Белоручка

      Если чистота тела может быть религией, то Аделина де Сарде — ее вернейший адепт. Мраморная дворцовая ванна, подогретые полотенца и шеренги благовонных масел до сих пор тревожат ее сны на Тир-Фради. Закусив губу, она заходит в заводи, кишащие невесть какой жизнью, омывает самые нежные места в ледяных ручьях, — ей легче мириться с холодом, песком и улитками, чем с липкой пленкой на коже и тяжелым запахом от волос и подмышек. Ее тело обязано быть сухим и чистым!..       ...А вот Курт — совсем другое дело.       Аделина до сих пор помнит тот необыкновенно жаркий день в Серене десять лет назад. Пот струился по волосам, заливал глаза, мокрая насквозь одежда липла к телу, и ни понукания, ни насмешки Курта не могли заставить ее выложиться на тренировке — магические снаряды осыпались с пальцев шипящими искрами вместо того, чтобы лететь в цель. Наконец он объявил тренировку позорно оконченной и, очевидно, распаренный и вымотанный не меньше, чем Аделина, сделал то, чего ни до, ни после не позволял себе в их с Константином присутствии, — стянул с себя пропотевшую рубаху до того, как подопечная ушла с плаца.       Аделина как раз обернулась, придумав предлог пропустить завтрашнюю тренировку, — но и эти слова, и мечты о бокале лимонада и прохладной ванне исчезли в один миг. Курт стоял, отвернувшись от нее, его мокрая спина блестела под солнцем, точно облитая маслом, — и Аделина вдруг подумала что-то ужасно глупое, такое, что может прийти в голову только под палящим солнцем: каково было бы прижаться губами к этим блестящим впадинам и выпуклостям?       Так и не заметив ее, Курт ушел в пристройку, бросив рубаху прямо на земле. Аделина слышала, как он фыркает, плескаясь под гремящим рукомойником, когда наклонялась над рубахой, а потом прижимала ее, чужую, грязную, влажную, к своему лицу и совершенно не чувствовала отвращения. Рубаха пахла едким щелочным мылом и резким свежим потом, — но чем дольше Аделина вдыхала эти запахи, тем сильнее ощущалось под ними что-то еще, неожиданно приятное, похожее на мед с пряностями.       «Я пахну медом и пряностями, зеленокровка?» — расхохотался Курт много лет спустя, когда она рассказала ему об этом. — «И как это меня мухи не съедали после десятидневного перехода, а?»       После десятидневного перехода, конечно, Курт пахнет иначе, с этим Аделина и не собирается спорить, но запах чистой горячей кожи до сих пор кружит ей голову. Она любит смотреть на него после боя, взмокшего и тяжело дышащего, как будто уже после постельных утех. Ей хочется расчесать пальцами влажные волосы, слизнуть каплю пота, задержавшуюся между виском и щекой, целовать приоткрытые шершавые губы. Она мечтает, чтобы Курт повалил ее на траву прямо сейчас, накрыл горячим тяжелым телом...       Но сейчас его мыслями явно владеет только свежезаваленный андриг.       — С такой тушей нам надолго мяса хватит! — говорит он восторженно, снимая гамбезон, и сует его в руки Аделины, даже на нее не глядя. — Подержи-ка, зеленокровка! Этого молодца надо освежевать прямо сейчас...       Итак, ее прелести позабыты ради вырезки и грудинки; возможно, за ужином Аделина сама отдаст им должное, но пока что ею владеют только разочарование и неутоленный голод совсем иного рода. Обиженная, она уходит в палатку и садится на одеяло, по-прежнему прижимая к груди гамбезон. От него дразняще пахнет Куртом, и Аделина вновь вспоминает рубаху, которую когда-то бросила и убежала, испугавшись, что Курт застанет ее за странным занятием, — и то, как жалела об этом долгие месяцы, полные диких ночных фантазий.       — Что ж, по крайней мере, ты мне остался, — задумчиво говорит она, поглаживая рукав гамбезона, и начинает раздеваться.       Конечно, куртка, рассчитанная на высокого плечистого мужчину, нелепо повисает на ее маленьком теле, закрывая его ниже бедер, но Аделине нравится и прикосновение толстой теплой ткани к обнаженной коже, и запах Курта, теперь обволакивающий ее со всех сторон. Она трется щекой о плечо, представляя, как смешиваются их запахи, и позволяет мыслям унестись далеко-далеко.       ...Пусть это снова будет тренировочный бой — но на этот раз пусть Курт не стонет разочарованно, прицокивая языком, и не протягивает ей, в очередной раз сбитой на землю, руку. Это она теснит его, это на красивом лице Курта появляется озадаченное выражение, когда Аделина загоняет его в угол. Она чувствует его свистящее дыхание, вздымающуюся грудь под мокрой рубахой — да, пусть на нем будет только рубаха, — когда обеими ладонями припечатывает его к стене и шепчет: «Сдаетесь, капитан?», прежде чем самым кончиком языка коснуться кожи в распахнутом вороте, соленой и сладкой одновременно. Аделина уже собирается стянуть с него рубаху, когда бодрый голос реального Курта безжалостно вырывает ее из фантазий.       — Зеленокровка! Ты будешь...       Он осекается, должно быть, разглядев, в каком виде она лежит, — одна рука между бедер, другая на груди под его гамбезоном, — но если Аделина хоть немного в нем разбирается, то это приятное удивление. Она потягивается, позволяя куртке сползти, открывая еще немного тела.       — Буду! И немедленно! — говорит она тем требовательным тоном, который всегда заставлял его кривиться во время тренировок, но почему-то невероятно возбуждает в постели.       Курт хмыкает, но без всяких возражений подбирается ближе и нависает над ней.       — Ну, не могу же я допустить, чтобы ты предпочла меня грязному старому гамбезону, — шепчет он ей в губы.       Аделина только улыбается, притягивая его к себе. Теперь от Курта пахнет костром и немного — кровью, запах остывшей кожи слегка отдает кислинкой. Но ничего, она еще заставит его разогреться.