Белоручка

      Аделина не спешит прятать в сумку путевой дневник, когда Курт забирается в палатку. При свете маленькой лампы она продолжает вкладывать всю яркость восковых карандашей в пейзаж — перед ее глазами все еще стоит залитый рассветным солнцем луг с алыми цветами и сухонькая фигура слепого собирателя в синем одеянии — и в то же время прислушивается к движениям Курта. Вот он с удовлетворенным вздохом стягивает с себя сапоги, избавляется от стеганки, потягивается до хруста в суставах, перед тем как лечь. Теперь Аделина слышит только его дыхание, но этим ее не обмануть — она изучала повадки Курта очень долго. Когда он действительно без сил или не в духе, то проваливается в сон, словно камень в болото, а не ворочается, не облизывает губы, не затаивает дух, пытаясь услышать, чем же она занята за его спиной.       На всякий случай, собирая карандаши, Аделина решает досчитать до ста, но сдается на пятидесяти и начинает раздеваться сама. Соития во время похода все еще не кажутся ей самым гигиеничным времяпрепровождением, но если кровная мать зачала ее и вовсе на подстилке из травы в одной из каменных хижин, возможно, отсутствие простыней и ее не убьет.       Наверняка по звукам Курт понимает, что она оставляет на себе только рубашку, но теперь он лежит очень тихо. Аделину до сих пор немного удивляет его слабость к подобным маленьким играм; когда-то она ожидала... Что ж, она не вполне представляла, чего ожидала, но, наверное, чего-то больше похожего на учебные спарринги: потного, шумного, напористого, крайне утомительного и оставляющего Курта безоговорочным победителем. Потом, когда Курт рассказал свою историю с Германом, она готовилась к тому, что это ей придется быть особо осторожной и бережной с ним, как-то справляться с неловкостью, страхом и жалостью. Но Курт наслаждается любовными утехами не меньше, чем вкусной едой, и предается им несколько более деликатно, чем поедает сладкие пирожки. Нежные поддразнивания — одна из самых больших его слабостей.       Аделина ложится рядом с Куртом на одеяло, прижимается грудью к его спине, обнимает за талию. Курт не возражает, но и не шевелится, и только когда ладонь Аделины ползет к его груди, ворчит:       — Нет уж, нет уж! Устал как собака. Если бы ваша сладость соизволила хоть котелок после ужина вымыть, может, еще бы подумал... А так — нет, мне выспаться охота перед своей стражей.       — Ваша сладость? — повторяет Аделина. Она не может удержаться от улыбки — наверняка очень глупой. — Для умирающего от усталости ты что-то чересчур разговорчив.       — С кем поведешься, ваша сладость.       — Злюка! — она приподнимается, чтобы куснуть его за мочку уха.       — Вы что хотите делайте, а я — спать.       Аделина решает счесть это за разрешение.       Она осторожно вытаскивает рубаху Курта из-за пояса и тянет вверх; верный своему слову, он не помогает ей, но Аделина и не собирается — пока — его раздевать и только просовывает ладонь в теплую щель. Живот у Курта безволосый, кожа бугристая от мелких шрамов, будто иссеченная десятками крошечных звездочек. Отметины выглядят старыми, но Курт всегда напрягается, когда она касается его здесь, и Аделина быстро сдвигает руку выше, на неповрежденную кожу, и щекочет Курта под ребрами. Он вздрагивает, немного приподнимается, и Аделина немедленно задирает рубаху выше.       — Заморозить меня хочешь!       — Как, разве не принцесса-белоручка должна произносить эти слова? Не такой уж ты стойкий, солдат!       Она и хочет, и не хочет, чтобы Курт угодил в ловушку и тут же принялся доказывать свою стойкость, но он только тихонько хмыкает, прежде чем вновь замереть в сонной неподвижности.       Аделина водит ладонью вверх-вниз, от живота к ключицам и обратно, то прижимает, наслаждаясь движением твердых мускулов под кожей, то едва касается щекочущих мягких волосков на груди. Много лет она мечтала о Курте, но и боялась, что мечта станет явью, и контраст их тел покажется ей чем-то отвратительным. Она привыкла любоваться безупречной красотой мраморных статуй, позволяла поцелуи юношам, чьи щеки почти не уступали гладкостью ее собственным, а иллюстрации в анатомических атласах не выглядели, не ощущались и не пахли так, как живые наемники. И все же с этим получилось свыкнуться, просто узнав, чего может добиться Курт своими большими корявыми руками и толстым темным членом, оставляя ее потной, растрепанной, с искусанными губами и красными пятнами по всему телу, — и совершенно к этому безразличной.       Аделина невольно ерзает, припоминая несколько особо ярких картин из недавнего прошлого, и смачивает слюной палец, прежде чем осторожно потереть сосок, будто ненароком царапнув. Соски у Курта такие же чувствительные, как у нее самой, и тут уже он не выдерживает.       — Мошенница! — Стянув через голову рубаху, он швыряет ее в угол палатки.       — Зачем ты это сделал? Я только-только убедилась, что тебе действительно холодно: ты так дрожал...       Похоже, этот момент искушения для Курта более мучителен, чем предыдущий. Он почти оборачивается к Аделине, но все-таки, бурча что-то себе под нос, вновь укладывается на бок.       — Да так, решил приискать вам работу, ваша сладость. Хоть согрейте меня.       — И тебе уже не хочется спать?       Целовать теперь его шею очень удобно.       — Нет, ваша сладость, я давно уже сплю.       — Пожелать тебе сладких снов?       — Да уж окажите милость.       Аделина поглаживает кожу на сгибе руки, в этом месте почти такую же нежную, как ее собственная, кончиками пальцев скользит к запястью, обводит выступающие вены. Волосы на тыльной стороне руки Курта стоят дыбом, и Аделина почему-то уверена, что не от холода; но теперь они поменялись ролями, это она ему угождает, и если Курт утверждает, что замерз — неужели она не сможет выполнить такую простую работу, чтобы помочь бедолаге?       Ее рубашка отправляется к рубахе Курта; в отличие от него, Аделина еще как мерзнет осенними ночами, поэтому приходится прижаться к нему всем телом, кожа к коже. Штаны Курта — что-то совершенно лишнее сейчас, грубая ткань царапает голый живот, но Аделине приятно думать, что Курту в них уже становится тесновато. Проверять это она не торопится: продолжает ласкать его руки и спину, вновь принимается играть с сосками... и даже взвизгивает от неожиданности, когда Курт внезапно разворачивается и подминает ее под себя. Аделина ничего не успевает сказать — он целует ее жадно и грубовато, с нажимом гладит языком зубы, вынуждая их расжаться. И пусть от колючей щетины Курта горит лицо, Аделине нравится, когда он целует ее так, влажно и голодно. Наконец он отстраняется.       — Ну не могу я столько лежать без дела! — бормочет он виновато.       — Как быстро ты выспался!       — Ну, столько забот, — Курт кидает взгляд вниз и усмехается. — Не поспишь толком.       — Тебе помочь?       — Я правильно расслышал? Ай-ай-ай, что это приключилось с моим белоруким высочеством?       — Ты, — просто отвечает она и тянется к завязкам его штанов.       — Что ж, — Курт откидывается на спину, — давай-ка поработаем вместе, ваша сладость?