***
В ушах звенит как от удара. Первая попытка открыть глаза не венчается успехом — всё вокруг плывёт, как на чёртовой карусели. Треск от мигающей лампы на потолке отдаёт в ушах раскатами грома, да и эффект от этого похожий — свет от лампы периодически бьёт по глазам, как шаровая молния. Время течёт неестественно долго, кажется, дни и недели могли бы уместиться в той минуте, за которую он всего лишь смог приоткрыть глаза. Харди допускает даже, что время может идти и назад, или что его накачали обезболивающим до помутнения рассудка, раз он пустился в такие рассуждения. Но, оказывается, прав он был только в последнем. Алек жмурится, поворачивает голову, наконец открыв глаза окончательно, и напрочь забывает о той неисправной лампе. Рядом с ним, прямо у его кровати, сидит Элли и бездвижно смотрит в окно. Видимо, она подняла эти дурацкие жалюзи, чтобы здесь было хоть немного естественного света. Её ладонь лежит у него на руке, и Харди бросает взгляд, полный искреннего непонимания. Что это? Зачем этот жест? Почему он был необходим? А Элли улыбается, как ни в чём не бывало, и вроде бы не придаёт этому никакого особого значения. Просто поддержать, просто люди так делают, когда беспокоятся, какая никакая связь, сочувствие. Совсем забыв, что он — не люди. Она продолжает наблюдать за солнцем, не заметив, что мужчина успел прийти в себя. И Алек не спешит тревожить её, первое время делая то же, что и Миллер — внимательно смотрит, но не за окно, а на неё саму и, кажется, почти не дышит, чтобы не спугнуть. Острые золотые лучи врезаются в оконное стекло, плавятся в его квадрате и послушно разливаются по мягким кудрявым прядям. Что-то близкое, почти интимное есть в этом моменте, думает Харди. В том, как она его не замечает, в её распущенных волосах и лёгкой улыбке. В ней и надежда, и простая радость тому, что наступил ещё один новый день для неё, и еле заметная печаль, которая теперь навсегда поселилась в её взгляде — прямо как у него самого. Не хочется дышать, не хочется будить этот спокойный момент, не хочется, чтобы было то, что должно быть дальше. Ведь Харди пока ни разу не задумывался над этим. Что дальше? Когда заканчивается "сейчас", непременно начинается "потом". Стоит настоящему ускользнуть, как оно делает каждую секунду каждого дня, и на смену приходит будущее. Но что это за будущее, каким оно может быть? Очевидно, что оно должно быть желанно, особенно после того, как ты чуть не умер. Но на деле, этот небольшой шаг в будущее, который совершается снова и снова на протяжении всей человеческой жизни — прыжок в неизвестность. И если задуматься, это чертовски страшно. — Элли, — хриплым шёпотом произносит Алек, ожидая её реакции. Женщина чуть пугается и наконец поворачивается к нему. Неизвестный блеск мелькает в её глазах и так же быстро исчезает, успев отразиться и в зрачках Алека, когда тот наконец видит её лицо. — Я жив, Элли! — громким шепотом произносит он и, сам того не замечая, берёт её за запястье, а у него на глазах выступают слёзы. Тогда женщина тут же делает шумный вдох от легкого испуга, и обращает на пациента полный удивления взгляд, как будто не была к этому готова. Несколько секунд спустя Миллер чуть успокаивается и смотрит как можно внимательнее, пока Харди, впервые на её памяти, улыбается с такой радостью во взгляде, что передать трудно. С невыразимым никакими словами упоением. В палате на минуту повисает неловкая пауза, и Элли, посчитав, что их непрерывный зрительный контакт немного затянулся, решает произнести первую пришедшую ей на ум шутку. — Кто ты и что сделал с моим боссом? — вдруг смеётся она, и от её смеха, кажется, Алек забывает обо всём. — Прекращай, Миллер, — лишь отчасти грозно, скорее для вида произносит Харди, сам не сдерживая по-детски светлой улыбки. — Вот, теперь верю. Серьёзно, что это на тебя нашло? Может, они с обезболивающим переборщили... — То-то я думаю, отчего всё перед глазами плывёт... — и почему-то только на этой фразе Миллер вспоминает, что вообще-то собиралась его ругать. Дождаться, пока придёт в себя, конечно, но и высказать, в чём он неправ тоже. — Ладно, послушай, если без шуток... Мне сказали, что всё хуже, чем обычно, — эти слова звучат совсем не конкретно, но Алек сразу понимает, о чём именно она говорит, — Нужна операция, как можно скорее, — она смотрит на него уверенно-напряжённо, — Ладно я, но ты подставляешь Дейзи... Я вижу, что ей безумно тяжело смотреть, как её отец медленно добивает себя у неё на глазах. Этого и врагу не пожелаешь. Элли замолкает и внимательно смотрит на него, ожидая хоть какой-то реакции. Первую минуту Алек не может и пошевелиться. Лёжа так, чуть наклонив голову набок, он выглядит, как ребёнок, которого ругают за серьёзный проступок. — Ты слышишь меня? Харди! — её непослушный голос дрожит, и эти слова звучат приглушённо. Она в возмущении отворачивается и высвобождает свою руку из пальцев мужчины. — Нет, — тут же, почти интуитивно бросает он, и оба не сразу понимают, было ли это реакцией на это почти неосознанное движение Элли или же ответом на вопрос. Неловкая пауза только добавляет им обоим волнения. — Что нет? Что бы он сейчас ни сказал, последствия будут плохи. Алек пытается разобраться, в эту самую секунду обращаясь к своему подсознанию, ко всем возможным причинам его поведения, чтобы озвучить хоть какие-то аргументы. Уже собравшись с силами, чтобы за считанные мгновения выстроить всё по порядку и разложить в своей голове по полочкам, он вдруг осознаёт, что погружен в абсолютный вакуум, и единственное, что он способен произнести в ответ, это: — Я не могу. Слово "гнев" даже близко не передало бы того состояния, что испытывает Миллер, услышав это. — Чёртов идиот! — Миллер, не начинай... — он сам про себя признает, что эта попытка была весьма жалкой, просто так эта женщина никому и ничего не спускает с рук. — Ну нет, я тебе не позволю так себя... — Миллер! — вновь пробует Харди, и она смотрит испуганно, а затем возмущённо и слегка оскорбившись, что поток её праведного гнева прервали, — Думаешь, я не понимаю, что происходит? Я прекрасно всё понимаю. И я виню себя каждый раз за то, что так обхожусь с Дейз... И, казалось бы, стоит сделать эту несчастную операцию, как всё встанет на свои места. Но вспомни, бога ради, одно небольшое "но" — вероятность, что эта операция мне поможет — процентов 30%, точно не больше. — А сейчас, что это за жизнь? Предпочитаешь оставаться калекой до конца дней? Может, ты просто мечтаешь загнуться в больнице, под дружные уговоры врачей? И согласиться только тогда, когда уже будет слишком поздно, и тебе не поможет ни операция, ни лекарства, ни шаман с бубном, поклоняющийся богу здоровья! Мы тут все сделаны из сомнений, просто кто-то находит силы их побороть, а кто-то забивается в тихий угол, лишь бы не тронули! Решись уже на что-то, будь мужчиной, наконец! — она встаёт, с явным намерением ураганом вылететь из палаты, а ещё желательно хлопнуть дверью, да погромче. Но она не успевает уйти так быстро, как ей бы этого хотелось. — Миллер, подожди, — нельзя же вечно тянуть кота за хвост, думает Харди. Нужно принять решение и остановиться на нём. Но в попытке сказать обо всём этом Элли, он не успевает толком начать, как заходится в приступе кашля, сначала похожем на симптом обычной простуды, но секундами позднее напоминающий уже серьезные осложнения из-за аритмии. Эти мысленные опасения Элли подтверждаются, когда после продолжительного убеждения, что "всё в порядке, Миллер, успокойся" она вдруг видит стекающую по ладони Алека алую каплю, а за ней другую, и то, как они стремятся украсить собой белоснежную больничную простынь. Уже через минуту в палате появляется медсестра, которую Элли вызвала сразу же, как почувствовала неладное. Её выводят из палаты, и она успевает только краем глаза заметить очередной болезненный взгляд Харди. Ему вредно много говорить, тем более вредно нервничать, а если продолжать спорить с ним, то он будет упрямиться до последнего. Так что, пытаться наставить его на путь истинный сейчас бессмысленно, да и Алеку стоит всё же отдохнуть. Ну ничего, Элли не сдастся. Не так просто! Только не она, только не сержант Миллер, способная днями опрашивать запуганных свидетелей (из которых порой не вытащить и пары слов) и ночами добиваться признаний от самых упрямых нарушителей правопорядка. Но откуда у неё взялась эта страшная тяжесть в душе? Миллер как будто чувствует, что ответственна за всё происходящее. Как будто ей было не только под силу всё это изменить — ей стоило постараться, чтобы ничего из этого не произошло. Хотя всё совершенно не так. Разве она ответственна за безрассудное поведение Харди? Разве ей нужно было следить за тем, чтобы он хотя бы принимал лекарства? Единственное, что она может сделать — постараться помочь Дейзи. И Миллер знает, что делает это не ради Алека, но по своей доброй воле. Из сочувствия к бедной девочке, которая, по сути, совсем одна в этой жуткой ситуации. И где её бесстыдница-мать? Хотя, вероятно, ни Алек, ни сама Дейзи не сообщали ей о происходящем. Всё-таки, Харди и так на нервах, не хватало ему дополнительного раздражителя. Если она действительно молчит обо всём и не просит поддержки у родной матери только ради того, чтобы её отцу было лучше, у Миллер возникает лишь один вопрос, который она, тем не менее, старается отогнать от себя — заслуживает ли он после всего этого такую беззаветную любовь своей дочери? И всё же, думает Миллер, она ведь и сама не святая, а Том и Фредди любят её больше всего на свете. Даже несмотря на то, что сейчас они чаще видят дома свою тётю, а не маму.***
Всё приобретает какие-то совершенно нейтральные черты. Миллер начинает снова и снова прокручивать в голове свои рассуждения. А имеет ли она вообще право настаивать на том, чтобы Харди рисковал своей жизнью? Почему ей так важно убедить его подписать согласие на операцию? Ради себя любимой? Возможно, ей движет эгоизм, и она не хочет оставаться без напарника и снова тащить все дела на себе, ведь, если быть честной, командная работа понравилась ей намного больше. Или может ради Дейзи? Может, Элли не хочется видеть эту девочку бесконечно несчастной и винить себя в том, что когда-то не смогла помочь ей. И снова всё упирается в Миллер! Как будто Вселенная решила на пару недель сдвинуть свой привычный маршрут и обосноваться вокруг дома Миллер, сделав его своим центром. Но даже такие глупые рассуждения не избавляют от какого-то необъяснимого чувства тревоги. Особенно тяжёлое, раздражающее состояние — когда делаешь всё, что возможно, но твои старания ни на что в итоге не влияют и проходят бесследно. Миллер вспоминает, как кто-то однажды сказал ей, что самое страшное — наблюдать, как мучается другой человек и быть не в силах помочь ему. И сейчас ей также остаётся лишь ждать, бесконечно отвлекаясь на одну и ту же мысль. Состояние тотального бессилия. Миллер чувствует себя именно так. Она покорно отвозит Дейз домой, спрашивает, всё ли хорошо, а на робкое и неуверенное "всё в порядке" предлагает вечером снова заехать в больницу, попытаться уговорить Харди, а перед этим зайти к её семье на обед. К счастью, Дейз соглашается. И череда таких казалось бы простых, бытовых событий увлекает её за собой. Наконец удаётся на время забыть о болезни отца, о своей беспомощности, о жуткой неизвестности будущего, пока она играет в дженгу с Эллли и Томом или помогает покормить Фреда. Сейчас всё хорошо, и она думает только о том, что это действительно стоит ценить.***
Элли никогда не призналась бы ни себе, ни кому бы то ещё, что самым трудным действием за день для неё было просто сесть за руль чертового автомобиля. Но вот, какое-то время спустя она уже стоит перед дверью палаты и прокручивает в голове самые "действенные" тактики убеждения. И конечно, за эти пару шагов от двери до больничной койки любые её заготовленные фразы рассыпаются в прах, как это обычно бывает. Все её, пусть даже самые разумные доводы, заранее отточенные, начищенные до блеска, были готовы столкнуться даже с самой упрямой защитой Харди, чтобы та со звоном рухнула между ними, это был бы самый весомый аргумент. Но один взгляд на осунувшегося, ещё более побледневшего за последние дни Алека просто расплавил и уничтожил любое её оружие. Ему нечем было обороняться. Даже если бы и хотелось, если бы он, как всегда, до последнего упирался рогом и доказывал свою правоту, то потратил бы на это все силы, которых и без того оставалось немного. Смягчившийся взгляд Миллер невольно блуждает по всей палате, как будто стараясь ухватиться хоть за что-нибудь, лишь бы не видеть впалых овалов глаз и судорожного дыхания мужчины. Но Харди как будто сквозь сон уже ощущает её присутствие, и вскоре открывает глаза. — К тебе тут пришли, — только и произносит она, впуская в палату Дейзи. Девушка сразу же подходит к кровати отца, аккуратно садится на край и берёт его за руку. А Миллер тут же кивает им и ретируется, чувствуя себя лишней. Она уверена, что Дейз и сама прекрасно знает, что делать. Оставшийся час Элли собирает всю свою волю в кулак, убеждая себя в том, что после их разговора она обязательно зайдёт туда и добавит что-то от себя. Даже не что-то, о, она добавит всё, что думает на этот счёт! Теперь ей кажется, что его судьба и вправду во многом зависит от неё и оттого, насколько хорошо она убедит Харди в необходимости этой операции. Спустя ещё пару минут, Дейз открывает дверь, подзывая к себе Миллер. — Он и с тобой хочет попрощаться, — сообщает она, как бы незаметно протерев покрасневшие глаза, и перед тем как подпустить Миллер к отцу, сама ещё раз порывисто обнимает его. И Алек вдруг бросает на Элли этот убитый и больной взгляд, полный горячих слёз — точно такой же, как когда-то, во время очередного приступа болезни. Это длится всего долю секунды, а у Миллер это отпечатывается где-то так глубоко, что она вздрагивает. Алек тут же снова отвлекается на дочь, обнимает её крепче, а затем, отстранив от себя, мягко берёт её голову в ладони и смотрит в глаза. Делает вдох, чтобы что-то сказать, но как будто осекается. Не оттого, что не хочет, а явно оттого, что боится сделать только хуже своими словами. Так что он просто снова притягивает Дейзи к себе и обнимает за плечи, успев удивиться про себя, неужели это болезнь успела сделать его таким сентиментальным? — Я тоже тебя люблю, пап. — И я тебя, Дейз, — почти шёпотом произносит Харди, но и Дейз, и Элли слышат каждое его слово. Наконец отстранившись, Дейз машет ему на прощание и незаметно шепчет Элли на ухо: "он согласился". А затем выходит, сказав, что возьмёт себе горячий шоколад и будет ждать Миллер внизу. Женщина обводит собеседницу полупустым взглядом и кивает, возможно даже не до конца осознав услышанное. Элли вновь переводит своё внимание на Харди. Подойдя чуть ближе, она совершенно не осознаёт, что теперь стоит сделать или сказать. Она открывает рот, но не произносит ни звука, слегка опешив. Только не реви, Миллер! Не вздумай, поняла?.. И ей действительно удаётся не выйти из хрупкого морального равновесия. Тут Элли убеждается в его давних словах. Она и правда сильнее, чем думает. — Я тоже буду скучать по... нашей работе, — начинает вместо неё Харди. — По работе, да... Да, всё-таки будет сложно без... помощи... даже пусть худшего копа в Британии, — начинает тараторить Миллер, тщетно пытаясь держать себя в руках, пока все её внутренние вопросы о том, как он так быстро согласился или что сказал хирург насчёт операции, ускользают прочь. И откуда в ней столько сочувствия и неконтролируемых эмоций? На удивление, её вскользь брошенная шутка вызывает у Алека подобие улыбки. Он протягивает одну руку в сторону, раскрывая её для объятий, как делал это для Дейзи пару минут назад. — Ты серьёзно? — Давай уже, Миллер, — бурчит в ответ Харди, нарочито театрально закатывая глаза. Внутри, в такт его пульсу стучит всего одна мысль — снова он может чувствовать её только через боль, снова это полу-объятия, смысл которых лишь в поддержке, может, в вежливости, и ни в чём ином. А ей не остаётся ничего больше, кроме как наклониться чуть ближе и тоже слегка приобнять его за плечо. Алек делает шумный неуверенный вдох и такой же выдох. Миллер слышит это отчетливо, различает каждый удар его сердца. И слова оказываются вдруг чем-то настолько бесполезным и примитивным в сравнении с живым человеком, просто дышащим в твоих руках.