Золотая Госпожа

      В молитвах был смысл. Они успокаивали. Даровали покой, только временный, мимолётный и блаженный. Словно песня матери, гул ветра, шум дождя, мягкий певучий голос относил далеко, может быть, к самому Аллаху. Белые стены её покоев, окрашенные яркими бликами от витражей, не были созданы для тёмных пятен. Словно вороны на снегу, чëрные, чужие в светлом раю, сидели женщины гарема. Все до единой. Хандан не молилась. Аллах не мог не принять невинную душу ребенка, а остальным не замолить грехи.       Кёсем не отнимала руки от живота и злобно смотрела в пустоту, для неё бывшей манящей бездной безысходности. Она тоже не молилась вместе со всеми, но сосредоточенность её лица, сведённые вместе брови дарили ощущение, что Кёсем просила у Аллаха нечто совершенно недозволенное, если не проклинала. — Кёсем, ты молодец, дай Аллах больше никогда не придëтся пережить такую боль, — обратилась Хандан к гречанке, стоило уйти женщине, что пропевала молитвы. — Я нужна своим детям, Валиде, — безжизненно ответила девушка, даже оторвав заплаканных глаз от детей. Её здесь не было. — Кёсем, — она не шелохнулась, — Кёсем, — теперь Хандан взяла её за руку и только так добилась внимания, хотя бы внешнего. — Кёсем, ты хорошо ешь? Ты должна заботиться о своём ребёнке. — Лекарша дала мне средство, Валиде, я бы хотела прилечь, если можно. — Конечно, иди, — на этих словах, не дожидаясь продолжения речи, Кёсем легко подхватила дочку и вместе с Аугуль, которой Хандан доверяла и теперь на время отдала служить девушке.       И комната снова опустела. Фатьма и Айше были слишком малы, чтобы понять трагедию в окружающих. Фатьма только удивлялась черноте одеяний и тому, что с ней не играли прежние няни, а Аугуль её явно не радовала.       Шехзаде Мустафу на время освободили разделить боль потери маленького племянника. Осман был уже достаточно взрослым, чтобы принести соболезнование Хасеки и знать, что Мехмеда больше нет, но по-детски не догадывался, что его теперь нет навсегда. Умер — не значит, не сможет играть, значит, больше никогда не вернётся во дворец. Однажды Осман поймёт. Хандан облокотилась на подушки и провалилась в манящие грани камня, относящие её далеко за пределы белой комнаты, туда, где не было смерти и не было больно. В блаженное небытие. Не чувствовать. Не думать. Не быть и при этом существовать. — Валиде Султан, — рядом с ней стоял смущённый шехзаде Мустафа, появление которого она, видимо, не заметила, а мальчик так и ждал, пока на него обратят внимание. — Валиде Султан, пусть Аллах примет шехзаде Мехмеда. Он неуверенно протянул ей кожаный свёрточек, перетянутый тоненькой золотой тесёмочкой. — Пусть будет так, как ты говоришь. Я передам твою молитву имаму, он непременно её прочитает. — Валиде, этот оберег для вас, я выписал строки из Корана. Вы очень любили шехзаде Мехмеда, я знаю.       По спине Хандан прошлась ледяная дрожь, отозвавшаяся онемением в душе. — Благодарю, но тебе стоит передать его Кёсем Султан, — она с трудом выдавила из себя фразу, неестественно вытягивая каждое слово, будто бы её резали ножами. Мальчик потоптался на месте, но продолжал нервно вертеть свёрточек, кудрявые волосы заметно переросли, выбившиеся из-за ушей пряди лезли в глаза. — Это Вам, Валиде, я специально писал, чтобы Вы так не расстраивались.       Все взгляды сходились на ней. Она должна была взять оберег. Но не хотела. «Хочешь облегчить страдания своего палача, мальчик? Это мир такой? Или я чудовище? Католический левиафан, которого нет страшнее?»       Хандан боролась с собой. Его доброта ничего не меняла. Он может однажды забрать всё у её сына или у его детей, отнять их жизни и будущее. Все дети невинны, но мир наполнен тиранами, несущими зло, смерть и разрушение.       Протянуть руку и взять. Так просто. И невозможно. Бедный ребёнок, заключённый в стенах с чужими людьми, не один, но в полном одиночестве среди умных книг и пустой надежды выбраться наружу. Обречённый на вечное заточение. — Спасибо, Мустафа, — её голос сорвался в секунду. «Это ничего не меняет. Ничего. Ничего. Зачем ты так добр к своему палачу?»       Хандан утёрла слёзы и, выдержав необходимое время, подобрала тяжёлые бархатные юбки и ушла в свои тёмные всегда звёздные покои.       И что? Что теперь? Она скрылась в своей Вселенной от гарема и ребёнка, которого приговорила, от страданий Кёсем, сын убегал от неё самой и здесь он бы точно искать её не стал. Хандан впилась взглядом в кольцо без камня, такое знакомое и нужное, её путь на свободу. Один укол… Не она предала шехзаде. Но её желание сбежать от всего, что есть в этом мире, от позора, что навсегда сделает покроет её, если узнает хотя бы одна живая душа, от боли расставания, от заточения. Её смерть ничего не изменит, как и доброта шехзаде Мустафы. Нет в мире ничего такого, с чем нельзя было бы жить. И это будет её наказание, если голова не упадёт на песок. Бежать некуда. Хандан взяла серебряный нож и принялась отдирать плитку в шкафах между полками, вытаскивая разные стеклянные баночки, некоторое давно нельзя было использовать, подцепила кусок ножки кровати и вытащила оттуда тоненький флакончик. Она вылила и высыпала всё без разбора в один бокал, разбавила водой, вышла на балкон и бросила его вниз. Расплёскиваясь, жидкость смочила сухую плитку дворика, а следом бокал со звоном разлетелся на тысячи осколков. На пальце блеснуло последнее ядовитое кольцо, оно осталось неизменно на своём законном месте. Не для неё.       Когда с помощью глины для лица Хандан обратно водрузила плитку, утреннее солнце превратилось в палящее дневное, вездесущее и беспощадное. Быстро миновав внутренние дворы, она вместе с новым евнухом поднялась по знакомой лестнице. Слуги открыли ей двери, а за ними показался Дервиш, с лишней претенциозностью расхаживающий и раздающий приказы агам. — Оставьте нас, — так же важно скомандовал паша, стоило ей появиться на пороге.       Аги откланялись, уводя взгляд от матери Повелителя и дымом рассеялись по коридорам, словно их и не было рядом с секунду назад. Евнуху тоже велели удалиться. — Госпожа моя, — он мгновенно подошёл ближе и столь неожиданно прижал её, заплаканную, уставшую в этом чёрном неприглядном платье, к себе словно… хотел это сделать. — Мне доложили. Чем я могу тебе помочь?       Хандан только вжалась в него. Рядом с пашой было безопасно, так спокойно. Его запах, неторопливая речь, то как он, скрытный, всегда сдержанный на людях, ласково поцеловал её в волосы. — Всякая боль меркнет со временем, всё пройдёт, — Дервиш тяжело надрывисто выдохнул, только крепче обхватив её руками. Нет. Ей не требовалось больше. Он был рядом.       Хандан немного отстранилась, с недоверием оглядев пашу, привычно облачённого в чëрный кафтан с ненавязчивой золотой обстрочкой. — Я не знаю, стоит ли рассказать тебе, — она вытерла слёзы платок, борясь с собой, и сжала его в кулаке. — Шехзаде… — если она произнесёт эту фразу в слух, всё станет по-настоящему.       Дервиш с непониманием и лёгкой тревогой смотрел на неё, считывая её разбитое состояние и не понимая эмоций. Наверное, такое невозможно предугадать заранее, и, может быть, ей стоило промолчать, оставить грех только на своей душе. — Мехмед погиб отчасти по моей вине, Дервиш. Он нашел яд, предназначенный для меня. Его не должно было быть в моих покоях, но… порошок мог вызвать боль и видения. Ужасную боль, Дервиш. Договорив, она, похолодевшая, ждала приговор от человека, которому верила и которого, отрицание уже нечего не могло изменить, любила. — Мне сказали, он упал.       Дервиш аккуратно притянул её обратно к себе пока его мысли, Хандан видела по чëрным смолистым глазам, ушли далеко за пределы Стамбула. — Тебя не могут привязать к его смерти?       Хандан сделала лëгкое движение головой, давая понять, что нет. В нем не было злобы и разочарования, которых она так боялась увидеть. Только мягкая печаль и тревога. Дервиш придерживал её над пропастью страхов и отчаяния, хотя и не умел утешать и её слёз чаще старался не замечать. — Я хотела идти к сыну, вчера он словно растворился. Но какое право я имею идти к нему? Мне жаль или как я могу его поддержать? Это моя вина, что ему теперь так больно, Дервиш. — Ты должна. Ему нужна мать. Хандан, — неожиданно тихо и по-доброму он обратился к ней, — всё забудется однажды, слышишь. Любая боль растает, моя Госпожа. Обещай мне, — Дервиш легонько коснулся её лица, словно дуновение ветра, так не обращаются с чудовищем, — обещай мне, не закрываться от меня.       Глубоко внутри Хандан часть её души заледенела и разлетелась прозрачными кристаллами по всему телу. А кожа её полыхнула огнём от ужаса и безнадёжности, она словно висела над пропастью на огромной высоте и знала, что упадёт, но не могла даже слегка пошевелиться. Дервиш её держал. — Хандан, приходи завтра в сад, я буду тебя ждать. Пройдёмся, поговорим. Не оставайся одна. Как бы всё мерзко не было, теперь наши судьбы связаны вечной клятвой. Это навсегда.       «Если я потеряю тебя, у меня будет название, мои слёзы не будут позором, не любовница — жена», — вспомнила Хандан, только замерзая внутри сильнее. Это тоже ничего не меняло. Во всяком случае для неё, что происходило на сердце у Дервиша, знать она не могла, а спросить боялась. — Ничего, — паша прижался к ней горячей щекой и больше ничего не говорил, оставляя ей плутать среди пляшущих огоньков мыслей, то и дело мелькающих в голове.       Хандан ушла от Дервиша с чувством лёгкого разочарования и странной тревоги, но ей стало легче. Часть её боли ушла в небытие, в это неопределённое «ничего», туда, где она сама сможет себя простить, может, не сразу, но однажды.       В покоях Ахмеда, покорно склонив голову, перед Повелителем мира стоял Куюджу Мурад паша, в траурно чёрном, без всяких золотых обстрочек. Безгласый раб, скинувший Дервиша с поста Великого Визиря, и теперь с честью служащий государству. — Госпожа, — ненавистный человек поклонился Валиде Султан с должным уважением, но он был враг, Хандан чувствовала это. — Великий Визирь, — «пусть радуется, пока Дервиш не вернёт себе положение», — прошу, оставьте нас с сыном наедине. — Не нужно, матушка, — сухо отрезал Ахмед, однако же сделав навстречу ей несколько шагов и поцеловав в руку. — Мурад паша — мой главный помощник, а про шехзаде, да хранит его Аллах, я говорить не хочу.       Кусочек неба за занавесками без единого облачка манил своей свежестью и чистотой. Шаг на свободу, к ветру, к теплу и безмятежности. В природе нет страданий, только безжалостный высший порядок, с которым люди так отчаянно стараются бороться, быть выше, лучше. А между тем только глубже зарываются в грехи и боль. — Ахмед, съездим помолиться вместе, прошу тебя. Я вчера уже в мечети Михримах была, мне легче стало. Поделись болью с народом, Ахмед, не неси эту ношу один. — Хорошо, Валиде, — Ахмед, сморщившись, отвернулся к тому самому кусочку неба. — Мы с Куюджу закончим и спустимся.       Напоследок Хандан одарила Великого Визиря взглядом презрения и ледяной ненависти, но не встретила ни намека на смущение в ответ.       На улице воздух плыл волнами, особенно возле каменных стен дворца и мраморного дворика, в саду же было не лучше: слишком влажно. Хандан любила позднее лето, когда ветер становился прохладным и не таким тяжёлым. Было жарко.       Когда Хандан растеклась по диванчику в повозке напротив Хаджи, найдя определённое состояние равновесия между сном и бодрствованием, к ней присоединились два главных мужчины государства. И среди них не было Дервиша.       «Почему не могу перестать думать про него? Как мысли могут сводиться к одному единственному человеку?» — Хандан по-звериному оскалилась на собственные предательские суждения, но никто, к счастью, не заметил её неаккуратного жеста. Затем мужчины ушли совершать намаз, пока Хандан продолжила томиться в кибитке. Слишком молода, чтобы быть рядом со всеми, слишком стара, чтобы не пересекать порог мечети вовсе. Она лишь мельком появилась на раздаче хлеба мельком, а затем, когда стало свободней, постояла под куполом Айя-Софии, наслаждаясь собственным ничтожеством. Христианская святыня, наследие великой Византии, изменённая почти до неузнаваемости. Её считали доказательством мощи Османов, а между тем Хандан находила успокоение в мыслях о том, что и эта Империя однажды обратиться в прах и станет лишь воспоминанием. — Народ молится за Вас, Валиде Султан. Вас любят, — она узнала Мурата-пашу раньше по звонкому стуку трости, — Ваше имя имеет большой вес. — Как и Ваше, паша. Дай Аллах, Вы будете верно служить нашему Повелителю, впрочем, я уже посылала поздравление. Народ знает Вас и уважает, как и мой сын.       Хандан хотела бы продолжить наблюдение за пылью, но вместо этого она развернулась к паше и натянула притворную улыбку, вышедшую, как она решила, удачной, не откровенно радостной, но и не искусственной.       Невысокий паша, почти полностью седой, но всё ещё крепкий, учтиво поклонился ей, хотя Хандан отчего-то ждала дурного. — Валиде, простите мне мою дерзость, но из любви к нашему Повелителю, я должен предупредить и предостеречь Вас.       Хандан с непониманием подняла бровь, грозно сцепив руки в замок: намечалось словесное сражение, к которому она, совершенно разбитая из-за смерти Мехмеда, была неподготовлена. Старый паша на то и рассчитывал. — Прошу, паша, расскажите мне, чего я так должна страшиться, надеюсь, дело не касается моего Льва.       Сделав несколько маленьких шагов и подкрепив каждый стуком трости, Мурад-паша сузил пространство между ними до последнего края дозволенного. Хандан всем существом, до дрожи в ногах, хотела попятиться, но она была чуть выше него, а потому осталась. Отойди она, и контраст бы пропал. — Дервиш-паша — причина моих волнений, Госпожа. Я долго наблюдал за его действиями, и меня, — паша, не сводивший с Хандан пристального взгляда, приостановился и, выдержав паузу, чтобы она захотела что-то добавить, продолжил: — Я не хочу напрасно обвинять купудан-пашу, но, знаете, меня крайне озаботил один случай. Прошлой осенью, Валиде Султан, вы отослали девушку на корабле. В пути девушка заболела и погибла, как мне доложили. — Ужасная история, я помню девушку, она невероятно страстно танцевала, — [и очень хотела жить] с привкусом горечи вспомнила Хандан. Как же они скверно начинали. Ночные свидания, блуждания по коридорам. — Я бы, дабы развеять свои сомнения, хочу спросить у Вас, что произошло такого, что её столь быстро выслали из дворца? — Не понимаю Вас, Мурад-паша, вы говорили, что наблюдали за Дервишем, но теперь упоминаете про дела гарема? Как же случился такой неожиданный поворот? И Вы же должны осознавать, что касаетесь вопросов моих личных обязанностей?       Будто бы довольный, паша одобрительно покачал головой. [Я сказала всё верно или уже попалась, как понять?] Мысли роем пчёл носились в её голове, а в итоге оставалась зияющая пустота. Она ещё ужасно спала, чертов старик поймал её в крайне неподходящий момент. Мурад знал о её горе и безжалостно издевался, задавая неуместные вопросы. Достойная смена Дервишу, такой же неестественно спокойный и сдержанный. — Один стражник поведал мне о том, как из покоев Повелителя вывели Дервиша-пашу, а следом девушку, всю в слезах, зарыданную. Её посадили на корабль, но встретить мне её не удалось. Чтобы не беспокоить Повелителя, я обращаюсь к Вам, Валиде. — Как Вы уже говорили, это дело касается моего сына и только. Незачем ворошить прошлое, особенно учитывая, что, простите меня, паша, Вы в тайне ото всех следили за Великим Визирем, допрашивали стражников, а теперь вы пытаетесь выведать у меня то, что говорить я права не имею. Похоже на заговор, я лишь предупреждаю. Умоляю, развейте мои сомнения. — Что Вы, Валиде, упаси Аллах. Но… — паша легонько пристукнул палкой, ему разговор только будоражил кровь, не иначе. — Раз это дело затронуло Повелителя, должно быть, оно было весьма важным. Как, ответьте мне, три дня плавания могли погубить молодую, здоровую девушку? Что она могла знать о Дервише, что непременно должна была умереть? — Вы не ответили мне, Великий Визирь. И я ничего, совершенно ничего, не могу сказать Вам о гибели танцовщицы, мне известно лишь то, что Вы мне так любезно поведали.       Хандан с облегчением выдохнула, от прежней усталости не осталось и следа, только злоба и ненависть. «Враг» смотрел на неё глазами Дервиша, игривыми, беспощадными и холодными, такими же смолисто карими. Её этим не испугать. — Валиде, всю свою жизнь я преданно служил Государству и всем трём Падишахам, которых застал. Но я никогда, не при каких условиях не стану подчиняться узурпаторам и женщинам, Валиде. Сафие Султан приняла мою верность государству за предательство, она считала меня врагом и так радовалась своей победе, но теперь всем воздалось по заслугам. — Верно. Сафие Султан потеряла сына, а вы на старости лет получили пост Великого Визиря, от которого прежний визирь отказался по собственным обстоятельствам, — Хандан искривилась в улыбке, более сдержанной, нежели хотела, потому что этот старик решил, что Хандан… чёрт, что она управляет Дервишем. — Видите ли, Мурад-паша, — с облегчением продолжила Хандан. — Государство — это Падишах. И именно он решает, как это несчастное государство будет существовать. Будет ли им управлять его мать, или совет Дивана, Великий Визирь, вроде вас. Но только Падишах принимает такие решения. И сомневаться в этом — предательство.       Хандан дождалась, пока паша, может непобеждённый, но обескураженный, поклонился своей Госпоже и под стук трости удалился из мечети, оставив Хандан наслаждаться собственной ничтожностью в сравнении с недостижимым куполом. Она не хотела думать, что в итоге решил Мурад-паша, пусть за неё гадает Дервиш. Достаточно того, что Хандан ничего напрасно не разболтала их могущественному противнику. Мурад-паша, возможно, прекрасно то осознавая, подписал себе смертный приговор.       К осени траур сняли. Его и так держали куда дольше положенного, оплакивая маленького наследника Османской Империи. Дворец устал от чёрного, к тому же скорбели только единицы, остальные поддерживали порядок и не более. Несправедливо было заставлять их отказываться от красок и радости из-за чьей-то опрометчивой ошибки. Поэтому Хандан готовилась шить новые наряды на ближайшую зиму. Часть времени она проводила на пьедестале у портнихи, и ошибался тот, кто полагал, что это было легко. Платья шились по несколько месяцев, даже со всеми снятыми с неё выкройками, окончательный результат достигался по подгону под её живое тело. Дервиша это обстоятельство заботило крайне мало, вернее, не волновало вовсе. Он любил зелёный и видеть её вовсе без одежды, попутно стягивая этот самый зелёный. Презирал шнуровку и мелкие пуговицы, не понимал вышивку на подоле, испытывал нездоровую ненависть к шалям и тонким материям. Говорил, что они бессмысленны, что ткань должна защищать, не должна постоянно зацепляться и тем более закрывать её лицо.       Сабия сидела на диванчике у той же портнихи и наглаживала пушистую лисью шкурку, хотя Хандан знала, что ей была заказана весьма добротная шуба. Девушка в очередной раз провела по меху и зарыла в него руки, с несколькими тоненькими браслетами. По её щеке скатилась слеза и затерялась в пространстве. Сабия быстро её подтёрла, но следом заблестели ручьи скрытой боли. — Ну, что ты, Сабия? — Хандан хотела бы слететь к девушке, но любое шевеление воткнуло бы в её тело с десяток иголок. — Подожди минуту.       Пока с Хандан снимали платье, стало точно понятно, что лисью шкурку не спасти от лишней чистки. — Девочка моя, что такое? — Я не могу. Не могу. Я почти год замужем, и, знаете, о чём меня спрашивают все жёны пашей? — она всхлипнула и только теперь посмотрела в упор на Хандан. — Они говорят, о том, как скоро я рожу ребёнка. И раньше это был вопрос. А теперь они мне сочувствуют, Валиде. Жалеют меня. Бедная бесплодная девочка. Сабия села ровно, по-королевски выбросив мех на пол, словно бесполезную безделушку. Грациозная, взрослая и до ужаса несчастная. — Мне предлагают знахарок, лекарш, колдуний, и я всегда прошу записать мне адрес, потому что так правильно. Я хотела только одного — иметь детей, больше ничего. О, как я жалела Эсму Хатун, её выдали за старика, вы говорили, это ужасно, и были правы. Только теперь у неё маленький мальчик. Когда её муж умрёт, она вновь выйдет замуж. А я… я даже не знаю, что со мной будет.       Девушка встала, уперев руки в узкую талию, подчёркнутую дополнительно слишком затянутым поясочком. Пройдя мимо портнихи и совершенно не заметив её, Сабия вновь обернулась к похолодевшей Госпоже. — Я так хотела семью, Валиде. Хотела слышать топот маленьких ножек моего будущего, — Сабия устремила соколиный сознательный взгляд на Хандан, будто бы разгадала их с Дервишем тайну, словно она уже знала, должна была чувствовать где-то глубоко внутри. — Мужья — дело последнее, Валиде. Важны дети. Тогда будет семья.       Она не знала, что говорила и что значили для Хандан произнесённые слова, потому что у неё была семья, более странная, нежели можно было представить. У Хандан был сын, четверо внуков, Дервиш и его молодая сияющая жена. И все без исключения были ей дороги.  — Сабия, не торопи события. — начала Хандан скорее ради приличия. — Ты говорила, что паша только хотел подождать, пока ты станешь старше. — Для мужчин это условности. Не существует слишком молодых. У Дервиша другая беда. Ревнивая любовница или… любовник, о всяком предположить можно, прости меня Аллах. Или ещё какая-нибудь напасть, но по итогу виноватой считают меня.       Девушка звякнула браслетами, трагично всхлипнула, но затем сдержанно отряхнула юбки. — Простите, Валиде. Прошу, не говорите Дервишу-паше, не нужно ему знать. Я могу ошибаться, а если и права, ничего хорошего меня не ждёт.       Сабия села на диванчик рядом с Хандан и теперь в полной мере смогла дать волю накопившимся страданиям. Она плакала навзрыд, искренне, не сдерживаясь, пока роль Хандан сводилась к довольно редким поглаживаниям. — Если хоть кто-нибудь узнает, о том, что ты слышала сегодня, — холодно и злобно обратилась к портнихе Валиде. — Я прикажу казнить тебя и всех, кто тебе дорог.       Хандан ждала Дервиша в парке в бархатной накидке с огромным пышным лисьим воротником. Он приятно щекотал кожу, и к тому же смотрелась она в нём мило, утопая в капюшоне. Рыжий хорошо сочетается с тёмно-зелёным и золотым, если проще — воротник был идеален. Дервиш легко подплыл к ней, на пути поздоровавшись со всеми пашами, агами, стражниками, что заняло у него чуть более получаса. Она бы разозлилась, но знала, что в накидке выглядит хорошо, а потому также приветствовала всех, кого узнавала. — Вы невероятно красивы сегодня, Валиде Хандан Султан, — сладко заметил Дервиш, с хитрым прищуром пробежавший по её силуэту и остановишь на глазах. Он смотрел сквозь них, куда-то глубоко в душу. — Впрочем, ничего нового. Сколько Вас знаю, совершенством вы быть не на секунду не переставали. — Не все с тобой согласятся, Дервиш, хотя я не скрою, мне приятна твоя лесть.       Хандан почувствовала жар на щеках. Теперь он точно видит её странное детское смущение на вполне ожидаемый комплимент. Каждый раз волшебно, хотя он всегда на неё смотрел иначе, чем все остальные, с лёгким восхищением и теплотой. — Красота — вещь специфичная, Госпожа. Я вполне поверю, что кто-нибудь предпочтёт Вам другую женщину, но каждый, кто не сочтёт Вас необыкновенной или по-своему прекрасной — либо лжец, либо сумасшедший.       Дервиш сполна насладился, помолчав, тем, как теперь Хандан полыхнула на его слова. Вот бы снять эту накидку, платье, оставить только искрящийся браслет, и позволить ему прикоснуться к себе, так нежно и одновременно жадно, как должно быть, умеет только паша. Прижаться к его горячему телу, чувствовать каждой частичкой его близость. — Скоро мы избавимся от Мурада-паши, Госпожа, и он сам станет причиной своего низвержения. — Вот чего ты так пёрышки распушил. Как я тебе сказала, что паша тебя моим рабом считает, ты, Дервиш, из ума пост Великого Визиря не отпускал, — с издёвкой проговорила Хандан, отметив на своем спутнике игривый оскал справедливости её замечания. — Я рада за тебя, не думай. — Так вот, — в остальном проигнорировав её, продолжил паша. — Мурад-паша мечтает отметить назначение походом времён Сулеймана Великолепного. Весной мы отправимся в Европу. Только те года давно минули в лету, наши противники сильны, а казна пуста. — Дервиш хитро улыбнулся на одну сторону. — Так ещё и среди командования есть не очень честные люди, будь я Великим Визирем, я бы их снял с постов. А так… — Это не в твоих полномочиях, — Хандан поняла, что задыхается, воздуха было так мало. — Мы? Дервиш? Ахмед и ты, вы… — Да, Валиде. — Останься. Я не могу. Не могу. Хандан побоялась свалиться с ног. Как он может так спокойно говорить ей, о том, что вскоре Хандан будет ждать каждого письма и молиться, молиться, молиться. — Идём сядем. — Не нужно, — Хандан сделала жест рукой, требующий остановиться и замолчать.       Они шли по каменистой шуршащей тропинке, пока Хандан старалась привести себя в чувства. Солнце мерцало среди листвы деревьев, ещё тёплое, летнее, к весне Ахмед сядет на коня и покинет столицу. — Так что там, Дервиш? — немного успокоившись, потерянно обратилась Хандан к паше, отстукивавшем каждый свой шаг в военном такте, как ей казалось. — Войну мы проиграем, вернее, мне нужно, чтобы поход оказался весьма неудачным, хотя я лично, возможно, смогу договориться о мире. — Ахмед расстроится. — О, Госпожа, он будет в бешенстве, — Дервиш властно посмотрел на неё, так что по спине пробежала нервная дрожь. — И тот, кто за это поход выступал, лишится головы. А Сафие ещё пыталась запугать нас, чтобы мы были аккуратнее. Ты сможешь вернуть себе должность? — Разумеется. Она моя по праву, я всё делал верно, я предупреждал Ахмеда, что сбор налогов за балконы — это крайняя и очень глупая мера. Мурад-паша тактично молчал, впрочем, как и все остальные, — паша дотошно уложил воротник, показав перстни на доброй половине пальцев. — Если бы Султанами становились по способностям, а не по рождению. — Не обманывайся, Дервиш. Ты не хочешь быть Султаном, ты хочешь быть богом. У Султанов много бед: непокорные наложницы, тучи детей, паши, мнящие себя Повелителями мира и неперестающие грызться между собой, глупые матери, мстительные бабки, обычаи, традиции, братья и можно перечислять вечность.       Хандан намерено отвернулась, так речь звучала обезличенно и пусто, словно о выдуманном герое или давно забытом мифе. — И? — послышалось сбоку, неизменно спокойно и немного шутливо. — Я это люблю в тебе. Безумно.       Камушки под ногами шуршали от каждого шага, так успокаивающее и волшебно. С горечью Хандан вспомнила про Сабию и её несчастье. Бедная девочка, она, может, никогда не возьмёт дитя на руки, не увидит первую улыбку своей кровиночки. Без помощи. — Подожди, не уходи. Есть ещё одно дело. — Хандан собралась с духом только перед самым расставанием возле символических ворот гарема. — Я хочу, Дервиш, чтобы ты зачал Сабии ребёнка.       Дервиш замер в полном оцепенении, он пристально изучал её с полным непониманием и тревогой, затем, взгляд его будто прояснился, и паша залился смехом.