empty souls

Cat Power — Hate

Ричи Тозиер лежит на влажной постели и смотрит в потрескавшийся потолок. Его крупные губы, выделяющиеся на лице, расслаблены и, кажется, что-то нашёптывают в пустоту комнаты. Кадык подёргивается в такт каждому слову, слетевшему с губ, а длинные, изящные пальцы будто перебирают невидимые гитарные струны. Ладони бледные, почти прозрачные. Обычно голубоватые вены сейчас проступают очень сильно, становясь чуть ли не бирюзовыми, а ногтевые пластины, иногда покрашенные чёрным лаком, сейчас будто светятся голубым. Ричи часто мёрзнет, а потому его руки всегда холодные, вот и сегодня не исключение. Веснушки, за которые все девчонки из его группы в колледже на него вешались, будто пятна серой краски, так любовно брызнутой Эдом. Они украшают все лицо парня — щеки, скулы, крупноватый нос, веки, переходят на шею, худощавые ключицы и спину. Длинные пушистые ресницы то скрывают, то обнажают почти что чёрную радужку. Иногда, когда на неё попадают лучи заходящего солнца, она начинает тоже лучиться янтарем. А совсем редко, обычно после тяжёлых репетиций или дней в общем, Ричи может пригубить пару бокалов дешёвого бурбона, и тогда в его радужке уже плещется именно он, а не закатное солнце. Вьющиеся волосы Ричи, отросшие почти что до плеч, тоже влажные и разбросаны по подушке. Темные завитки аж блестят от скопленной влаги. Ричи Тозиеру восемнадцать, и он обожает осень. Ее меланхоличные ноты заставляют его творить, писать, вдохновляться. Аккорды песен обычно получаются октябрьскими, дождливыми, но безумно красивыми. Он только успевает прийти домой и, сбросив обувь, упасть на кровать, как мелодия начинает сама строиться в его голове, превращаясь в нечто прекрасное. Музыка сама по себе прекрасна, она может творить невообразимые вещи, но та, которую ты пишешь сам в порыве страсти и вдохновения, кажется чем-то почти что божественным. И вот ты несёшь ее, такую чудесную и замечательную, знакомому продюсеру, а он такой: «Что за дерьмо ты мне принёс, Рич?» А потому Рич, уже почти высохший от проливного дождя, лежит на своей кровати в тихой комнате и думает. «А вдруг я и правда пишу дерьмо?» И разубедить-то некому. Мелкий, затюканный еврейчик (который уже и мелким-то не был) Стэнли уже как месяц осваивает какую-то сверх-сложную программу в местном университете, ему не будет дела до непонятных проблем Ричи. Большой Билл, которого Стэнли прихватил с собой, тоже по понятной причине не сможет помочь ему. Отправить им запись в фейсбуке? Сыграть на камеру в скайпе? Ему бы могла помочь крошка Бев, если бы Бен не был таким единоличником и не посвящал все своё свободное время на лобызания и объятия с «самой лучшей девушкой на свете», или Майк, до которого дозвониться и достучаться было просто нереально, ведь «библиотека — святое место, звони мне только вечером, Балабол, иначе миссис Ти не даст мне столько книг, сколько мне надо». Время утреннее, и вряд ли Хенлон будет рад, если Тозиер нарушит его планы по покорению бумажной цитадели. «Вы позвонили Эдварду Каспбраку, оставьте своё сообщение, и я Вам перезвоню», — вещает автоответчик в старой трубке Ричи. — Что б тебя, Эдс, где ты можешь лазить? Этот до сумасшествия правильный и ответственный мальчик отключил телефон, врубив автоответчик, и Ричи надеется, что это от занятости или что-то типа защиты от ранних звонков, а не потому, что на Эдди напали и оставили лежать где-то в подворотне. «Не неси чепуху, Тозиер, ты же только вчера вечером видел его. Что могло произойти?» Но почему-то легче от этих мыслей не становится, Ричи знает, что эта навязчивость, которая иногда начинает его доканывать, не пройдёт, пока он не позвонит или не увидит Эдди. Просто, чтобы убедиться — с ним все нормально. Это беспричинное беспокойство когда-то не давало Ричи покоя: никто так не заботился о нем самом, он не переживал так больше ни за кого из Неудачников. Кроме Каспбрака. Но потом, сейчас, спустя пять или шесть лет, эти приступы паники стали чем-то обыкновенным, и пусть Ричи уже так не реагирует на непрошеные мысли, все же продолжает волноваться за Эдса. Он набирает ещё и ещё, пока, наконец, злость не начинает клокотать в нем, и в очередной раз, когда неизменно серьезный голос Эдди просит оставить сообщение, Тозиер не выдерживает и громко кричит: «Подавись своим сообщением, сука!» Телефон летит на другой край незаправленной кровати, но соскальзывает с простыни и, жалко крякнув, выключается. Ричи понимает, что уже никуда не пойдёт сегодня, его настроение незамедлительно падает. Огня поддает то, что парень неожиданно вспоминает — Эдди-чертов-герой-любовник-Каспбрак прошедшую ночь провел у девушки. Возможно, той же самой, что и на прошлой неделе, а может, и совершенно другой — у Эдди не было проблем с этим, к сожалению. И Ричи не мог точно сказать, когда началась вся эта зависимость от Эдди. Сначала это казалось ему нормальным, все из Неудачников переживали друг за друга, но потом это переросло в какую-то манию, и в свои двенадцать Ричи ощутил, что боится. Боится за Эдди, боится за себя и свою тайну, потому что Дерри таких не любит. Убивает, истребляет. И скоро Ричи убедился, что он именно такой. Таких, как он, в Дерри называют педиками. Мальчик всегда знал, что когда-нибудь он уедет из этой дыры, а потому и должного внимания своей проблеме он не оказывал. Где-нибудь в Нью-Йорке его не будут обзывать дурацкими прозвищами, никто не будет пялиться на него, не будет этих пристальных взглядов и омерзения. И не будет этой жалости в глазах Билли, потому что он единственный, кто знал, что Ричи предпочитает мальчиков. Но больше всего он хотел не чувствовать этого долбанного притяжения к Эдди. Он хотел ходить на вечеринки, пить пиво и самозабвенно целоваться с каким-нибудь симпатичным парнишкой из соседней комнаты в общаге. Так и было ровно до того момента, как в эту самую соседнюю комнату не заехал Эдди-я-хочу-учиться-на-художника-в-твоём-колледже-Каспбрак. И Ричи научился, ему пришлось научиться, жить с этим. Научился смотреть сквозь Эдса и не замечать его прекрасные родинки над губами, научился ходить с ним по художественным лавкам в поисках «тех самых белил, нет, Ричи, я не могу их заменить»; и, самое главное, научился слушать стоны за стеной. Чертовы стоны, разъедающие мозг и сердце. Глупое такое, мальчишечье, невинное и чистое (пока что). И слушать их приходится чуть ли не каждый день, и Ричи был бы рад думать, что это вовсе не Эдди, а его чертов сосед по комнате, но нет. Тозиер знает все интонации, все вздохи и всхлипы еще со школьных времен, когда они все вместе зависали у Билла или самого Ричи дома. Когда Бауэрс преследовал их, когда он толкнул Каспбрака так сильно, что тот на огромной скорости полетел в канаву, а Ричи даже не успел и глазом моргнуть. Тогда Эдди сломал руку, и Тозиер вез его на багажнике своего чертовски медленного велосипеда так быстро, как только мог. Он не помнил подробностей, только ветер, хлеставший его лицо, мелко-моросящий дождь и эти чертовы всхлипы и вздохи. И самое забавное было то, что Ричи Тозиер, знавший наизусть все тональности Эдди Каспбрака, ни разу не задумывался, почему же его лучший друг плакал после каждого секса. Сейчас, Рич почти уверен, соседняя комната пустует. Вчера друзья столкнулись на лестнице, где Эдди поведал, что идет ночевать к своей девушке (о чем Тозиер, конечно, вспоминает только сейчас). И лучшее развлечение, которое придумал себе взбалмошный восемнадцатилетний подросток после такой новости, — было пойти обратно в свою комнату и позаниматься самобичеванием. Ну и, возможно, покидать йо-йо, которое в данный момент валяется где-то под кроватью, потому что сколько бы Тозиер не пускал эту чертову игрушку, не пытался заставить его «спать», как ему сто раз показывала Беверли, она его не слушалась, чем, в конце концов, сильно рассердила своего хозяина. За раздумьями и воспоминаниями Ричи не сразу слышит гулкие шаги в коридоре и сильный хлопок соседней двери. Парень, как завороженный, вскакивает на кровати и прислоняется к стене, прислушиваясь. И сначала он ничего не слышит, лишь собственное сердце бьется в ушах, но потом он разбирает, как в комнате кто-то ходит, скрипя старыми половицами, и бубнит. Неразборчиво и глухо, но потом раздается грохот, и на секунду Ричи задумывается о том, чтобы пойти и спросить, какого черта, но неожиданно комнату заполняет такая тишина, что в ушах начинает звенеть. Слышится скрип пружин прямо за стенкой, и это значит, что Эдди дома. Какого хера ты не на учебе, Эддичка? Приглушенное «Подавись своим сообщением, сука!» доносится до слуха Ричи, и он в который раз проклинает свой архистарый телефон, который делает все, что ему вздумается. В воспаленном мозгу расплываются новые шаги, и Тозиер только успевает упасть обратно на кровать, когда дверь его комнаты распахивается, и на пороге показывается Эдди-мать-его-бабоеб-Каспбрак. — Чего тебе опять надо было, Балабол? Его голос уставший и злой, от чего Ричи моментально заводится. — Звонил только для того, чтобы спросить, как тебе трахается с самой жирной девчонкой нашего колледжа, — он язвит, и язык несет совсем не то, что положено. Отлично, Рич, вместо приветствия ты опять начинаешь шутить свои тупые шуточки. Эдди не уходит только потому, что привык к такому отношению, но сейчас его настроение настолько ниже нуля, что выслушивать все это дерьмо нет никакого желания. — Майра не… жирная. У нее проблемы со здоровьем. — Ага, она же скоро и тебя сожрет, не заметив. Ее проблема скоро будет свисать до самых колен, и как-нибудь она тебя ею задавит, и я… — Заткнись, Тозиер! — неожиданно он подлетает к парню, все еще сидящему на кровати, и отвешивает оплеуху. Мощную такую, звонкую, что Рич мгновенно замолкает. В нем поднимается обида, и щеки начинают краснеть, будто рябина после первых морозов, а скула, по которой зарядил Эдди, горит таким же ярким пламенем, как надвигающаяся ярость. — Я с ней вообще расстался уже неделю назад, а ты, сукин сын, может, прекратишь постоянно вываливать все дерьмо на меня? — Ты только что ударил меня, — в голосе сквозит огорчение. Он, конечно, тот еще мандюк, но подобные слова слетают с его губ чуть ли не чаще, чем привычное «Привет»; Тозиер вообще не был уверен, что Эдди слышит эти шутейки. Так чем же вызван этот (по мнению Ричи) беспричинный гнев? — Ты, мать твою, только что втащил мне, Каспбрак, какого черта? — парень не замечает, как встает с кровати, и это определенно дарит ему силы: разница в росте (пусть и не большая) преподносит некое преимущество. — Не смей оскорблять меня больше. Ни меня, ни мою маму, ни моих девушек. Ясно тебе? Чертов придурок! — его грудь быстро вздымается. Кажется, еще немного, у него начнется какой-нибудь приступ астмы, которых не было уже лет так семь. Тозиеру кажется, что глаза Эдди краснеют и начинают подозрительно блестеть, но сейчас — Ричи знает свой мерзкий характер — это вообще не имеет значения. Механизм запущен, и Ричи Тозиер уже не сможет заткнуть свой грязный рот. — Так ты ударил меня только потому, что я оскорбляю твоих сраных шлюх, Эдс? Или потому, что ты сам стал шлюхой, суя свой член куда ни попадя? Знаешь, на правду не обижаются, — он почти шипит эти слова в губы парня напротив, и Ричи жалеет о сказанном практически моментально, потому что он видит, как в глаза собеседника просачивается желчь и неверие. —  Перетрахал уже половину нашего колледжа. Может, ты и на мальчиков уже перешел? Я как-то подхватил пару слухов на большом перерыве, что золотой мальчик Эдди Каспбрак может отсосать за десятик. Может, ты и мне тоже отсосешь, м? Я дам тебе даже доллар. Заткнись-заткнись-заткнись, Ричи. Эдди мотает головой из стороны в сторону, будто не веря своим ушам. Сейчас Ричи уверен, что его лучший друг собеседник из последних сил борется за свое только что пошатнувшееся эмоциональное состояние — на ресницах уже набирают массу слезы, плечи нервно подрагивают. Что ты творишь, Ричи? Ему кажется, что Каспбрак собирается с мыслями, чтобы сказать что-то до тупости простое, но правдиво-правильное, и Тозиер определенно не хочет этого слышать. Знает, что Эдди может ударить словами сильнее, чем своим хрупким и чертовски маленьким кулаком. Да Ричи от пощечины-то и больно не было, но сказанного не вернешь. — Я — нормальный! Его крик оглушает. Сжатые кулаки мелко трясутся, вены на руках проступают отчетливее. Ноздри раздуваются при каждом вдохе и выдохе, прядка волос, падающая на лоб, часто-часто дрожит; его нижняя губа выпячена вперед и немного подрагивает. Каспбрак смотрит на Ричи с отвращением, когда его рука поднимается, а указательный палец начинает больно тыкать в грудь. — Я — нормальный. Это ты — сраный, долбанный педик. Хриплый голос звучит вымученно, и последнее слово зависает в накатившей тишине. И Тозиер сначала не верит в то, что слышит. Все мысли и язвительные текста моментально выветриваются из головы, и только это мерзкое, колючее слово режет внутренности изнутри, заставляет глупое сердце пропускать удары и отдаваться эхом в ушах. И он смотрит в эти когда-то родные глаза напротив, ловит этот немигающий взгляд и не видит там ничего. Не сразу понимает, что по его посеревшим щекам текут мгновенно остывающие соленые капли, и парень вроде пытается сморгнуть их, смежая и разлепляя веки, но из груди вырывается предательский всхлип, и слез становится только больше. Эдди, все так же не мигая, делает глубокий вздох и, смотря прямо в чернильную радужку, схаркивает слюну куда-то под ноги Ричи. — На правду не обижаются. Разворачивается и выносит из комнаты свой запах вместе с собой, хлопая дверью так, что с потолка сыплется штукатурка. И вместе с ней осыпаются дохлые бабочки в животе Тозиера, которые всегда начинали виться там в присутствии Эдди. И парень, повалившись на кровать и начиная кричать во все горло, не слышит этих чертовых всхлипов, этих задушенных стонов. Не слышит, как на пол валятся книги, стулья, как стукается о косяк дверь ванной и совсем не замечает тихого «я — нормальный!», спрятанного в подушку.