❂❂❂
Пятничные занятия Пак решает прогулять. У него есть дела поважнее, и если сравнивать, то разница не меньше, чем между «завязать шнурки» и «завязать многолетнюю вражду между Южной и Северной Кореей». Тут даже шутки нет, или гиперболы. Всё серьёзно. План Икс на весь предвыходной день — протрястись по знакомой ветке метро во всех возможных составах. Изъездить всё расписание, пропутешествовать во всех вагонах. Всё-таки подземка — тот самый, таинственный магнит, притягивавший два монохрома в один магический инь-ян. Экипируясь в удобную, спортивную одежду и собирая себе в рюкзак сухпаёк, пару бутылок воды, пауэр-банк и наушники, Чимин настраивается на муторные, безынтересные катания по кругу, морально готовясь получать увечья от чужих, нескоординированных конечностей и презрительно-безразличные взгляды. Цена не страшная: как за проезд, так и за психологическое давление. На него само бытие давит, поочерёдно выталкивая из каждого мира. Справится. В утреннем метро душно и тесно. Все лица пассажиров наперебой угрюмые, скомканные, мрачные. Многие дремлют стоя, как измотанные лошади прямиком со скачек, или пытаются удержать тяжёлые жалюзи с ресницами, чтобы те ненароком не проспали им нужную остановку. Блондин забирается в первый вагон и по мере некоего освобождения пространства ревизирует весь состав. Он не намерен отсиживаться: проверять необходимо тщательно и скрупулёзно, ведь случайное упущение в данный момент — смертельная, чудовищная ошибка. Таким образом колосковый контроллёр на бесплатной основе гастролирует по нескольким электропоездам до одиннадцати часов. К этому времени толпа слегка рассасывается, поэтому Паку удаётся за маршрут не только промониторить всё от кабины до хвоста, но и пару раз присесть, переведя дух. Народа меньше — меньше исследуемых черт, и Чимин позволяет себе надеть наушники и подрубить огромный трек-лист. Нудное занятие становится чуть менее убогим: иногда неадекватный с виду пассажир забывается, пританцовывая под слышимую только ему музыку и намурлыкивая мотив со смазанными словами своему носу. Люди не удивляются: сумасшедшим тоже нужно как-то передвигаться по городу, а метро — весьма бюджетный вариант. Так белобрысый надзиратель колесит весь день. Боится прижать пятую точку надолго, чтобы не пропустить искомое, делает перекусы урывками, затыкая желудочных, заунывных кашалотов. Исходит все ноги, намазоливает глаза, натирает о металл поручней руки. Нет Чонгука. С каждым витком и возвратом по рельсовой линии становится всё обречённее и хуже. Гравитация больше не работает: не вызывает с неизвестной периферии маленький атом, не утягивает его к подземельному, эскалаторному центру электропоездной системы. Чимин борется с собой. Сражается не только с усталостью, но и с безнадёжностью, расцветающей в груди. Показывает кулак отчаянию и посылает его подальше парой матерно-ёмких эпитетов, описывающих направление пути и саму суть действия. Ему страшно, тревожно, плохо. Но постоялец метро терпит. Последний состав, к несчастью, убаюкивает вымотанного парня. Внутри салона полтора человека, и целая единица, прикорнув на сидении возле переплетений поручней, клюёт носом, подбородком при покачивании утыкаясь в грудь. Резкий, механический голос объявляет, что до депо осталась одна станция. Сознание чудом покидает спящий режим, и негнущиеся ноги вываливают измученное туловище с гудящей на нём головой на платформу. От конечной остановки до дома Пака полтора часа ходьбы и никаких альтернатив. Завершающий рейсы автобус, судя по цифрам на дисплее телефона, ушёл несколько минут назад. Роботизировавшийся из-за колоссальной нагрузки андроид модели Пак 173 без пререканий с самим собой, несправедливостью сраного общественного транспорта и самого понятия «время», на автомате начинает топать к своей квартире. Естество потеряло практически все эмоции: энтузиазм пропал, убеждённость иссякла еще в полдень, наивная вера в совпадения ушла самостоятельно. Офис между лобной и теменной долями мозга опустел, но за самым дальним столом свет от скромной лампы не погас. Там, почти отключившись, упрямо и безотказно сражалась надежда. Истощала себя, мучилась, но не сдавалась. Действительно, трёхсотый боец из спартанского войска. Исколотый, изрезанный, окровавленный. Но стойкий. Когда мышцы в икрах и бёдрах взвыли и загудели, чайные глаза с лопнувшими капиллярами обнаружили вокруг себя парк. Знакомый, не раз посещаемый. От него до заветной многоэтажки около километра. Присесть на ближайшую лавочку, подкопить энергии через шумные, разгорячённые вдохи и дрожь в конечностях, и доползти, наконец. Иного решения всё равно нет. Чимин обрушивается мешком опилок на немного пыльную, деревянную скамейку, разъезжается по её спинке и страдальчески стонет. Губы искусаны и пересохли, а вода даже оставшимися капельками из бутылок испарилась. Тело и голова, получившие опору, слишком расторопно договариваются с мозгом о том, что им здесь весьма комфортно и даже можно заночевать. Шикая на них, блондин злится на безвольность и слабость, заставляя себя поднять чугунную тыковку и распахнуть ресницы. Пространство фокусируется медленно, проявляя сначала очертания тротуара, потом тёмные силуэты деревьев напротив и светлое пятно соседней лавочки. Нужно продолжать путь, ведь осталось пройти совсем не много. Кряхтя, пшеничноволосый пилигрим отлепляется от сидения и походкой пьяного матроса шествует по аллее. По сторонам не смотрит, направляя внимание только вперёд. И предчувствует, что скоро увидит клишированный свет и апостола Петра у золотых врат. Зрачки цепляют долгожданную арку выхода и финальную скамейку возле неё. И человека. Размытого, в помехах, неясного. Слишком одинокого для осязаемого и материального. Просто глюк зрительной функции, битый пиксель, чья-то забытая по ошибке тень. Пак ступает, сокращая расстояние. Уменьшающаяся дистанция улучшает видимость. Глазная линза меняет разрешение и… Он. ОнОнОнОнОнОНОНОНОН. Обитает на своём лавочковом островке. Сидит в собранной позе, руками спрятался в карманы, взором вперился сквозь одевающееся в сумерки небо. Ну точно, глюк. Сбой системы, призрак, остаточный двоичный код на жёстком диске. Его нет. Он только кажется. Обманывает, мерещится, заставляет креститься. Не дошаркивая семи шагов до цели, Чимин, неверящий, скептичный и почти накренившийся дырявой кровлей, поворачивает линию горизонта в вертикаль. Коленки подкашиваются, шок и дикое переутомление обрывают провода, лишая электричества. Сознание обесточивается и перегорает. Асфальт, как никогда прежде, ощущается пуховой периной. Рассудок пробивается к действительности урывками. Сначала возвращается слух, затем обоняние с осязанием. По их данным хозяин до сих пор в сквере: доносится шум машин, едва уловимо пахнет пылью и травой, под позвоночником обнаруживается что-то жёсткое. А под затылком — мягкое и тёплое. Вмиг потрясённая карамель открывается и утыкается во взволнованную ночь, запертую в округлённых и часто моргающих глазах. — Ты в порядке? — торопливо двигаются бантиковые уста, выпуская то, что блондин практически разуверился услышать. Как касатка, выбросившаяся на скалистый берег, Пак беззвучно шевелит губами и старается протолкнуть кислород через своё китовье дыхало в лёгкие. У него потрясение или сотрясение — один хрен, потому что черепная коробка разрывается, а над головой, лежащей на чужих коленях, склонился Чон мать его Корею Чонгук. — Немой? — пытается разобраться в ситуации брюнет. — Не твой? — хрипит Чимин и содрогается. Де-жа-вю. Слово французское, ударение на последний слог. — О, говорить можешь, значит не сильно ударился. Жить будешь. Ну теперь-то да, теперь-то конечно, теперь жить и правда можно. Смысл нашёлся. А с целеполаганием и потом определиться успеется. — Попробуй сесть. Перед глазами не темнеет? Звёздочки не пляшут? — руки помогают ошалелому парню поменять положение. Нет, звёздочка, во-первых, одна, и, во-вторых, она не пляшет, а суетливо осматривает на предмет повреждений, легонько ощупывая макушку. — Я в норме, — выдаёт, наконец, что-то осмысленное Пак и немного отстраняется, разглядывая Гука. Отличается. Тоньше, худее, меньше. Скулы чёткие, линия челюсти — тоже, ни намёка на щёки. Одежда чистая, но потрёпанная. Что-то не так. — Точно? Скорую не надо вызывать? — Нет. Всё… хорошо. — Фух, это славно, а то я так испугался! Не придумал, чем помочь, пока ты сам в себя не пришёл. У тебя болит что-то? — Это просто усталость, — блондин вяло улыбается, наверное, впервые в этой вселенной. Заметив положительную эмоцию, Чон приободряется и признаётся смелее: — Мне на самом деле идти уже пора. Но я могу проводить, если что. — Не надо, всё в порядке, честно. Минут десять тут посижу и станет лучше, не беспокойся, — как дурачок, неумело врёт Чимин, не представляя, что ещё предпринять. Чонгук его не знает. Для брюнета он — странный, свалившийся в обморок прохожий. Не больше. Незнакомец не посмеет называть неизвестного имени и просить остаться. Пусть Гук и жизненно необходим. Отыскался хотя бы, и это уже чудо. — Ну, тогда я пойду? — с сомнением спрашивает черноволосый и подрывается на ноги. Маленькая ладошка чуть не дёргается вслед, чтобы ухватить за дряхлую ветровку. — Ага, давай. Спасибо огромное, что спас. Я у тебя в долгу. — Да брось, до дома в целости и сохранности доберёшься — и мы в расчёте, — зажигается ярчайшая улыбка, а рука машет на прощание. Закусывая губу, Пак кивает и впаивается взглядом в удаляющуюся спину. «Не уходи. Не могу сразу объяснить почему, но ты мне нужен. Сильнее и трепетнее, чем кто-либо. Пожалуйста. Гукки, не поступай так. Вспомни!» Блондин не поднимается с лавочки ни через час, ни через два. Невидящим взором ковыряет точку в фонарном столбе возле забора, мимо которого прошёл Чон. На полном серьёзе раздумывает над тем, чтобы прирасти к скамейке и зацвести только тогда, когда Гук в этот парк снова явится. Потому что зачем ещё эта реальность Чимину?❂❂❂
К родной кровати блондин, несмотря ни на что, депортируется. Сгружает всего себя без остатка на смятые простыни, бессознательно зарывается в одеяльный ком и запускает подзарядку. Измор ещё внушительнее вчерашнего, поэтому перед провалом в сонный, бездонный овраг парень уповает на простую, глухую отключку. Без видений и качественного, личного психологического хоррора в эйч ди. Платформа не особо многолюдна, как и предыдущие сто двадцать вечеров. В это время подземка укрывает совсем уж припозднившихся пассажиров или бездомных, не пойманных полицейским патрулём. По точному, подтверждённому знанию остаётся пятнадцать минут до прибытия последнего состава. Целая вечность ожидания, если торопишься не на поезд. Опрятный, стильно одетый молодой человек, присевший на скамейку у самого края, за которым внизу поблёскивают рельсы, а выше ухает эхом нутро тоннеля, не вызывает никаких подозрений. Студент, задержавшийся после пар в библиотеке, или закончивший подработку и собирающийся домой. Абсолютно логичные объяснения. Чонгук в уме отсчитывает секунды. Это уже привычка. А привычки требуется искоренять. Даже если они не очень вредные. Например, количество выдохов, в которые страдающие, травящиеся из раза в раз бронхи выпускают никотин — исчисление одного пагубного занятия. Мысленный таймер, обрываемый приветливым гудком — другого. Значение у них почти одинаковое, просто величины, измеряющие количество, отличаются. Количество жизни, оставшееся до. На этот раз всё действительно случится. Хватит медлить, хватит размышлять, хватит бояться. Любая трещинка в бетонном полу, скрежетание металлических полозьев, электронные сообщения, объявляющие скорое начало посадки — заучены и въелись в мозг. Сознание накопило решимости, отчаяния, скорби. Ему достаточно, поэтому можно отправляться в путь. Рядом с существительным пропущено трагическое прилагательное. Чтобы не было так грустно и страшно. Даже Чимин, почему-то, молчит. Слова закончились, вероятно, или желание говорить. Гук на него не обижается. Как там было? Приходим в этот мир и уходим из него мы в полном одиночестве. Поэтому и Пак, поселившийся в голове и четыре месяца шептавший всякое, заткнулся. Доказывает константную истину, подчиняется социумной мудрости. Ему простительно, ему всё простительно, если на чистоту. Обвинять почивших — ну такое себе. Чон продолжает считать уже на автомате. Ему никак и незачем. В сердце пусто, в душе — аналогично, рассудок спокоен и ясен. Ну или не совсем, раз родной, высокий голос снова прорезает его и громко, надрывно восклицает: «Нет!» Блондин впервые так чётко ощущает, что спит. Но, при этом, непосредственно участвует в собственном сне, снова обещающем стать кошмаром. Он видит знакомую станцию и её щемящего, драгоценного визитёра. Он заранее знает, что тот хочет сделать. Он уже успел взволноваться и ужаснуться. А ещё понял, что, кажется, теперь не является просто незримым, беззвольно-бесполезным наблюдателем. На пробу, дрожаще, но убеждённо Чимин произносит несогласное слово, и его, на удивление, слышат. Если это шанс, то сейчас развернётся самая напряжённая и важная беседа за всё паково существование. Все паковы существования. — Не смей, — каждый звук отчеканен и твёрд. — Мы это уже сотню раз обсуждали, Чимми. Я просто не могу. Не справляюсь больше. Почему тебе можно, а мне нельзя? Пульс блондина наматывается на ласковое обращение, но это не мешает сосредоточенно продолжить: — Потому что не для этого я старался, — Пак не определил ещё, какой это Чон, но его претензия подходит ко всем вместе взятым. Брюнет горько смеётся: — Это пиздецки эгоистично, не считаешь? Жертвовать собой, оставляя мне право на ежедневную пытку из жутчайшего чувства вины, боли и нехватки тебя. Я ведь почти сказал тогда. Почти признался. Если бы не сраный пешеходный переход… Его. Его Чонгук. Тот самый, тот истинный, не перепутанный с другими копиями. Тот, с которого всё началось. Исток и ключ причины. — Я не хотел… — Вот не надо опять повторять. Никто не хочет того, что в итоге получается, когда честными, доблестными намерениями стелишь дорожку в преисподнюю. Мне не нужны твои сожаления. Просто не мешай уйти к тебе настоящему. Сердце жмётся и давится мелкой, стеклянной крошкой. Блондин и есть настоящий, он один на все эти реальности, в отличии от некоторых. Ему мучительно, чёрт возьми, смотреть на то, как снова и снова с трудом сбережённое самоуничтожается. Пусть иллюзия, пусть не взаправду, но боль-то физически чувствуется. — Я не позволю. — Каким образом? Всё, что мог, ты уже сделал. Тебя нет, благодаря мне. А теперь и меня не станет из-за тебя. По-моему, обмен равноценен. Закон алхимического уравнения. Вдалеке слышится гул. Вагоны перестукивают колёсами, приближая неминуемое. Черноволосый упрямец поднимается с лавочки. — Прекрати! Остановись! Пожалуйста, — Чимин кричит, оглушая обоих. — Помнишь, ты спрашивал, в чём разница между бабочкой и стрекозой? Как раз в этом. — Подожди, я не понимаю, Гукки. Объясни, прошу, — нужно отвлечь любыми способами. — Прости, у меня осталось слишком мало времени, не успею. Спросишь меня как-нибудь в другой раз. Или другого, — замирая в одном шаге от края, брюнет ловит смольной макушкой свет фар, виновато улыбается пустоте и делает этот последний шаг. Последний во всех смыслах. Слёзы катятся из закрытых глаз, стекая по вискам, пропитывая пшеницу волос и подушку под ней. Всхлипы душат спальную тишину, но Пак до сих пор не может выбраться, очнуться. Мечется по постели, воет, комкает одеяло пальцами. Картинка под веками растаяла, а внутри ныть, колоться и кровить не перестало. И не перестанет. Это уже слишком. Вышка. Грань. Черта. Абсолют. Есть ли за ними что-то?❂❂❂
У нормальных, уважающих себя людей в субботу выходной, а у вокального курса — никому никуда не упёршиеся факультативы. Посещают их единицы, они невероятно неинтересные, но зато те мазохисты, кто всё-таки почтит своим присутствием старенького профессора, получают бонусы к автомату на одном из важнейших экзаменов. Поэтому Чимину в состоянии нестояния приходится ехать в универ. В памяти слишком ярко проступает и колышется ночная трагедия. Парень боязливо отодвигает её на самые задворки сознания, потому что даже лёгкое касание — и в солнечном сплетении всё мгновенно сворачивается, режет и трещит. В качестве транспорта блондин решает выбрать автобус: он больше ни ногой в метро, потому что если на одну ступеньку туда спустится — его наизнанку вывернет и схлопнет до размеров сморщенной изюминки. На протяжении всего дня мозг забит под завязку чем-то мутным, отторгаемым, неприятным, словно в него напихали грязного снега, и эта масса не тает, мокрым грузом давя на рассудок. Тэхён на занятия не приходит, поэтому некому прикапываться к Паку по поводу его нездорового, бледного вида, заторможенности и угнетённости. После изнурительной учёбы, в районе шести вечера выцветший и потрёпанный пробник Чимина обычного возвращается домой. В режиме стандартной, отработанной программы готовит что-то на ужин, поедает свои кулинарные шедевры, осуществляет обычные водные процедуры и перед размещением в объятиях постельных принадлежностей роется в рюкзаке. Достаёт из бокового кармана купленное в аптеке через дорогу от своей многоэтажки снотворное. Единственное, которое продали без рецепта. Бегло читает инструкцию, выдавливает из блистера одну таблетку и запивает стаканом воды. Колосковой голове необходимо тупое и оттого простое забытье, иначе срок годности у блондина закончится раньше установленной даты. Усыпляющее лекарство начинает действие, и Пак, с уже укрепившейся гипнофобией, недоверчиво прикрывает глаза. Сумрак утягивает, нормализуя пульс и дыхание. Тестирование прошло успешно: препарат со своей задачей справляется. Пока никаких «В предыдущей серии» или «ранее в сериале». Пусть так и будет.❂❂❂
Воскресенье чуть менее серое. Лимонный, цитрусовый свет умудряется облизать лучами крыши высоток и поиграть в зайчики с зеркалящими небо окнами. Совершая великое открытие века — глаза опухли, ресницы слиплись — соломенно-лохматое существо с облегчением понимает: обошлось. Сон свершился, отдых — тоже, а кошмар — нет. От этого ординарного факта даже что-то оптимистичное в груди поднимает голову и усиленно вспоминает: «А каково это — улыбаться?» Пчёлка-трудяга надежда заступает на службу, и в уме строит новый алгоритм действий. На карте не алым, а бледно-красным, но мигает маячок: хотя бы одно место стало иметь отношение к Чонгуку. Парк. Это уже что-то. Это нечто монументальное и постоянное. С этого можно начать. Снова предвидя томительную и нудную медитацию в сквере с целью не достичь нирваны, а мысленно призвать Гука к себе, Чимин собирается в новый крестовый поход. Содержание вещмешка то же: средства, чтобы попить, поесть, не умереть со скуки. Ещё блондин кладёт запасную куртку — подложить под пятую точку, если та слишком спрессуется. Потом добавляет к сухпайку дополнительные шоколадные батончики. Отличный способ завязать беседу, поделившись ими со знакомо-незнакомым и чуждо-родным. Выдвигаясь в десять часов утра, Пак почти над тротуаром взмывает и долетает до пункта назначения за рекордное время. Он старается не отпускать с привязи веру в лучший исход и маломальскую удачу, но те не слушаются: тянут поводок, лапами перебирают, хвостом виляют и гляделками горят. Если один раз повезло, разве не может повторно? Через те самые ворота заплывая субмариной в парк и готовясь своими подзорными приспособлениями искать важнейший стратегический объект, Чимин бороздит дорожки, осматривая каждый миллиметр. Он полон нездорового энтузиазма и сам не знает, почему так намерен победить. Вырвать из лап леди Судьбы свою потрёпанную, золотую ниточку и самостоятельно завязать на ней узелок решающей встречи. Видимо, такого шизанутого напора Властительница и правда пугается: уступает, пожав плечами - пусть дурачок порадуется, иногда можно пропустить первую волну, смыв песочный замок следующей. Силуэт, заставляющий сердце подпрыгнуть и кувыркнуться, путаясь в сосудах, замечается примерно в середине переплетения аллей. Вновь сидящий на лавочке, сегодня он не с пустыми руками. Рядом с брюнетом лежит его потёртый портфель, а на коленях, облюбованных прежде белобрысым затылком, удобно разместился деревянный планшет. На нём по альбомному листу порхает карандаш, оставляя то плавные линии, то дерзкие, размашистые штрихи. Что-то, всё же, не меняется. Художник. Ещё по пятничным наблюдениям и операциям соотнесения и сложения фактов, Пак понял, что у этого Гукки материальное положение не ахти. Он по-прежнему аккуратен и прилежен в плане внешнего облика, но заметно, что одежда ношена не один год, а на новую средств, наверно, не хватает. Как и не нашлось денег на учёбу. Творец-самоучка, не собирающийся бросать любимое занятие. Возможно, зарабатывающий рисованием портретов прохожих, изъявляющих желание получить изображение своего лица в течение часа из-под грифеля бедного дарования. Внутри немножко ноет, но Чимин торопится засунуть свою глупую жалость куда-то подальше: его мальчик такой же упрямый, не сдающийся, самодостаточный. Сражается с данностью, смеётся ей в лицо и не рассчитывает опускаться на колени. Вообще прогибаться не планирует. Быстро прикинув, как более не подозрительно и беззаботно подобраться и завязать знакомство, блондин осторожно подходит к скамейке с преувеличенно-беспечным еблетом. Невзначай присаживается с краю, вытаскивает из кармана заготовленную, сладкую приманку и кашляет, чтобы привлечь внимание. Полностью погружённый в процесс создания не меньше, чем шедевра Чонгук отвлекается, перескакивая зрачками с листа на обозначившееся неподалёку лицо, и поднимает брови. Удивляется. Улыбается. Узнаёт. Улыбается ярче. Пак отчего-то теряется. Будто в первый раз, ну что такое. Но складывает себя по частичкам, рассредоточившимся от трепета, и озвучивает придуманное ранее: - Привет. Я, всё-таки, решил хоть как-то отблагодарить. Надеюсь, ты любишь шоколад? Чоновы обсидианы смотрят на батончик в протянутой ладони и смущаются: - Здравствуй. Да, но не стоило... - То есть, по-твоему, моя жизнь даже этого безобидного сникерса не стоит? - Нет, конечно, я не это имел в виду! - машет руками брюнет и чуть не роняет карандаш с планшетом и альбомом. - Да я же пошутил, расслабься, - усмехается по-доброму высокий голос. - Прости, я редко с кем-то разговариваю, поэтому немного отвык от нормального общения. А вот это Чимина настораживает и беспокоит. В каком смысле? Неужели у самого драгоценного на планете человека друзей нет? Семьи? Так неправильно совсем. Вселенная, ты мне не нравишься! - Почему? Людей избегаешь? - Скорее, они меня. - Но я же не убежал. Даже сам пришёл, - хмурится Пак, не осознавая, что спалил свой я-просто-так-мимо-гулял театр. - Ты - исключение. Да и если бы не обморок, - грустно хмыкают поджатые губы. Что-то явно не так. Но пшеничный суперкомпьютер не способен пока выяснить, что именно, не вычленяет ошибку в системном коде. - А, может, я тебя искал весь день, и свалился от усталости и потрясения потому, что, наконец, нашёл? - серьёзно спрашивает суровый, медовый взгляд. - Ну-ну, и зачем я тебе такой сдался? - Какой "такой"? - Странный, - уверенно отвечает чернильноволосый. - Кто сказал? - Все. - Бред, - фыркает парень, отказываясь соглашаться. - Как угодно, - Чон возвращается к работе, не желая спорить. Помолчав, насупившись, минуты три, блондин снова первым рушит тишину: - Даже об имени моём не поинтересуешься? - Вообще-то надо. Как тебя зовут? - Чимин. - Чонгук. - Я зна... - исправляй оплошность, пока не проебался, -... л, что красивое будет, - коряво, но Штирлиц спасён от провала. Гук неловко ползёт уголками губ вверх и опять утыкается в планшет. - Покажи, над чем трудишься, - дружелюбно предлагает Пак. Беседа действительно как-то скрежечет и не вписывается в повороты. - Когда закончу, - отрезает деловая колбаса художественная, и светловолосый котелок начинает понимать, из-за чего у того мало приятелей. Отчуждённый и сложный - это что-то новенькое. Блондину приходится заткнуться и просидеть в обоюдной, немой паузе около тридцати минут. Чон настолько упивается испещрением бумаги чёрточками и растушёванными пятнами, что забывает о наличии рядом зрителя. Высовывает язык от усердия, иногда тихо бормочет, обращаясь к рисунку. Коммуницировать с портретом ему удаётся куда лучше, чем с живым человеком. Причина оторванности от социума номер два. Но Чимина она не отторгает. Ему даже забавно созерцать слегка невменяемого гения изобразительного искусства. Парень так привык к смене ипостасей, что просто с любопытством оценивает этого брюнета. Вероятно, он и сам уже сумасшедший, если умудрился профукать момент, когда перестал делить Чонгуков на своих и чужих. Безусловное принятие или более жёсткая степень слетания катушки? В рефлексивных чертогах Пак плутает, пока предмет его раздумий не очухивается и не окликает соседа по лавочке: - Вот теперь держи, - смущённо передают работу пальцы, испачканные графитовой пылью. Непрофессиональный критик благоговейно и предвкушающе берёт лист и утыкается в него чайными радужками. Глядит на сочетание небрежных перечёрков с тщательно пройденными изгибами карандашных лент, бросается от низа страницы к верху и по диагонали. Сжимает вроде бы, бумажные на ощупь кончики, а, по существу, смотрится в зеркало. Все детали, словно повинуясь невидимой магии сплетаются в точный, отчётливый образ. Ни с кем не перепутаешь: совпадают не только черты лица, но и взор, выражение смятения и поражённости. С горем пополам переведя внимание на волосы, Чимин и вовсе столбенеет. Тупо пялится на средоточие линий, вырисовывающих... Стрекозу. Маленькую, аккуратную стрекозу, в качестве заколки запутавшуюся в прядях возле уха. А потом, уже начиная внутренне кидаться из ледяного недоумения в лавовое негодование, парень улавливает на заднем плане, за своими плечами игру размытых пятен, которые составляют абрис витражных крыльев. Блять! Почему? Почему опять эта ебучая тварь? Это противное, преследующее его насекомое? Каким образом блондин когда-то насолил стрекозам, что они мстят до сих пор? Может, Чонгук - стрекоза? Или Бог, всё-таки, есть, и он - это стрекоза? Уже любой бред имеет право стать явью. Пак буквально захлёбывается тотальным, затраханным невывезением всех хитровыебанных совпадений. Мысленное срывание резьбы на всех шестерёнках, трещание шаблонов и накопленных раньше размышлений по поводу того абсурда, который творится с парнем, прерывает скромный голос: - Ну, как тебе? Чон смотрит как ребёнок, приволокший маме на суд свои усердные каляки-маляки. Блондин не разрешает себе выливать на это смольноволосое чудо весь ментальный сумбур, поэтому выдавливает: - Безумно красиво. Но... почему стрекоза? - Ты сразу мне её напомнил. Не с бабочкой же тебя ассоциировать, - без тени сомнений отвечает Гук. - Объясни, - просит Чимин, и в ушах звучат прощальные, больные слова: "Спросишь меня, как-нибудь в другой раз. Или другого". Не тратя времени на раздумья, брюнет произносит: - Стрекоза свободно и стремительно летает. Если бабочка попробует так же - у неё ничего не выйдет: выдохнется и упадёт на землю. Она бы продержалась в воздухе гораздо дольше, если бы просто парила, - речь ненадолго затихает и после остановки продолжается. - Всегда имеется два выхода. У одного есть цель, у другого нет. Первый называется полётом, а второй падением. В первой истории ты - стрекоза, потому что владеешь силами выбирать и добиваться чего-то, а во второй - бабочка: подчиняешься несущему тебя ветру, а если хочешь вдруг замахать крыльями и перестать парить, то падаешь, ведь ослушался собственной природы. Пшеничная голова еле-еле загребает и анализирует полученную информацию. В ней сразу всё и одновременно ничего. Главный ответ и блокирующий его вопрос. Она ни капли не помогает, но пытается помочь. Просто Пак уже не понимает, что конкретно он не понимает. Единственное, к чему парень приходит: никакая он не стрекоза. Он - груша для битья, неудачный эксперимент, баг в симуляции, вирус в матрице, хренов Сизиф, чей труд - постоянно тащить своё стотонное, мучительное существование в гору, а потом бестолково лицезреть, как оно скатывается обратно в ебеня. Омар Хайям, похоже, постиг важнейший секрет: "Мне известно, что мне ничего не известно - вот последняя правда, открытая мной".