Третья сила

От зноя звенело небо. Шалый ветерок окутывал и томил в объятиях, хмелил до головокружения пряным запахом трав и спелого хлеба. Истомлённый рот жадно ловил терпкие, солоноватые капли, изнывая от неутолённой жажды, словно в предчувствии любовных ласк. Пот вязкий, как мёд, в душном воздухе, насыщенном ароматным жаром. Затихли гибкие движения, опутанные солнечной пеленой. Выпустив косу из непослушных рук, жнец в изнеможении растянулся на тёплой земле. За разморёнными веками мелькала пёстрая круговерть. Плащ пилигрима с изнанки оказался пёстрым, сотканным из множества разноцветных лоскутков, они переливались один в другой, меняясь красочными оттенками, то яркими, то размытыми. И когда странник в этом броском одеянии, наигрывая на флейте, прошёл по улице к торговой площади, весть о нём разлетелась быстрее ветра. Молодые хозяйки, надев лучшие наряды, заспешили туда. Кто мог себе позволить, оторвались от дел, торопясь застать неведомого пёстрого флейтиста. Музыка его была такая же причудливая, как и одежда. От дивных, задумчивых напевов его флейты утирали слезу даже суровые матери семейств, а их мужи понуро затихали над своей работой. Но когда разливалась озорная трель, ноги сами пускались в пляс. Не утерпев, парни увлекали девиц в безудержный танец, за ними подхватились более старшие. Так и неслись, кружили за флейтистом со своими корзинами, в рабочих фартуках, кто во что горазд, оттаптывая башмаки. Вокруг пилигрима скакали радостные дети, забыв об иных забавах, как и о мелких заботах, порученных им. Но никто не подал музыканту за его труды ни полгроша, ни ленточки, ни сытного куска. Лишь дети поделились с ним ранними яблоками — недозрелыми дичками, что сами набрали в лесу, и принесли родниковой воды. Стихло веселье, умчался призрак беззаботного праздника в сумрачном городе. По-прежнему в углах кишели крысы, не думая прятаться, шевелились у сточных канав и тёмных подножий зданий, поросших мхом и плесенью, полагая добычей всё, что могли укусить. К вечеру Грелль застал своего странника у городского колодца, в полном одиночестве, сидящим на каменном бортике. Весело скалясь, он перекинул парню маленькое зелёное яблоко. — Мой сегодняшний заработок, — безмятежно сообщил и хрустко надкусил такое же яблочко, кислое до оскомины. Ему было смешно. Грелль неодобрительно мотнул головой и подбросил на ладони серебряную монету. — Не откажешься от кружки пива в моей компании? Это пилигрим утром подсказал парню про злосчастное поле. Для жнеца нива всегда найдётся, и за городом люди живут. Житное поле, отмеченное смертью, — дурной знак, однако добрые соседи, будто крысы, растащили бы по колоску, украдкой пожиная с краёв, невзирая на приметы. — Крысы, — луноволосый приятель махнул рукой в сторону шуршащих куч. — Это ваши страхи, обиды, пороки. Они одолевают вас, делают слабее. Когда они множатся, появляются демоны, и легко поглощают слабые, повреждённые души. — Та крыса… значит, это было… — Твой страх, и ты сам от него избавился. — Ты вытянул её наружу своей музыкой, да? — Грелль даже остановился в нежданной догадке. — Ты — маг, или целитель? Пилигрим внезапно дёрнул его на себя, заслонив другой рукой от чего-то, вдруг с грохотом свалившегося сверху. Оно больно задело парня по плечу и упало за его спиной на мостовую, хлестнуло крошками разбитого вдребезги камня. «Когда ж передохнут эти твари?!» — долетел отчаянный вопль сквозь визг, плач и шум в открытое окно. Мельком заметив тяжёлый резак-сечку у ног, Грелль в оторопи смотрел на рассечённую ладонь своего спутника. Кровь не растекалась, лишь выступила тёмной полосой, точно у мёртвого. Глубокий порез затягивался на глазах, помутнел, утрачивая резкость, и через миг его как не было. На мертвеце раны не заживут. — Не убило бы, покалечить могло, — мурлыкнул пилигрим, всё ещё удерживая Грелля за плечо. И будто опомнился, его рука соскользнула, отпуская парня. Он — не человек, как бы ни хотелось иного. Он пришёл за чем-то или за кем. И ему сейчас не следовало вмешиваться, откуда-то стучало в виски понимание, наполняя больной тоской. Грелль сам потянулся к нему всем горячим телом, прильнул, обняв. Просто замереть в короткой безмолвной ласке, зная, что никого нет ближе на целом свете. И, как спасение, ощутить мягкую прохладу после дневного зноя. — Спасибо, — шепнул Грелль, уткнувшись лицом в лунные пряди. Его спутник странно блеснул своими мерцающими глазами и промолчал. Только прижимал к себе бережно и невесомо, словно самую хрупкую драгоценность, затаив дыхание в сторожкой неподвижности.

*****

В чадном гуле харчевни нелегко было найти свободное место, даже у стойки, где столпились юные подмастерья. Кислые запахи перебродившей браги и застоялого пота ударили в нос, разъедал глаза угар от пережаренного лука. Хохот, пьяные пересуды. Уродливые тени метались по стенам, роняли на пол объедки под перестук посуды. — О, музыкант! — обратили внимание на пилигрима. — Сыграй нам что-нибудь, чтобы душа плясала, а тело пело! — чванно требовали и насмешничали: — А может, для начала тебе плеснуть хмельного, не то тебя уже от ветра качает? — Смотри, как бы опивки не подсунули, — на ухо предупредил Грелль. Крысы, всюду крысы, под столами, у лавок, в углах. Здесь их не гоняли, и они пировали, нахально, с любопытством и сыто взирали на очередных гостей. Луноволосый пилигрим спокойно двигался по проходу, словно проплывая над грязным полом. К нему тянулись пьяные руки, в пустую пытаясь ухватить за переливчатую одежду, бледную и тусклую теперь, при глухом освещении. Его скользящая по стене тень напоминала Смерть в саване, с острой косой за спиной, невидимой въявь. Но разве кто-то, кроме Грелля, это заметил. Странник обернулся у стойки, усмехаясь, серебристые пряди привычно перекрещивали лицо. Неяркие уста коснулись дульца флейты. От первого резкого и затяжного свиста крысы прыснули по углам визжащими комками. Побежали, сшибая друг дружку. Люди, сначала вздрогнувшие, с хохотом начали подгонять их пинками, кто успел. В нарастающем шуме отчётливо слышалось жужжание шмеля. Кто-то попытался отмахнуться, выплеснув своё пиво из кружки. Другие подскочили под смех собутыльников. Да здесь целый рой злобных ос, что назойливо зудели в уши, забирались под одежду, незаметно кольнув, щекотали шершавыми тельцами. Дёргались, кривлялись изгибающиеся тени, притоптывали, вскидывая руки. Всхлипывали, подвывая, и раскачивались, хохоча, кто сидя, кто стоя, заваливались на столы хмельных соседей. Не думали, что в погоне за мнимыми осами лишь слепо следовали за руладами проказливой флейты. Грелль, как за стеклом наблюдая эту шутовскую гулянку, сам засмеялся поневоле, не помня, как его обожжённые солнцем, саднящие губы растянулись в улыбке. Пока не распробовал на них сладко-солёную кровь. Дорого ему обошлись знойные поцелуи. Последняя замысловатая трель как завиток, вдруг оборвалась, точно обрезали нить. На пороге, неистово сверкая глазами, стояла молодая женщина. — Весело, свистопляска в головах и в руках, — змеёй прошипела она, прислушиваясь к замирающей тишине, и её голос взвился до визга: — Здесь нет мужчин! Вы не способны защитить… Моего ребёнка загрызли крысы! На её вытянутых руках среди тряпья не шевелился младенец с рваной от укусов головой. Притихшая было чернь взревела несколькими глотками: — Зачем ты принесла сюда свою занозу?! Полезли из-за столов, будто нехотя; пытались вытолкнуть прочь несчастную мать, другие вступились. До потасовки не дошло, она сама, плюнув в лица, хлопнула дверью. Хотелось ещё бездумного веселья, с дурными плясками: «Эй, музыкант!..» — чтобы забыться, не помнить о расплодившихся тварях. С ними ничего не сделать, не избавиться, как от божьей кары, разве только спалить город вместе со всем скарбом. В общем шуме голосов серебряная флейта заныла новый мотив. И потянулись из углов забившиеся туда крысы, чуть не выстроились в проходе посередине, без привычной суеты и метаний, точно замороженные стылой музыкой. — Он может ими управлять!.. — наконец люди пригляделись, и затихли живые обсуждения. — Я могу увести их отсюда, — бесстрастно вымолвил пилигрим. — В обмен на тысячу монет серебром, всего лишь. Невелика цена за жизнь ваших детей, за спокойствие целого города, не правда ли? — едва теплилась улыбка на бледных губах, мягко перекатывался бархатный голос над умолкающими спорщиками. Гомон нарастал новой волной под острым, как блеск стали, взглядом странно мерцающих глаз. У многих в кубышках припрятано серебро, о чём помалкивали. Кто захочет раскошелиться не за одного себя, но и за соседа, и за тех голодранцев на отшибе, чьи халупы лепились к городской стене, подобно ласточкиным гнёздам. Есть богатые купцы, домовладельцы… Магистрат. Вот найденное волшебное слово, как завораживающие напевы этой флейты. Зря ли платятся налоги на содержание местной власти, со всеми советниками, судьями и прочими бездельниками. Там имеются деньги на благо города, только дождаться утра.

*****

Прохладный палец тронул иссохшие губы, потрескавшиеся и запёкшиеся кровоточащей коркой. — Мм, как больно… — Полечи. Ты ведь умеешь, — Грелль повозился, удобнее устраивая голову на его ладони, и прикрыл глаза. Сегодня они были наедине. Полубезумная девчонка спала в комнате с матерью, свернувшись калачиком в уголке. Сквозь тихий смех кончик языка провёл по больному, воспалённому рту, осторожно снимая сочащуюся сукровицу. Касался нежно, медленно, влажно. До онемения саднящих ранок, они будто покрывались плёнкой, выравнивались и размягчались. Непослушные губы сводило при вновь обретённой упругости. Почти теряя их чувствительность, не открывая глаз, Грелль потянулся навстречу ласковому языку, в попытке поймать его, и близкому теплу других губ. — Потерпи, — шепнул странник, коснувшись губами, но не дав поцелуя. — Им нужно время затянуться. — Ты всех так лечишь? — ревниво полюбопытствовал Грелль. Снова смех. — Нет, тебя одного… Извернувшись, словно в отместку, Грелль улёгся к нему спиной, однако, прислонился, уступая обнявшим рукам. Поцелуи, как неспешно падающие лепестки, невесомо трогали открытую шею, прошлись по плечу около сдвинувшейся рубахи. Он поддался обволакивающим прикосновениям, утопая в мягком лунном свете, словно падая в пуховые облака. На грани сна припомнив что-то, опять завозился и повернулся, чуть очнувшись. Не озаботила бесстыдно задравшаяся при этом рубаха; Грелль прижался к луноволосому, распахнув полотно на его груди и запустив под ткань нетерпеливые пальцы, сам затронул губами его оголённое тело, впитывал его вкус, запах, сладковатый с горечью отзвук медвяных трав. И ощущал, как чутко затаился странник от его неровных ласк, будто давно забытых, или в опаске спугнуть. Лишь двинулись его ладони, почти родные, притянув Грелля сильнее. — Твои руки, они стали тёплыми… — Ты их согрел, — он ответил не сразу, трепетным выдохом. Грелль отчего-то сам смутился. — Это хорошо? — спросил осторожно, и гладил, перебирал сухой шёлк серых прядей. Пилигрим молчал, уткнувшись в его тёмную медь волос. — Хорошо, — наконец прошептал.