алека до сих пор мурашки по коже от одного воспоминания о том моменте. Казалось, тогда всё и стало разваливаться на части. Да и сейчас дела обстоят не лучше. — Мы говорили, — Элли и сама понимала, как абсурдно это звучит. — Вы оставили детей в ночь, когда был арестован их отец, чтобы два часа беседовать с детективом Харди в его номере? — Мне нужно было разобраться со случившимся. — Той ночью вы сговаривались как подставить подзащитного, вашего мужа, чтобы убрать его с дороги, потому что у вас был роман с детективом Харди, не так ли? Он всё ещё способен изменить ход событий, всё ещё может сказать, что сам подговорил Миллер. Но что-то подсказывает ему, что сейчас это не сработает. Да и Миллер не согласится, а без неё этот план обречён на провал. Пустым взглядом уставившись в пол, Алек вспоминает каждый раз, когда был особенно неравнодушен к кому-то. Он же падал в своё счастье с головой — правда, ещё совсем в молодости. Мог лежать рядом и думать о том, что, наверное, это оно и есть — счастье, и неужели он наконец его заслужил? Каждый раз выяснялось, что по натуре своей Харди слишком сентиментален. Можно ошибочно называть наивностью, но это была не она — скорее, отчаянные попытки из года в год собрать из своей жизни хоть что-то стоящее. С Тесс вышло совсем по-другому — без жутких сомнений, запинок и ломания рук. Он почему-то был уверен с самого начала, что с ней он станет счастливее. Заиграло то самое Чувство, с большой буквы, и оглушающе-громкое для одного человека. Это было как сумма всех пройденных этапов, как будто всё, что было ранее — подготовка или проверка, насколько широко он способен открыть своё сердце. Но какой идиот сказал, что попытка — не пытка? Он не открыл — разодрал, вывернул наизнанку, вынул последние капли доверия и желания любить, остатки безграничной когда-то нежности. Почему-то поверил, почему-то вдруг решил отдать ей часть самого себя. А она как кол вбила ему в самое сердце свою измену. Для неё это оказалось не так важно, для неё не было в том ничего святого, кажется. Для Тесс он однажды просто перестал быть родным и любимым. Как будто те двенадцать лет растворились в воздухе, канули в небытие, и остался только Харди с разбитым в сотый раз сердцем. И Дейзи, бедная его Дейзи... Он так любит её. Но Тесс он любил сверх необходимого. Сверх того, что она заслуживала. Сейчас Алек смотрит на Элли Миллер и, прямо как тогда, полмесяца назад, в начало второго следствия, в этом самом зале, не может избавиться от такой простой, но почему-то пугающей его мысли. Неужели он способен на это снова? Неужели, после стольких долгих лет не отмерло ещё всё то живое, что в нём когда-то было? Алек следит за тем, как она опускает голову, как растерянно смотрит по сторонам и натыкается на его пронзительный взгляд. Что ж, она доказала ему невозможное, сама того не зная, заставила поверить, что он ещё не безнадёжен, и может, это и к лучшему — то, что она пока даже ни о чём не догадывается.***
— Так, сейчас сделаю нам картошку и салат, — Дейз быстро разувается, скидывает плащ на тумбочку в прихожей и направляется на кухню, — А ты пока отдохни! Дойдя до старого, еле живого, как он сам, дивана, Алек ложится и издаёт облегчённый вздох. Кажется, как будто он весь день работал не переставая. А он всего лишь дошёл до суда и обратно, по дороге зайдя с дочерью на почту за посылкой от её подружки из Сэндбрука, прогулявшись по парку и зачем-то заглянув в редакцию новостей Бродчёрча, по настоятельной просьбе Дейзи. С последним он ещё разберётся, уж очень это всё подозрительно. — Пап, у нас кажется закончились продукты, — донеслось из другой комнаты. — Я могу сходить? — предлагает мужчина, впрочем, не пытаясь пока вставать с дивана. — Давай лучше я, — Дейз тут же появляется в дверях и подходит к отцу, — Только дай пятнадцать фунтов, я куплю что нужно. Харди лезет во внутренний карман пиджака и извлекает аккуратно сложенную пополам сиреневую бумажку, — Вот двадцать, можешь себе что-нибудь взять. — Спасибо! Только... — она вдруг мгновенно меняется в лице, — Я не хочу тут тебя оставлять... — Одного, ты имеешь ввиду? — её тихий вздох даёт понять, что он подумал в правильном направлении, — Иди, со мной ничего не случится за десять минут. — А вот и случится! Их ещё толком не начавшийся спор прерывает звонок в дверь. Переглянувшись с лёгким удивлением, так как никто из них не ждал сегодня гостей, они оба встают и идут открывать дверь. — Миллер? Что ты здесь делаешь? В тот же момент мужчина вдруг начинает дышать чуть чаще, надеясь, что замечает это только он один. Рука тянется к воротнику, и Алек, не придав никакого значения своим действиям, ослабляет галстук, а затем скрещивает руки на груди. — Я насчёт суда... — О, Элли, ты очень вовремя! Можешь последить за ним, пока я схожу в магазин? — облегчённо и радостно начинает Дейзи, быстро кладя руку на плечо отца, как часто делают молодые мамы, обычно со словами "вот мы какие большие уже!". — Да без проблем, иди, конечно, — подмигивает ей Миллер. — Спасибо! — Как будто решаете, с кем оставить Фреда, ей богу... — Алек закатывает глаза и возвращается в гостиную. — Ну, невелика разница, — они с Дейз улыбаются друг другу, и когда девушка выходит, закрыв за собою дверь, Миллер наконец проходит внутрь. Когда Элли скидывает сумку, направляясь в сторону Харди, он, уже расположившись на диване и закинув ногу на ногу, взглядом приглашает её сесть. — Ты как? — почему-то это первое, что приходит ей в голову. — Потрясающе, — и его саркастичный ответ повисает на минуту в воздухе. Потом он встаёт и начинает расхаживать по комнате, задумчиво скрестив руки. Столько всего стоит сказать, а он не в состоянии даже начать говорить. Эта мысль напоминает ему о том давнем разговоре с Джослин, когда он пришёл к ней и попросил составить его завещание. — Понятно, всё на дочь. Перейдёт по достижении восемнадцати лет... — А у вас есть дети? Она тогда вдруг замялась, но всё-таки ответила. — Не была замужем. — Сознательный выбор? — Это что, допрос? — и её пальцы перестали стучать по клавишам, мягко соскользнув с клавиатуры. — Нет, простите... Просто беседую. — Ситуация была сложной. Я её усложнила ещё больше. Был момент, когда мне нужно было проявить решительность. Но я спасовала, и упустила человека, назначенного мне судьбой. — Вы сказали ему? — Нет. — А может стоило? Конечно, он спрашивал не только Джослин, но себя самого. И для Харди это до сих пор остаётся нерешенным вопросом. Он не знает. Понятия не имеет, стоит ли. — Оглядываясь назад, легко признавать ошибки. А исправить довольно сложно. Эти её слова ввергли Алека в бурный поток размышлений и самокопания. Давно он тогда так не переживал из-за одного разговора. Впрочем, сейчас он испытывает примерно то же при любой, даже самой непродолжительной беседе с Миллер. — Ты вполне уверенно выступил сегодня... — Куда там... И тебе не стоило приходить сейчас, если это кто-нибудь заметил... в суде будут проблемы. — Они уже обвинили нас, что может быть хуже? Такой ответ почему-то заставил Харди вспомнить ту ночь в отеле Сэндбрука, когда они спали в одной кровати, и всё казалось так неправдоподобно, и одновременно с тем — совершенно реально. Тогда ещё не существовало никаких серьёзных преград между ними. Можно было протянуть руку и дотронуться до мягких, тёплых пальцев. Только он не стал. А потом ещё Элли начала... — Так у вас был секс с Клэр? Зачем она спросила, зачем? И что он мог ей ответить? — Спи уже, Миллер, — коротко, просто, очень в стиле Харди и без лишних подозрений с её стороны. Но продолжать разговор было бы нелепее некуда. Алек поднимает голову, возвращаясь мыслями к их нынешнему разговору. Сердце почему-то опять бьётся чаще. — Я хотел сказать, что очень сожалею насчёт этой ситуации с делом. Я облажался, не предусмотрел такой исход событий, дал им оклеветать тебя снова. Мне и правда очень жаль... — он вдруг прерывается на кашель, но всё же договаривает, — Ты этого не заслуживаешь, Миллер. — Спасибо, конечно, но ты в норме? — Да, порядок... — приступ кашля заканчивается, но Харди замирает на месте, слегка качнувшись в сторону. — Тебе плохо? Выпей таблетки, — Харди никак не реагирует на её слова, — Таблетки. Или я заставлю тебя их выпить! — Может, я просто слишком резко встал с дивана, тоже бывает. Или простудился, — он делает пару шагов и останавливается. — Прошло? — слабый кивок головой, — Уверен? — Кажется... О, чёрт... — тут же согнувшись и жмурясь от боли, Алек шумно выдыхает. — Идиот! — бурчит Миллер, сразу выскочившая на кухню в поисках воды, а затем и таблеток. Благо, она хорошо помнит, где лежат его лекарства и что стоит делать в такой ситуации. Когда Элли возвращается в гостиную, Алек сидит на полу, сдавливая руками рёбра, и не открывая глаза. Она садится рядом, заставляет его выпить таблетки, и затем просто ждёт, когда они подействуют. Дыхание ещё сильнее затрудняется. Боль отдаёт уже куда-то в шею, режет горло и не прекращается ни на мгновение. Когда переживаешь подобное, с каждым разом всё чаще и чаще задумываешься, может, так и должно быть? Может, оно полностью заслуженно? Может, это и есть последний суд над самим собой? Харди кричит, и Элли не по себе от его крика. Она расставляет руки в стороны, откровенно не зная, что делать. Возможно, это рефлекс — она тянется утешить, помочь. Только даст ли он ей сделать это? Миллер робко приобнимает его одной рукой, не представляя, как он отреагирует. Но у Харди уже нет никаких сил на рациональные размышления и мысли о том, что ему можно или нельзя делать — сейчас ему больше всего нужна была она. Элли. Одним рывком мужчина хватает её за запястье и сжимает руку смертельной хваткой. Дышит он теперь ещё тяжелее, и создаётся ощущение, что Элли — единственное, за что он может ухватиться, как за последнюю соломинку, чтобы снова не погрузиться с головой в поглощающую его боль. Боль, застилающую глаза, затуманивающую рассудок и убивающую желание жить. Алек снова кричит, как-то неестественно и срываясь на хрип. Неестественно, потому что это не крик злости, как обычно бывает, когда речь идёт о Харди — нет, это крик боли. И через этот крик Миллер почти физически чувствует, каково переживать то, что переживает сейчас он. Алек никогда ещё не кричал так отчаянно-горько, никогда не позволял себе такой роскоши. Как минимум потому, что показывать свои эмоции — это ни капли не про Алека. — Это слишком, — выдыхает он в дрожащую тишину и медленно поднимает голову, — Две минуты такого же Ада и придётся выпить вторую. Ещё несколько секунд он колеблется, поджимает губы и вздыхает настолько глубоко, насколько ему позволяют лёгкие. А потом заглядывает ей в глаза. О, боже, шепчет про себя Миллер. Как невыносимо, как выжигающе-больно, ей страшно смотреть, даже думать, какого это. Как будто вся боль и отчаяние, что он когда-либо испытывал, собранные в одно огненное кольцо, которое плотнее и плотнее обвивает его сердце и стягивает так, что нельзя пошевелиться. Аккуратно, словно боясь отпугнуть, Миллер опускает ладонь ему на голову и гладит по волосам. Нежнее, чем его мать, когда он был ещё совсем мальчишкой. Спокойнее, чем его дочь, когда дома ему становится плохо. Он продолжает смотреть на неё, и на глазах выступают слёзы. Как он может всё это потерять? — Ты терпел меня целых два года, вытерпишь и аритмию... О, Миллер всё в своём репертуаре, даже сейчас пытается шутить. А он, буквально на мгновение, но изображает лёгкую улыбку, пусть и не очень убедительную. Отводит взгляд, смотря куда-то в пол и, кажется, собирается с силами, чтобы сказать что-то. Слёзы вместе с неотступной болью душат так, что нет возможности нормально говорить, но Харди всё-таки предпринимает одну попытку. — Элли... — вот всё, на что его хватает. Свободной рукой он закрывает лицо и сначала замирает, как ледяная статуя. Затем снова кричит сквозь слёзы, на этот раз не так сильно, и срывается на плач. От шока Миллер не сразу соображает, как поступить. Но любые мысли сметает в ту же минуту, и она действует по велению простейших человеческих чувств — прижимает его к груди, так, что волосы щекочут ей шею. Харди в мгновение отпускает её руку и так же обнимает Элли в ответ, сильно стягивая ткань пиджака у неё на спине. Женщина чувствует неровный и ускоренный ритм больного сердца. Одной рукой она всё ещё плавно проводит по его спине, стараясь успокоить, а другой придерживает за затылок, не отпуская от себя. Харди почти до хруста сжимает её рёбра, на что Миллер, конечно, обращает внимание, но остаётся неподвижной. — Чшшш... Причина его слёз не столько физическая боль, сколько осознание — своей беспомощности, глупости. Вины перед Дейзи, которую он обязан защищать, поддерживать, а не пугать до полусмерти каждый раз, когда у него случается новый приступ. Вины перед Миллер... за многое, за очень многое. За то, что испытывает её терпение уже несколько лет, за то, что не сказал ещё самого важного, за то, что не в силах сейчас отстраниться, потому что только так он может преодолеть эту боль. Они оба слышат, как медленно начинает открываться входная дверь. Скоро в комнату заходит Дейзи с пакетом продуктов в руках. — О, нет, Дейз... Пожалуйста, иди к себе... — он резко поднимает голову и с испугом смотрит на дочь, — Миллер, скажи ей, чтобы она... — мужчина почти задыхается, и девушка видит и понимает это. Миллер аккуратно убирает руку с его спины и встаёт, повернувшись к Дейзи. Оторопев от всего происходящего, девушка продолжает стоять посреди комнаты, всё ещё держа в руках пакет. Затем медленно ставит его на пол, будто не видя никого, кроме отца, и уже собирается подойти ближе, но Миллер опережает её, ловит осторожно за локоть и на минуту отводит младшую Харди в кухню. — Дейз, ему хуже, но я постараюсь помочь. Боюсь, если ты останешься, он будет только сильнее волноваться... — долго и с мольбой во взгляде Миллер смотрит на испуганную девушку. Та наконец поднимает глаза и, с пониманием кивнув в ответ, отходит в другую комнату, боясь даже думать о том, что теперь может случиться. Элли сама из последних сил пытается унять панику, хотя и выходит пока не очень. Пугает не только то, что Алеку теперь хуже, но и то, что она совершенно не знает, как ещё ему можно помочь. Если вчерашняя история повторится, клянётся самой себе Миллер, она непременно позвонит в скорую. — Лучше ляг сюда, — предлагает она и, решив, что молчание в данном случае — знак согласия, помогает Харди плавно встать и переместиться на диван. Миллер сидит рядом, смотрит в его потемневшие от боли глаза, и Харди думает, что недостоин даже одного её взгляда. Что он сделал хорошего за свою жизнь? Чего вся прожитая им жизнь вообще стоит? Зажмурив глаза от стыда и боли, Алек перестаёт чувствовать что-либо кроме собственного сердцебиения. Он теряет счет времени, в какой-то момент кажется, что времени и не существует как такового. Что для Харди нет больше болезненно-немого настоящего, в котором он, кажется, умирает. Нет прошлого, в котором Сендбрук, былая уверенность в себе, а затем Тесс со своей изменой, годы без единого звонка от дочери и проклятая аритмия. Нет и определённого будущего, потому что Харди не имеет даже малейшего представления, как жить дальше. Нет и не было ничего, кажется. Только Элли была всегда — каким-то вечным спасительным выходом из любого тёмного коридора. Мысли, одна за другой, вспыхивают, как лампочки, и так же неотвратимо потухают. Сердце бьётся как-то иначе. Сердце. Только бы Дейзи не узнала. Не хватает воздуха. Сердце. Почему Тесс изменила? Бедная Дейзи. Какой же Джо Миллер ублюдок. Миллер. Нет, Элли. Сердце. И последние силы покидают его уставший разум.