i know you ain't a drug but you get me so high doja cat — so high
Донхек продолжает преданно заглядывать в глаза, доверяться, сплетать пальцы. Вечера с Минхеном проходили весело и спокойно. Донхеку казалось, что его жизнь всегда будет такой — очаровательной и милой, с улыбками и поцелуями в щеку, когда особенно захочется. Под дым клубничных сигарет к нему возвращались воспоминания о том, как Минхен одной твердой фразой прерывал его мечтания о жизни совсем иной — где бы никто не сковывал его рамками, а любить можно было бы кого захочется. «А меня тебе любить не хочется?» «Это другое» Донхек улыбается уголками губ, пока лежит на минхеновом диване, смотря в потолок. Он делает вид, что грубые замечания его совсем не задевают, потому что в остальное время Минхен относится к нему очень трепетно и нежно, будто Донхек — цветок. Только вот Минхен с осторожностью обращается только с бутоном, ломая стебель. А еще Минхен был тем, кто впервые заставил его чувствовать себя живым. Каток, бесконечные разговоры, поездки в машине с открытыми настежь окнами, когда ветер теплый и мягкий, а закат горит алым огнем. Минхен принимал его всерьез, говорил, как с равным, и это теплило в его груди маленькую надежду. И несмотря ни на что, Донхек все еще надеялся. Надеялся, узнав дату свадьбы. Надеялся, начиная ее продумывать. На самом деле, не только ее: он уже создал счет на свое имя, а не на имя отца. И вместо расходов карманных денег переводил почти все туда, где никому не приходили уведомления о пополнении или снятии средств со счета. Конечно, Донхек не исключал, что он может смириться со своим положением. Но Минхен не разделял его позиции, а значит, нужно было быть готовым ко всему.***
m83 — teen angst
— Ты уже собрал вещи, милый? — мама заглядывает к нему светлым летним вечером. Экзамены уже позади, а значит, у него было две свободных трети этого лета. Только вот счастья от этого как-то не прибавлялось, а в последнее время бабочки в животе ощущались ударами между ребер. — Почти, — Донхек складывает свои нежные укороченные кофты с длинным рукавом и вздыхает, прикрывая чемодан. Ему только-только исполнилось семнадцать, и все на свете стало новым для него. Ли смотрел на себя иначе в зеркало, ведь он уже почти не был ребенком. Наверное, и его взгляду на мир было пора измениться. Хотя, какой там мир, когда внутри — сплошная война? И там, внутри, было горячо и тревожно. Другим детям родители позволяли доучиться, прежде чем переезжать к своим парам, что уже говорить о свадьбе. Но Донхек не мог винить своих родителей, а тем более маму — ведь это система сделала их такими. — Он ждет, — басит отец. Донхек знает — ведь только что гравий хрустел на подъездной дорожке. Этот звук, ставший привычным, вызывал у него одновременно трепет и нехорошую тревогу. Донхек вздыхает и просит оставить его одного. Когда дверь закрывается, он поправляет свою футболку и повыше натягивает светлые джинсовые шорты с широким бархатным поясом нежно-розового цвета. Все в порядке. Он ведь в норме, правда? Сколько раз он уже спускался с этой лестницы Минхену навстречу? Бесчисленное количество раз, только вот этот будет последним. Ли оглядывает свою комнату и приглаживает руками пушистое покрывало на кровати, зная, что он безмерно будет скучать по вечерам с книгами и мягким клубничным дымом, окутывающим легкие. Минхен забирает его вещи внизу, сухо улыбается родителям, пока Донхек крепко их обнимает. Маму он обнимает особенно долго. Та начинает плакать, но Донхек даже не может взглянуть в ее лицо. Позже, в машине, он чувствует вину за это, но смотрит куда-то вперед, пытаясь сдержать эмоции. Позже у него обязательно будет время поплакать, но сейчас стоило держать себя в руках. И принять судьбу, как она есть. Минхен чувствует ведь это все. Он втягивает воздух носом, немного откидываясь на сидении. Они едут по пустой дороге, по обеим сторонам — поля. Закат уже затухает на горизонте, небо темнеет, но остается по-прежнему персиковым, с небрежными мазками лиловых облаков. Вдоль леса, среди луговой травы, тянется туман. Только фиолетовые пятна иван-чая вскакивают тут и там. Ли тянется рукой и открывает окно со стороны Донхека. Пахнет самым настоящим летом, будто они все еще дети, а все, что после — совсем невзаправду. Донхек высовывает покрасневший от выступивших слез нос навстречу теплому ветру и прикрывает глаза. Его волосы взлохмачиваются, а ресницы трепещут от нахлынувших эмоций, что встали комом в горле и едва позволяли дышать. — Донхек… — слышится негромкий голос старшего. Он опускает руку на чужую и чуть сжимает. Тот даже не оборачивается, понимая, что любое его движение грозит полнейшим крахом маске безразличия, которую он так старательно пытается держать. — Ты ведь знаешь, что все будет хорошо? Донхек знает. Донхек знает это лучше всех на свете, а еще он знает, что ничего не будет хорошо само по себе. Для каждого «хорошо» придется прикладывать огромные усилия, чем-то жертвовать. Но, наверное, Донхек готов на все, чтобы быть счастливым.***
Минхен просит его разложить вещи завтра, ведь видит, насколько вымотан Донхек. Он даже дает ему свою одежду, чтобы не рыться в сумках. Пока младший моется, он готовит для него свою спальню. — Я подумал, что ты не захочешь спать вместе, — Минхен прочищает горло, когда Донхек выходит из ванной — краснощекий и распаренный. Ли кивает — сейчас ему не хотелось спать ни то что с Минхеном, ему не хотелось существовать в принципе, а еще, желательно исчезнуть как разумное существо. Старший вздыхает и делает пару шагов к нему, осторожно приобнимая. — Я хочу к маме, — выдыхает Донхек, утыкаясь носом в его плечо. От Минхена по-родному пахнет, и пусть он не знает, в каких отношениях они на самом деле, старший уже стал важной частичкой его семьи. И сейчас Ли гладит Донхека по голове, будто позволяя ему выпустить все, что накопилось, только вот младший плачет тихо, жмурясь и морщась, сжимая чужую футболку в пальцах. — Мы будем ездить к ней, когда только захочешь, — говорит Минхен, прижимая его ближе. Он прекрасно понимает, что это так себе утешение, ведь он бы на месте Донхека тоже побоялся оставлять мать с деспотичным отцом, только вот поделать ничего было нельзя. Они поступают, как нужно, — Минхен уверен в этом. Он провожает Донхека до кровати, гладит по голове немного, спрашивает, что приготовить на завтрак. Донхек хоть и рад, когда за старшим закрывается дверь, ведь его оставляют в темноте и наедине с собой. Но вместе с этим липкое одиночество окутывает его нутро, заставляет сжаться калачиком и продолжить плакать. Плакать от страха будущей жизни, которая, кажется, ему совсем не принадлежала, ведь сейчас мало что зависит от него. И Донхек казался себе самым крошечным и незначимым во вселенной. Он так и уснул, всхлипывая и прижимая руки к груди.