Точка невозврата

— Я тогда соврал тебе. Он говорит это через несколько минут после того, как я ныряю к нему под одеяло, выйдя из душа. Три часа ночи. Сна ни в одном глазу и, чувствуя, что он хочет сказать мне что-то важное, я придвигаюсь к нему ближе. Он проталкивает подо мной руку, предлагая переместиться на своё плечо, и, сцепив пальцы в замок, крепко прижимает меня к себе. Наши ноги переплетаются. Дыхание и сердцебиение становятся общими. Взаимное притяжение, вызванное грузом скорого расставания, сковывает нас сильнее, чем штамп в паспорте. Он замолкает, и я вопросительно бодаю его головой в подбородок. — У меня был зачаток отношений, которые длились почти целый месяц. Мне тогда было двадцать три — возраст самого горячего и неконтролируемого траха без обязательств. А тут он, девятнадцатилетний пацан, — он жуёт свою нижнюю губу. — Я познакомился с ним в ночном клубе, как обычно. Он показался мне юным и не испорченным. Как глоток свежего воздуха в подвале. Этим и привлёк, — он трётся о мою макушку щекой. — Ну, и телом пловца, конечно. Гибким и гладким, как статуя. Я представляю их вместе. Красивая пара, чья молодость ослепляет. — Почему всего месяц? Он вздыхает. — Потому что он хотел быть моим единственным. Бедный парень. — Он влюбился в тебя? — Да. Просто сумасшедшей любовью. Когда мы расстались, он звонил и плакал, грозил покончить жизнь самоубийством. Это было ужасно. Я больше не хотел его. Тогда я не терпел никаких ограничений. — С ним всё в порядке? — осторожно спрашиваю я. — Думаю, да. Если бы с ним что-нибудь случилось, его родители затаскали бы меня по судам. Они были против нашей «дружбы», — он сухо усмехается. — Считали, что я развратил его, хотя я не был его первым и даже вторым. После паузы он добавляет: — Теперь я понимаю, что моя любовь к тебе дана в наказание. Чтобы я на себе испытал все эмоции, что переживали те, кого я бросал… Чьи чувства топтал, будучи равнодушным, помешанным на сексе ублюдком. Как я могу судить его? — Это ведь не вся история твоей любви? — замечаю я чуть позже. — Расскажи мне с самого начала. Только не с того, в котором ты суешь свой член в рот взрослому дяде. Он качает головой. — Расскажи, — настаиваю я. — Хочу знать о тебе всё. Его сердце глухо стучит под рукой. — Я любил одного человека. Я киваю. Почему-то я знал, что он скажет, пережив мгновенное дежавю. — Когда я был совсем мелким, мы жили на Обводном канале. Это не самый благополучный район, чтобы ты знал, но тогда мои родители только начали заниматься бизнесом. Так что я не всегда был мажором, как ты думаешь, — он усмехается. — Соседями по этажу у нас были татары — одинокая женщина с ребёнком. С её сыном, который был на два года старше меня, я дружил столько, сколько себя помнил. Иногда забегал к ним весь в соплях после зимней прогулки, а тётя Амина кормила нас беляшами, такими сочными и пышными, только что со сковородки. Он поглощен воспоминаниями, а я не тороплю его, вместе с ним погружаясь в его прошлое. — Его звали Амир. Сказочное редкое имя, как у древнего хана-завоевателя. Я улыбаюсь про себя. Имя не такое уж и редкое в моем окружении. — Я понял, что мне нравятся мальчики, ещё в детском саду, — внезапно меняет он тему. — Девочек нужно защищать, они хороши для болтовни и девчачьих ужимок, типа платьев и ленточек в волосах, которые я всегда отмечал, но с мальчиками можно было соревноваться и особенно приятно было их побеждать. Видеть смущение, слабость или злость, когда им приходилось мне уступать. Позже, я понял, что на старших ребятах это тоже работало. — Так что у тебя было с Амиром? — возвращаю я его к интересующей меня теме. Он надолго замолкает, подбирая слова. — Я часто делал с ним уроки. Он находился на домашнем обучении и, несмотря на разницу в возрасте, занимался со мной по одной программе. Я забыл сказать — он был инвалидом от рождения. Церебральный паралич — сильно хромал на левую ногу, которая была вывернута в колене. В школе его дразнили, поэтому его мать решила, что лучше пусть учителя приходят к ним, раз её сын ходить не может. Он поворачивает голову и находит мои губы. Его поцелуй требовательный, и рука удерживает мою челюсть, пока язык толкается в мой рот. — Амир стал моей первой любовью. Моим откровением, — тихо говорит он, лаская моё лицо кончиками пальцев. — Я наблюдал за ним, когда он решал задачи, замечая тени от густых ресниц, что лежали на его щёках, и тонул в блестящих, тёмных, как расплавленный шоколад, глазах, когда он поднимал их на меня. Мне хотелось гладить его нежную кожу на скулах, как сейчас я глажу тебя. И я возбуждался, видя худые ключицы в вырезе его старой футболки. Мне тогда было тринадцать, и я засыпал с мыслями о нём. Он жадно целует меня, и я прижимаюсь к нему теснее. Он ложится сверху, толкаясь в меня бёдрами. — Ты не закончил, — я отрываю от него разгоряченные губы, чтобы глотнуть воздуха. — Я ещё не начинал, — он ловит мои вдохи. — Амир… Он накрывает мой рот своим, прерывая фразу. Мучает, почти кусает, выдавливая из меня стоны. — Я поцеловал его однажды, — отпустив меня, он перекатывается на спину. — Я больше не мог держать это в себе, и мне было всё равно, что он скажет. А потом я убежал домой. Только он убежать от меня не смог… Я представляю, как трепетали от неизведанных эмоций детские сердца, и завидую ему. В отличие от меня, его первая любовь была взаимной. Хотя мне не надо спрашивать, чем она закончилась. Результат лежит рядом со мной. — Это тянулось несколько лет. Нас застукали, когда мы обжимались в его комнате. Наши руки были в штанах друг друга, и мы не замечали ничего вокруг. Всё тонуло в жарком тумане, — его голос прерывается. — Я никогда не обращал внимания, что он инвалид, что его больная нога была толщиной с мою руку. Я боготворил его… Но мне было всего пятнадцать, и его мать быстро решила всё за нас. Когда она рассказала моему отцу, тот чуть не убил меня. Грозил выгнать из дома. Был жуткий скандал. Мои отношения с отцом с тех пор безвозвратно испортились, и мама с сестрёнками ничего не могли поделать. Он заканчивает рассказ скомканно, выталкивая слова сквозь сжатые зубы, но теперь мне многое становится понятным. — А потом мы переехали в собственный дом, и там я трахнул в рот взрослого дядю — делового партнёра отца, изо всех сил желая, чтобы в этот момент папа видел меня. — Ты не пробовал найти Амира? — Я узнал, что его мать выбила для него деньги на операцию в Германии, — он снова жуёт свою нижнюю губу. — Тётя Амина всегда была помешана на своём ребёнке… Знаю только, что они уехали из страны и больше сюда не возвращались. Амир мог бы сам найти его, если бы захотел. — Ты всё ещё любишь его. Это же очевидно — тот мальчик и я слились в его глазах в один образ! Скорее всего, мы похожи внешне, потому что в моих жилах тоже течёт татарская кровь. Даже наши имена начинаются на одну букву. И мы оба так же несвободны, скованные обществом, любящими родственниками и самими собой… — Теперь ты понимаешь, почему я не могу отпустить тебя? — он смотрит на меня. — Да. Сейчас он уже не беспомощный ребёнок, зависящий от воли родителей, а взрослый мужчина, способный самостоятельно принимать решения. Но чем я отличаюсь от Амира? Я — эмоциональный сорокалетний инвалид, не готовый защитить и сохранить свою любовь.

***

— Пока ты был в душе, я написал твоей жене, что мы любим друг друга, и ты остаёшься со мной. — Что ты сделал?.. Я будто снова оказываюсь в ревущей машине, несущейся по мокрому шоссе в неуправляемом заносе. — Ты слышал, — доносится до меня. — Зачем?.. — Ты бы никогда не решился, — объясняет он. — Улетел бы завтра и забыл обо мне на следующие полгода. Я скатываюсь с кровати. Это пиздец… Я не представляю, что сейчас происходит у меня дома. Из-за разницы во времени в моём городе утро. Почему Эльза не звонит? А может, он врёт?.. Бог мой, так вот что означали его слова, которые он произнес, когда я вышел из душа! «Я тогда соврал тебе». Моя голова идёт кругом. — Где мой телефон? — В сумке. Там, где ты его оставил. Успокойся, я не копался в твоём телефоне. Было нетрудно пробить её номер, зная имя и фамилию. Я стою голым перед ним. — Меня меньше всего волнует, что ты копался в моем телефоне!.. Чтобы не видеть выражение его лица, я перевожу взгляд в темноту. Моя жизнь рядом с ним становится похожей на американские горки. Но почему она не звонит? Когда он отвечает, понимаю, что задал вопрос вслух. — Она ждёт, когда ты позвонишь ей сам. Ответственность за его действия падает на меня дамокловым мечом. Что я скажу сыну?.. — Я не отпущу тебя. Теперь ты должен меня понять. Хватит прятаться! Выйди из шкафа и докажи, что ты меня любишь! — его голос срывается. Я в растерянности опускаюсь на кровать. Закрываю лицо руками. Мой тихий смех разбивает тишину. — Ты же представляешь, что такое татарская женщина. Она придушит тебя кухонным полотенцем, — сквозь стон говорю я. Он недоверчиво смотрит на меня: — Я что, снова нарвался на татарское иго? Мой смех становится громче, и когда он присоединяется ко мне, перерастает в дикий хохот. Мы смеёмся, как два обкурившихся подростка. Или как два несчастных испуганных мужика, пытающихся выжить в этом населённом гетеросексуалами мире. Когда я замолкаю, меня немного отпускает, и я глубоко дышу, ясно представляя, что мне нужно сделать. Завтра мне придется решить все вопросы самому. — С тобой не соскучишься, — говорю я, забираясь в кровать и натягивая на себя одеяло. Он следит за тем, как я поправляю за спиной подушку. — И ты даже не убьешь меня во сне? — Не убью, — обещаю я. — Может, отлюблю насухую под утро. — Согласен, — он с облегчением устраивается у меня под боком. Его рука находит мою ладонь. — Я не мог поступить по-другому. Ты слишком много думаешь, а в таких вопросах принято рубить сразу. — Заткнись и спи, — я утомлённо закрываю глаза. — Если ты так стремишься начать новую жизнь со мной, то будь готов принять новые правила. — Заткнись и спи, — недовольно бурчит он, словно заучивая. Я улыбаюсь, поворачиваясь к нему спиной. Балбес. Сон приходит ко мне почти сразу. Мозг, словно найдя выход из неразрешимой ситуации, позволяет мне выпасть из тяжелой реальности, и я засыпаю с твёрдой уверенностью, что всё у нас будет хорошо. Мы будем счастливы.