I. Маринетт
Сон. Он пожирает все тело, упорно прогрызает путь в самое нутро, как гусеница нежную мякоть яблока. Человеческие потребности так огромны. Как люди живут в этом мире, в котором для поддержания жизнедеятельности им требуется столько ресурсов? Маринетт устало трет глаза, но вида, что вот-вот уткнется носом в полупустой бокал с вином, не подает; однако когда она через силу натягивает улыбку и высоко задирает подбородок, чтобы уж наверняка поддержать себя в сознании, Адриана уже не оказывается на стуле напротив нее.
Оболочка сна рушится в одночасье. На миллион осколков рассыпается у самых ног. Маринетт резко встает с насиженного места, до боли зажмуривает очи и открывает их снова, но парня так и не появляется. Она с опаской озирается по сторонам — пышная юбка легкого платья вздувается и опадает: русалка не чувствует скольжения мягкой ткани по коленям, только отголоски тревоги, которые омывают ее, как волны буйного моря отмель.
Адриан Агрест. Девушка готова поклясться морским дьяволом, что еще несколько мгновений назад он был прямо перед ней, еще недавно она слушала плавное журчание его речи. Когда она упустила миг его исчезновения? Когда перестала слышать тихий, бархатный голос? Черт!..
— Адриан, — позвала она сначала осторожно, но потом добавила в голос чуть нажима: — Адриан. Где ты?
Сердце почему-то обливалось слезами, когда она вот так стояла посреди просторной кухни в полном одиночестве. Ни звука. Лишь мирное потрескивание пламени и таяние воска свечей. Произношение
его имени без получения ответа — странная смесь горечи и уныния. Почти одно и то же, что кричать в пустоту.
Теперь Маринетт понимала, почему в человеческом кинематографе так много экранного времени уделяется теме маленького, лишнего, одинокого человека. Потому что быть им — это хреново. Ни физические ранения ломают людей, изнуряют их силу духа. Одиночество страшнее ножа. Нет ничего хуже, чем остаться на жизненном перекрестке в полном одиночестве, без возможности делиться своими мыслями, вступать в перепалки, соглашаться, смеяться, грустить, но разделять эту грусть с кем-то. Пока есть тебе подобные — есть жизнь. Быть может, в этом весь смысл?
Русалка не знала этого. Все, что она знала — это то, что ее душа жаждет возвращения Адриана, что она хочет видеть его лицо, слышать его голос, касаться его причудливых светлых волос, зарываться в них пальцами. Она привязалась к нему. Он стал дорог ей. Это так странно, так ненормально, это так в природе глупых людей — любить, но осознавать это чувство только потеряв и обдумав утрату.
Маринетт с пугающим смехом глянула вниз, на свои ноги. Сейчас она человек. А значит, подвержена тем же слабостям, порокам, ошибкам и… как ни странно, чувствам. Любит? Она, правда, любит? Что это значит —
любить? И стоит ли об этом говорить? Она потрепала себя по все еще немного влажным волнистым волосам и довольно быстро решила, что нет, не стоит. О чувствах не кричат, от них задыхаются ночью. Любить нужно тихо, как и все в этом мире. А счастье любит тишину, так ведь?
Пока Маринетт стояла вот так — понуро свесив голову и обняв себя руками — рядом послышались стремительные шаги, а потом кроткий, но шумный вздох. Вздох, который издала девушка, бросившись в объятия Адриана и с приливом животрепещущей нежности поцеловав его в рубашку. Она прижалась к его груди губами, как и он несколько часов назад в аквариуме к ее, и через рубашку слышала, наверное, каждый удар его сердца. И это ее успокаивало. Он жив, он живой как никогда, он позволяет ей быть рядом с ним. Почему-то эти простые факты приносили такое же простое, обычное человеческое счастье. И большего не надо.
— Хей, ты чего? — Кровь прилила к лицу русалки, когда она ощутила ответное касание рук Адриана на своей спине, и на сотую долю секунды — зато какую сильную секунду! — ей показалось, что это не ладони Адриана, а продолжение ее собственного тела, словно в давно сложенные крылья вдохнули жизнь, и они затрепетали, смахнули многолетний слой пыли, зашелестели перьями и расправились. — Все в порядке?
Слезы. Ненужные, неуместные — и такие, боже милостивый, глупые! — задрожали на ресницах и потекли по румяным щекам. Хотелось кланяться всему живому в этом мире: от мушки на окне до любой встречной души, даже самой мелкой и гадкой. Потому что кто бы ни создал этот мир, людей, русалок — спасибо ему! Спасибо за боль, страдания, опыт, труд и чувства, и много хорошего, и столько же плохого тоже! Спасибо за возможность жить и творить, и любить, и страдать, и дышать, и кривиться от ненависти, и рыдать от счастья.
— Теперь да. Я просто… поняла, что дорожу тобой. Адриан, кажется, я…
Пока русалка усиленно пыталась найтись со словами, Адриан уловил нить ее мысли. Дыхание. Его спёрло от удивления, от распирающей живье теплоты. Адриан, не глядя, нащупал губы Маринетт и оттянул нижнюю, призывая помолчать.
— Тш-ш. Я понимаю. Не обо всех вещах нужно говорить вслух, не правда ли?
Маринетт рассмеялась, откидывая голову назад: в ее смехе угадывалась предрассветная печаль луны и веселые искорки солнца.
— Философия на человечий лад, — парировала она недавнюю шутку Агреста.
— Ага.
Адриан должен признать, что, хах, он даже несколько испугался такой перемены в настроении: совсем недавно Маринетт выглядела как человек, которому на тарелку положи подушку — и она с радостью заснет, уткнувшись в нее лицом. Сейчас она бодра и благоухает: вон как крепко сжимает его в объятиях, стискивает его ребра. Что случилось? В чем причина такого резкого осознания?
А потом, когда девушка прильнула к нему вновь, будто бы с новой силой, которую она обнаружила в недрах подсознания, Адриан плюнул. Черт с ней, с этой причиной. Просто сейчас ему хорошо, добро и богато, и он не променяет это ни на какие свои дурацкие заморочки. Даже минута этого замысловатого счастья по-русалочьи стоила
того, что Хлоя видела Маринетт в человеческой форме, что Адриан рискнул всем, когда вызвалил русалку из аквариума по собственной воли во второй раз. Это стоило всего. Потому что в последний раз с такой же медвежьей силой его сжимала в объятиях только драгоценная мать, священная память о которой хранится в самых тайных закромах души.
II. Адриан
Этот тонкий, пронзительный и, что самое внушающее — седьмое пекло! — до скрежета в зубах знакомый вскрик вывернул Адриану душу наизнанку.
«О, тебя ещё здесь не хватало», — каждая молекула его тела закатила глаза.
Адриан сделал порыв подняться со стула и
придушить Хлою прояснить ситуацию сию минуту, пока не стало слишком поздно, но задержался, просканировав Маринетт дотошным взглядом. Она походит на увядший цветок. Польешь — и через некоторое время он расправит стебли и гордо выпрямится. Так же, как и растению, девушке необходим сон.
Кажется, ее глаза вот-вот слипнутся. Она же не заметит его отсутствия, верно? Долго думать не пришлось. Миг — и Адриан тихо отодвигает стул, некоторое время мнется на роскошном ковролине, опасаясь, что сейчас русалка откроет глаза. Этого не случилось, и он спешно удалился в гостиную, где по его предположениям сейчас скрывалась виновница торжества. Свидетельница маленькой вольности Адриана. Его детской шалости. Или как бы это назвал отец, узнай он об этом?
Юноша тряхнул головой. Нет уж, сомнения прочь. Габриэль Агрест ни за что не узнает об этом.
Когда он прошел в гостиную, то его взору представилось забавное зрелище: Хлоя Буржуа стояла, облокотясь бедром о кресло, прижав ладонь к часто вздымающийся груди и учащенно дыша. Белая, точно лист бумаги, она выглядела так, словно увидела призрака. Адриан насмешливо хмыкнул. Ноги Маринетт произвели на нее такое неизгладимое впечатление? Они в самом деле так страшны?
Адриану вспомнились длинные, стройные девичьи ножки, которыми она обвивала его торс и настойчиво прижимала к своему оголенному телу, там, в аквариуме. И… Агресту в лицо брызнула краска! О!.. о чем он только думает, здесь, в эту минуту, стоя перед бывшей девушкой, которую не так уж и давно бросил?
Которая, к тому же, видела ноги Маринетт, ужин, который Адриан лично устроил для нее и могла растрепать об этом в интернете. Ничто не удерживало ее от этого действия, напротив; у нее были все основания таким способом отомстить за свое публичное унижение.
И все же… Адриан надеялся на ее благоразумие. На то, что как и в их отношениях, она сделает для него лестное исключение и не станет строить грязные и подлые планы мести после не самой приятной ноты, на которой расстроились их отношения. И в первую очередь он лелеял надежду на себя. На то, что сможет найти с Хлоей компромисс.
«Эй, не унывай, парень, ты знаешь ее лучше прочих», — подмигивала окрылённая счастьем часть разума Адриана, а другая — язвительная и саркастичная, глумилась.
Разрываемый противоречиями, Адриан натужно состроил деловую гримасу бизнесмена, ведущего переговоры (обычный покер-фейс от Габриэля) и, прочистив горло, обратился к блонди:
— Хлоя. Надеюсь, ты понимаешь, что я настоятельно не рекомендую тебе распространяться об увиденном?
— Воу, это что, угроза? — машинально ответила девушка, подняв на него бледное прехорошенькое личико.
Отчего-то Адриан почувствовал укол вины. Только сейчас он обратил внимание, что она в ночных шортиках со смайликами и белой майке, а с плеча сползает халат с кружевными рукавами, который он купил ей в качестве сувенира. Когда он ездил на крупную фотосессию во Вьетнам, на которую его долгое время упрашивал отец, Буржуа попросила его привезти ей какой-нибудь сувенир. Он вспомнил об этом в самую последнюю минуту, уже будучи в аэропорту. Его самолёт должен был отправиться в Париж всего через каких-то двадцать минут. И он, несясь со всех ног в первый попавшейся магазин — волей рока это оказался магазин женского нижнего белья — и прикупил ей этот недорогой халат с изображением герба страны сзади. Такой себе подарок, но уж лучше чем ничего, не правда ли? Комплект он ей купить и не думал, боялся, что она его неправильно поймет.
Язык Адриана несколько раз нервно ударился о нёбо. Черт. Почему он вспомнил об этом именно сейчас, увидев этот халат? Почему-то ему стало и совестно, ко всему прочему… Если бы Маринетт попросила его об этом, он бы на следующей же день по приезду накупил ей местных фруктов, меда, безделушек, традиционных нарядов. Если бы он любил Хлою, он бы не выбросил ее просьбу из головы ни на миг, что прибывал в зоне, в которой мог бы купить ей что-нибудь из этого государства.
Хлоя тем временем продолжала, и не думая замечать, как мелко дрожит веко парня, и как мечется он, словно маленький кораблик на огромных волнах:
— Успокойся, Адриан, если бы я хотела тебя разоблачить или точила бы зуб на русалок, то десятки желчных постов уже вовсю украшали бы мой телеграм-канал и истории в инсте. Обижает меня только то, что ты явно не доверяешь мне, раз думаешь, что я способна на такую пакость. Но я знаю, что ты мог бы сделать для меня, чтобы мы забыли об этом недоразумении.
Всю эту минуту Адриан не сводил взгляда с плеча Хлои, с которого медленно, но верно, сползал халат. Наконец, тонкая ткань чуть не упала, но парень ринулся, будто только этого и ждал, и попридержал за рукав. Расправив халат, он надел его на Хлою, которая и не сопротивлялась, лишь внимательно смотрела за махинациями юноши, пока он нагнулся, завязывая ее пояс.
— Ты привез мне… — этот робкий, почти что пристыженный голосок не мог принадлежать стервозной Хлое Буржуа. — Помнишь?
Наконец, Адриан потрепал девушку по плечу, как ни в чем не бывало и присел в кресло, рассеяно кивая на ее вопрос:
— Да. Из Вьетнама.
— А знаешь… ведь на самом деле ты меня никогда не любил.
Она заметила это как бы между прочим, будто какую-то незначительную деталь, но ох как Адриан знал этот тон — показушное равнодушие. Она не меняется. Он не меняется. Не меняется ничто, кроме чувств Адриана: он так взволнован, до предела, наверное, хотя и не подаёт виду, но его ладони вжимаются в подлокотники кресла.
— Ну и что же? — спрашивает он с утробностью мертвеца. Хлоя вздрагивает, а потом, заметив напряжение Адриана, хитро щурится, и накрывает его кулак своей маленькой ладошкой.
— Дай мне Маринетт. — О, как двусмысленно это прозвучало! Девушка поспешила оправдаться, напоровшись, как на острый выступ, изумлённый взгляд малахитовых озёр Адриана: — В смысле, оставь нас наедине. Я хочу поговорить с ней. О нашем, о девичьем.
Хлоя водила подушечками пальцев по значительно побелевшим от внутреннего напряжения костяшкам Адриана, и он чуть расслабился под этим напором нежности, но не потерял бдительность. Дешёвые манипуляции. Как же это в характере Хлои. Маленькая интриганка.
Адриан подумал о Маринетт. Ей вряд ли понравится такой расклад событий. Она умирает от усталости, и сомнительные
девичьи расспросы Хлои не послужат хорошим лекарством.
Адриан сбросил ручку Буржуа, все так же, не разжимая кулака; резко, как если бы температура ее тела превышала сорок градусов. В каком-то смысле вести диалоги с Хлоей — это все равно, что танцевать на раскаленных углях. Огонь подвластен ветру. Подует чуть — пламя усилится, дунет сильнее — пламя потухнет.
Так же и с Хлоей. Дуновение ветра и его силу не предугадать.
— Я не хочу принимать решения за неё и отдавать её тебе как вещь. Пусть она сама выберет, говорить ей с тобой или нет. И не вздумай ее запугивать.
Последнюю фразу он произнес, установив с собеседницей прямой зрительный контакт и, кажется, даже не моргая. В горле девушки забилась птица и она с трудом сглотнула слюну.
— Что ты? Какие запугивания? Я же само очарование. — Она потянула себя за румяные и по-детски пухлые щёчки, намекая, что она тут главная милашка и постаралась непринужденно рассмеяться, но смех ее все равно вышел каким-то натянутым и вымученным. — А ты снова меня обижаешь, Адрикинс. Очевидно, у тебя такой талант.
— Хлоя, — Адриан поднялся с кресла, параллельно отряхивая рукав пиджака, как если бы он действительно чем-то запачкался, — я ведь могу рассчитывать на твое молчание?
Голубые глаза по-лисиному хитро сверкнули в темноте. Она склонила голову вбок, рассматривая Адриана с нового ракурса.
— Как знать, — неопределенное пожимание плечами, которое не устраивает Адриана и действует, как свежие дрова, подброшенные в камин — его подозрения вспыхивают новым жаром. — Посмотрим, как ты будешь вести себя, Адриан. Обстоятельства порой складываются таким странным образом!
— Не играй со мной, — хмуро предупредил парень, подойдя к ней на опасное расстояние, накрыв
с головой ароматом дорогого парфюма, которым надушился специального для этого свидания с русалкой.
Хлоя не побрезговала сделать на этом акцент:
— Ух, как надушился! Это для хвостатой красотки? — она лукаво улыбнулась, но лицо парня осталось ровным. Тогда Хлоя продолжила: — Кто сказал, что я играю? Быть может, я единственная
здесь, кто не ведёт двойных игр.
Агрест и не представлял, какой подтекст Хлоя вложила в последнии слова, но ему отчего-то сделалось дурно. Пока он торчит с ней, бесплодно пытаясь воззвать к ее совести, Маринетт совсем одна, в незнакомом мире, грубо говоря. Ему не стоило оставлять ее одну даже ради собственного спокойствия.
Он вернулся на кухню и с удивлением обнаружил себя в крепких объятиях. Маринетт бормотала что-то несвязное, какие-то пафосные, но идущие от чистого сердца слова и признания, и они настолько выбили его из колеи, что он и не знал, что предпринимать.
Он просто обнимал ее ответ, целовал и чувствовал горячие слезы на вороте своей рубашке и радовался этому моменту. Он ощущал ответственность за нее. Это знакомое чувство, ведь после смерти матери и явным нежеланием отца воспитывать своих детей, он принялся помогать младшему братишке с уроками, учить его самообороне и игре в баскетбол. Но ответственность за Маринетт — это другое.
Он пока не знает, хорошо это или плохо, но если это тепло в груди — вознаграждение, то он, должно быть, согласен на все.
Хорошее, как и плохое, не длится вечно. Адриан не помнит, как Хлоя бесшумно оказалась за его спиной и размеренно аплодировала. Помнил лишь — резкий полуоборот в сторону девушки. Он всё ещё приобнимал Маринетт, хмуро глядя на нарушительницу покоя из-под низко опущенных бровей. Тревога воробьем билась в горле.
Хотелось найти предлог — пусть даже самый безобидный — для стычки. Возмутиться, потребовать забрать свои слова касательно разговора с русалкой назад. Разговор не жизненно необходим; его следует перенести на утро, ибо Маринетт требуется отдых.
Но потом Адриан сообразил — сообразил и вздрогнул, и прикусил внутреннюю сторону щеки, от осознания, что у девушки перед ним есть на него компромат. Если она нажалуется на него, русалку, быть может, отнимут у него, как будто она вещь и ей можно распоряжаться. И не можно, а даже нужно. Ведь что толку копить побрякушки, коль им нет применения?
К тому же, парни, что приносят еду Маринетт и накрывают аквариум чехлом в полнолуние. У них нет причин врать из-за него, да и в коридоре камеры не просто так установлены.
О, тысяча чертей! Как полезно же иной раз думать!
Камеры видеонаблюдения. Агрест забыл про них совершенно. Прав тот, кто думает головой, а не сердцем, не правда ль? Адриан, открыв русалку непосредственно в
новом для себя свете, мыслил лишь душою, лишь пламенным жаром страстей, овладевшим им, точно Аид Персефоной.
Ах, как можно забыть о столь важной детали? Впрочем, ладно, это все пустое: в данный момент рот Буржуйки растягивается в фальшивой улыбке. Ждёт ответа; ждёт, что Адриан объявит Маринетт о ее намерении, а коль промолчит — она атакует первая, он угадывает это незамысловатое намерение в каждом ее движении.
Парень на выдохе выпускает русалку из крепких объятий, но загораживает ее, словно Хлоя напасть может, и упорно молчит.
А когда блонди сгинает локоть и собирается разжать ладонь, как обычно делают люди, имеющие чрезвычайную охоту говорить и сопровождать свою речь открытыми и показательно доброжелательными жестами, Адриан, наконец, решается:
— Видишь ли, Маринетт, — он всем корпусом оборачивается к собеседнице, не слыша спертый, странный хрип, вылетевший из горла Хлои, — Эта девушка, наша гостья, застала нас с тобой врасплох, и жаждет поговорить с тобой.
— О чем? — без эмоций спросила Маринетт, смотря Адриану в лицо.
Хлоя едва ли не топнула ногой от возмущения. Она здесь! Этот уточняющий вопрос можно было задать ей лично.
Агрест хихикнул. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что блонди пыхтит и багровеет оттого, что ее игнорируют — слишком хорошо он ее знает. И он прикипел неожиданной лаской. Не к Хлое: к воспоминаниям о былом.
И с лёгкостью птенца, который научился ровно и аккуратно летать, он отпустил груз, что молча нёс в себе после расставания с девушкой. Более он себя ни в чем не винил и ни к чему не обязывал. Что было, то прошло, нечего цепляться за обрывки перегорелой нити прошлого.
— Спроси это у нее, я сам не в курсе, — он хотел, но, к сожалению, не смог сдержаться от беззлобной насмешки.
Хлоя улыбнулась ещё шире, походя в этот момент на просроченный пончик, укрытый нежно-розовой глазурью — снаружи привлекательный и сладкий, и хочется верить, что он непременно растает во рту, но… внутри — гниль, горькое послевкусие и несварение желудка.
Она начинала злиться, а Адриан с ужасом словил себя на том, что им постепенно овладевает это гадкое, стадное чувство, когда ты на стороне большинства и вы всей гурьбой издеваетесь над одним. В данном случае — над Хлоей. И, дьявол, Адриану стало так стыдно, что кончики ушей, ей-богу, обожгло раскаленным ножиком стыда. Пора завязывать с этой клоунадой.
— В общем, — силясь удержаться в хотя бы внешнем спокойствии, Адриан расслабил плечи, — девушки, на свой страх и риск оставляю вас наедине. Маринетт?
Он выделил имя русалки с нажимом, и она вздрогнула, словно ее рывком выдернули из одного мира и перекинули в другой.
— А? Хм, мне все равно.
— Я могу быть…
— Спокоен? — в нетерпении слова Хлои вылетали изо рта, как струя воды из крана. — Абсолютно.
— Хорошо. Если что, я наверху, — он сказал это, глядя на русалку, так что не мудрено, за кого он беспокоился.
С тех пор, как Адриан скрылся на верхнем этаже, прошло около минуты, но никто так и не прервал священной тишины. Улыбка не сходила с губ Хлои, а играющий свет от свечи придавал ей вид сказочной злодейки.
— Я вижу, ты хочешь спать, поэтому не волнуйся, сильно я грузить тебя не стану, — с обманчивым участием заметила она, сделав шаг в сторону Мари. — Я не стану расспрашивать тебя про
это.
Блондинка со значением покосилась на ноги Маринетт и, кажется, (быть может, послышалось?) с небрежным высокомерием хмыкнула.
— Я замечу, правда, что сильно напугалась. Так много вопросов и так мало ответов обрушилось на меня в одну секу…
— Ближе к сути, — жёстко потребовала русалка.
— Ах, прости, — нервный смешок, накручивание пряди волос на палец, — надеюсь, для тебя не слишком много воды? Не утони в моей речи. Впрочем, с твоим мощным хвостом не пойдешь на дно и в «Войне и мире». Короче. Я была свидетелем того, что между вами происходит, и меня это не устраивает. Скажешь, что любишь его? Не верю. Скажет он? Не поверю тоже. Да вы же буквально из разных миров, вы…
— Проповедь закончила?
— Я не проповедь читаю. Я не хочу, чтобы мимолетная интрижка Адриана с… — она надменным взором облепила Маринетт, буквально-таки змейкой обвила ноги, руки, шею, — а, в общем-то, с кем? С русалкой? — обернулась крахом и осыпалась в будущем на его голову, как на Есенина алкоголь.
— Раз уж ты привела пример с алкоголем, то ты, должно быть, понимаешь, что выбор алкоголя, как и выбор любой в принципе, зависит только от человека. Ты можешь осуждать, не понимать,
не верить. Это не изменит ничего, потому что я и Адриан, и наши отношения, и наши чувства — это не твой выбор, Хлоя. Говори, оправдывай свое чувство собственничества заботой об Адриане — это отныне не твое дело.
Маринетт безбожно ошибалась. Если раньше она сравнивала Хлою с лисой, и даже в выражение ее лица и прищуре голубых глаз угадывалась эта особенная, характерная хитринка, то сейчас — это змея, нападающая в самый неожиданный момент, прыскающая ядом и кажущаяся безобидной, пока не распахнет огромной пасти.
Русалка на негнущихся ногах поспешила наверх, к Адриану. Ни на миг больше с Хлоей оставаться не хотелось. Честно говоря, вторая не рассчитывала на такой рьяный отпор, но так было даже интереснее. Интереснее… Она села на стул и в задумчивости постучала пальцами по столу. Вместе с уже слабым огоньком свечи что-то вспыхивало в ее глазах. И, кажется, в этот момент можно разглядеть ее душу. Ужаснулся, обрадовался или опечалился бы человек, который увидел это? — Бог весь!
— Не изменит, говоришь? Что же, посмотрим.
***
Адриана разбудила вибрация будильника. Звук выключил, чтобы дать возможность русалке всласть отоспаться. Вечером она пришла к нему мрачнее воронова крыла — она не пыталась прикинуться, что все хорошо, и если честно, то ему это нравилось.
Нет ничего хуже, чем выжимать из себя улыбку. Особенно при близких людях. Что же это за ближние такие, что понять не смогут?
Да и он не требовал объяснений. Ни к чему это сейчас. Очевидно, что Буржуйка наговорила каких-нибудь гадостей, это вполне в ее характере. Она не изменяет себе. Частично за это Адриан ее и любил когда-то… он-то, мятежный, жаждал бури эмоций, страданий и боли. Надеялся, что в негативном опыте сможет избавиться от ложных ценностей и обрести новые.
Наивный. Чтобы очистить подсознание от выстроенных столетиями стереотипов необходимо пройти через Ад. Хотя… если он и не прошел через семь забвенных порочных кругов, то был близок к ним, ведь он провел много времени с Хлоей — такой подлой, тщеславной и очаровательной в своих грехах.
Хотя… грехи ли это? Так, юношеские шалости испорченного вседозволенностью ребенка. Он не лучше. Некоторые нерешённые детские комплексы и загоны люди зачастую переносят во взрослую жизнь, а там уже деятельность, самостоятельность и никакой работы над собой. Поздно будет.
Психические травмы закрепятся в сознании, и вывести их будет далеко не просто. На то и дана молодость — на совершение ошибок и извлечение из них уроков.
Хлоя — это не ещё одна ошибка Адриана. Напротив, она стала ключом к сундуку многих вопросов, терзавших Адриана. Она — это его прошлое. А прошлым хоть и не стоит жить, но и забывать тоже не следует.
Поэтому он не злился на нее. Да и есть ли в злости смысл? Чаще всего — нет. Хотя именно она порой побуждает к действию. Впрочем, Агрест не злился и ему это было чуждо: голова тяжела от переживаний, поэтому он просто ставит будильник на семь утра и вырубается. Маринетт сопит где-то под боком, и он слышит ее мирное дыхание перед тем, как сознание затягивает дымка сладкого, долгожданного сна.
Прелестно. Проснулся, а первые лучи солнца вместе с ним. Тело ломило от усталости, поэтому он, поглядев в окно, покинул комнату, тихо затворив за собой дверь. И остановился.
Камеры видеонаблюдения. Эта проблема требует неотложенного разрешения.
Но сначала — кофе. Бегло, второпях, словно путник в Сахаре, перед которым задребезжал мираж источника — он рванул на кухню и приготовил капучино. Потом убрал за собой свечи, от которых осталась лишь масса растопленного воска, многочисленные блюда и парадную скатерть. Загрузил посуду в посудомойку и, играясь с выпуклыми рисунками на кружке, обдумывал, как быть дальше.
Насколько ему известно, горничные приходят в выходные в девять, поэтому он вполне успел убрать за собой до их прихода.
Отец узнает о том, что Адриан позволял русалке превращаться, мало того, всячески содействовал этому, а ко всему прочему устроил для нее ужин, позволил себе смеяться, грустить и быть открытым! И самое страшное: у хвостатых есть интеллект, они быстро осваивают информацию — в разы быстрее людей! — и у них есть предрасположенность к человеческой речи.
Ох, нет. Стоит тени этой мысли кинуться на рассудок — ум приходит в смятение, а тело прожигает озноб.
Адриан не позволит этому произойти. Жизнь положит, но освободит Маринетт и ее сородичей из людского плена! Парень резко поставил кружку на стол. Так, что остатки кофе расплескались по стеночкам. Адриан. Освободит. Русалок?
Как?
Он же не всерьез это? У него нет сил, возможностей, власти… К черту отговорки!.. нет власти? забавно, разве это насущная проблема! Нет власти — он ее получит.
Прошлое в прошлом, но сейчас Адриан нуждается в том мятежном старшем наследнике семьи Агрест, который в четырнадцать лет угнал папину машину под заливистый смех маман, когда она узнала об этой шалости, сжёг сковородку, когда Нино взял его на слабо, что он не сможет научиться готовить, и не боялся перечить сверстникам, учителям и родителям во всем.
Сейчас нынешнему Адриану не хватает той самоуверенности — быть может чрезмерной, но полезной — но он хочет вернуть ее.
Повинуемый каким-то странным порывом, умноженным ностальгией, он решительно направился в кабинет к Натали.
Напряжен ли он? Ни капельки. Взволнован и решителен, но эта не та бойкая решительность разгоряченного, пылкого, страстного ума мальчишки, не наученного жизнью; это решительность взвешенная, обдуманная и сознательная.
До этого ему, по правде признаться, думалось увильнуть как-нибудь от прямого вопроса (или просьбы, как знать?) и построить какую-нибудь пакость: как пример — найти предлог выманить Натали из кабинета и самому в тихую проникнуть.
Но потом… зачем ему дано это? Язык, гортань, голосовые связки? Способность к речи — великий дар, и что он вообще за сопляк, если не может по-человечески договориться.
Должно быть, эта гармоничная уверенность взрослого человека, отдающего себе сознательный отчёт в своих действиях, а не пылкость юнца в цвете лет, способствовала дальнейшему развитию событий.
Адриан остановился перед дверью секретарши в смирении. Нет-нет, это не то смирение близь с отчаяньем. Он спросит прямо. И просто не будет больше обманывать себя, внушать себе, что все хорошо или ничего не предпринимать, ожидая от судьбы, что все само как-нибудь образуется.
Если Сёнкер известно об
этом, что ж… он не будет юлить.
Довольно лжи. В конце концов, доверие — лучик света в мрачных коридорах жизни. Стук в дверь. Костяшками пальцев, легонько, безвольно. Но она услышала. Не объяснить, как Адриан ощутил это. Просто иначе быть не может.
Шуршание бумаг за дверью; принтер что-то печатает. Вот Натали отъезжает от стола на кресле на колёсиках, чтобы свободно встать с места. Вот цоканье каблуков. Все ближе — все громче.
Набатом в голове кричит признание, мольбы сохранить секрет и… приветливая улыбка озаряет обычно чопорное лицо женщины, когда она приотворяет дверь.
— Ах, Адриан, это ты. Проходи. — Агрест немного удивлен таким радушием, но виду не подаёт. Он входит в комнату и осматривается, прикидывая, как она не сошла с ума в этой атмосфере официоза и рутинности. — Зачем пожаловал? У тебя есть какое-то дело?
— Да! — вырвалось у него слишком резко, будто ударили по чувствительному нерву — и он пискнул. А потом замолчал. Что сказать? Вернее, не так…
как об этом сказать, чтобы быть понятым правильно? — Натали, скажите, вы… вообще выходите из этого кабинета? Вы работаете здесь круглосуточно.
Он сам не ожидал от себя такого вопроса. Но. Это факт — женщина заперлась здесь и увязла в бумажках, как затворница. Так и помереть можно.
— О, я очень тронута твоей заботой. Все в порядке. Это жизнь, Адриан. Я помогаю мсье Агресту решить нюансы с переговорами.
— Вот как? — горько и даже гадко искривились тонкие губы сынка. — Нюансы так значительны, а отец так неопытен, что не может справиться сам? Тем не менее… Это все прилюдия. Я пришел сюда не за этим. Натали, вы ведь знаете, что я… ну…
— Позволил русалке перевоплотиться? О, ещё бы. В первый раз Симуэль, один из рабочих, приглядывающих за русалкой, доложил мне о твоём приказе не беспокоиться о еде для нее. Мол, ты сам накормишь ее. Эта была первая инициатива, которую ты проявил по отношению к ней за год, если мне не изменяет память. Меня это насторожило сразу. С чего бы это? Что за порыв тебе в голову ударил? Я, правда, забыла об этом довольно быстро. Но вот, ехать домой было поздно, решила переночевать в свободной комнате. Спускаюсь и вижу, что в столовой горит свет. Захожу, а там накрыт на двух персон роскошный сервированный стол. Посмотрела камеры видеонаблюдения и… не смотри на меня так. Мне нет нужды выдавать тебя. Но, Адриан… вы беседовали. Скажи мне: она знает французский?
— Нет, это я знаю русалочий, — с небрежностью отшутился Адриан, а Натали плюхнулась в кресло, бездумно покачиваясь в такт своим лихорадочным мыслям.
— Но…
как? — в опале заблуждений продолжала переутомленная Сёнкер, кажется, не пропустив насмешку Адриана через уши, а попросту не заметив ее.
Она сняла очки, осторожно придерживая дужки дрожащими пальцами, и Адриану вдруг во всем контрасте представилась возможность четко разглядеть огромные круги под ее глазами. О, боже… это немыслимо. Как давно она высыпалась в последний раз?
— Русалки разумнее, чем мы предполагали. Они тонко чувствуют эмоции других людей, обладают феноменальной памятью и быстрым усваиванием информации. Однако, боюсь, если так продолжится, мы погубим этих удивительных существ.
— Ты прав… Я не скажу твоему отцу, никому не скажу — не переживай на этот счёт, — она подняла глаза на паренька и добродушно улыбнулась: — и, если уж быть откровенной, то я одобряю ту публикацию в твиттере. Это было смело. И ты прав. А теперь, если ты не против, я бы хотела позволить себе вздремнуть.
— А! — спохватился Адриан. — Конечно.
Он уже собирался уходить, гордый собой, и, надо признать, у него был повод: он обрадовался, что все можно решить мирным путём, люди не всегда предают и извлекают из всего выгоду, и даже если секретарша преследовала какую-то свою приватную цель, Адриан все равно был ей благодарен — чего только стоит это чувство облегчения и возможности лишний раз не врать, не быть подлецом, и в кои-то веки честно признаться в содеянном и быть и понятым, и принятым, и (кто знает?) даже помилованным.
Но, уже оказавшись за порогом комнаты, он оглянулся и тепло промолвил:
— Спа…сибо.
