fais rien

      Донхеку снится ее медовый запах и мягкие завитки волос, льющиеся по плечам только ранним утром, когда прическа еще не заплетена. Ему снится ее нежная улыбка через зеркало, пока он стоял на стульчике и чистил зубы. Снится, как она первый раз ставила его на коньки, а через пару лет уже отправляла на занятия с тренером. Донхек падал, а потом вставал. А потом снова и снова, думая о ней, о ее светлой улыбке с трибун и немного сухих руках, вытирающих слезы волнения и радости. Аплодисменты на отчетных концертах, среди которых он слышал только одни.       Мама.       Он просыпается через пару часов. Донхека ужасно тошнит и он ворочается в постели, сжимая зубы от болезненной ломоты во всем теле. Он облизывает губы и смаргивает горькие слезы, застрявшие комом в горле. На часах около пяти, Минхен рядом с россыпью родинок на голых плечах. Донхеку несладко. Ему больно, тошно и отвратительно от самого себя, от своей жалкой крошечной жизни, в которой он заботился обо всем угодно, кроме самого важного.       Под душем очень тяжело смыть все, что он чувствует. Он стоит там долго, чередуя теплую и прохладную воду, постепенно чувствуя если не облегчение, то гулкую пустоту. Словно постучи по нему — внутри будет эхо, словно вымыло вместе с водой все органы чувств, душу, голову, тепло во взгляде.       Он возвращается, накинув полотенце на плечи и смотрит на ворочающегося Минхена:       — У тебя телефон разрывается, — бормочет он, потирая лицо. Донхек чуть хмурит брови, переворачивая мобильный. Номер незнакомый, и едва он смотрит в экран — перезванивает снова.       Донхек никогда бы не подумал, что несколько слов могут сломать его жизнь.       «Ее больше нет»       Адрес участка, говорят, что расскажут все на месте. Но у Донхека ноги подкашиваются, и он чувствует только ворс ковра, который со всей силы сжимает пальцами. Он свалился, как груда костей, безжизненно и безнадежно. Точно так же, как и его жалкая никчемная жизнь. Он всегда знал, что все так закончится, просто отказывался верить. Зачем-то продолжал стараться, улыбаться, пытаться находить хорошее в каждом дне. Отдавать, принимать, чтобы в итоге       потерять.       — Донхек, — голос Марка звучит как через толщу воды — отдаленно и чуждо. Наверное, он так и был Донхеку далеким и чужим — просто тот принимал за должное все, что каким-то образом возникло между ними. Это было трудно создать, но так легко разрушить. Да и весь этот фундаментальный архиважный мир на каменных колоннах — стоит только тронуть пальцем, и тут же развалится песочными замками, оставляя о себе только воспоминания.       Донхеку настолько больно, что наступает шок. Некоторое время он совсем не двигается, пока Марк просто обнимает его, а потом помогает пересесть в постель, пока собирается. Ему приходится помочь Донхеку с одеждой. Ли смотрит на него обеспокоенно, понимая, что тот пока не способен поверить в то, что случилось. И несмотря на то, что они пока не знают, что произошло, они почти знают ответ.       — Где она? — хрипит Донхек в участке, пока Минхен крепко сжимает его ладонь. Следователь в голубой рубашке оглядывается и прижимает бумажный планшет к груди.       — Вам нужно ее опознать. Подозреваемый уже задержан, — говорит он, распахивая одну из дверей, ведущих в холодное неуютное помещение.       Минхен остается чуть позади, когда Донхек подходит к столу. Он долго смотрит в спину младшего, до боли прикусив губу. Ли понимал, что никак не сможет ему помочь. Это было то единственное событие, которое могло сломать Донхека. Ведь Минхен знает — младший никогда не сдается. Но сейчас он был в шаге от этого.       Донхек так и стоит, замерев. Следователь начинает говорить про какие-то юридические стороны вопроса, но Минхен затыкает его одним взглядом, нахмурив черные брови. Он переводит взгляд на младшего, когда под мерцание лампы в углу он присаживается на корточки, касаясь бледной руки женщины, которую они видели еще вчера. Она была по-прежнему прекрасна, с распущенными волосами, что она никогда раньше не носила. И с синей-пресиней шеей. Он задушил ее.       Донхек быстро опустил руку своей матери, поднимаясь. Он схватил Минхена за руку, вытаскивая из помещения быстрым шагом.       — Я убью его, — настойчиво твердит он, пока они сидят в коридоре, чтобы передохнуть. Марк приносит им американо из автомата, ведь оба еще не ели с утра.       — Он сейчас на допросе. Следователь сказал, что он даже не отрицает свою вину. Мне очень жаль и очень больно за тебя, Донхек, — говорит Марк сухим голосом, но он искренен.       Младший делает пару горячих глотков, но не чувствует вкуса. Он поднимает одну ногу и обнимает ее руками, смотря на какой-то стенд напротив. Плакать не хотелось. Жить, если честно, тоже, но Донхек знал точно — его мама бы хотела, чтобы он жил. Чтобы он сделал свою жизнь такой, о которой мечтал, чтобы сделал лучшую жизнь для будущих поколений.       Дни тянутся невероятно медленно. Донхеку повезло, что распоряжаться организацией похорон пришлось ему — он просто отклонил все запросы на чужих гостей, оставив только самых близких друзей семьи, к которым хотя бы не испытывал отвращения. Марк помогает ему столько, сколько может. Он знает, что ласковые слова не помогут. Но он может быть рядом, когда это потребуется. И никогда больше не отпускать.       Донхек бы никогда не подумал, что будет в двадцать лет стоять на похоронах своей матери. Светит ужасное солнце, которое за эти дни парень уже возненавидел и проклял всеми известными словами. Он слушает, как священник читает молитву, и сам молится о ее покое на небесах. Может, она и правда будет в лучшем месте, чем этот грязный прогнивший мир, который погубил ее.       После процессии они еще долго сидят в полной тишине в машине. Минхен не знает, что говорить, а Донхек и не пытается, все еще смотря куда-то перед собой. Мыслей было как-то одновременно слишком много и не было вовсе. Боль, которую он запрятал глубоко внутри, начинала потихоньку накатывать слабыми волнами, отдаваясь в сердце. Ли впервые за эти дни горько заплакал, а от солнца слезы блестели на его лице. Минхен посматривал на него, закусив губу и одернув руки, будто бы коснуться его будет самой большой ошибкой на свете.       Младший хватается за воротник рубашки так, что начинают трещать пуговицы — он плачет громко и удушливо, и судорога сковывает его плечи и спину, заставляя согнуться с безнадежным воплем. Минхен только тогда хватает его за руки, заставляя прижаться к своей груди. Он гладит его волосы, прикрывая глаза и поджимая губы. Ли чувствует боль младшего, разделяет ее, глотает, словно измельченное стекло. Вот-вот они оба начнут кашлять кровью, задыхаясь — так происходит со всеми, кто как-то сопротивляется системе. Таков их конец — в боли и мучениях, в таких неблагодарных и неблагородных. По собственной глупости.       И если бы Минхен мог сделать что-то для этого удивительного мальчика, наполненного любовью и светом, для этого единственного чуда, что видел свет — он бы сделал. Только деньги и власть, пожалуй, абсолютно бесправны перед двумя вещами:       любовью и смертью.