Ca Ira

      За свою сильно затянувшуюся земную командировку Кроули успел отвыкнуть стоять, вытянувшись по струнке, перед начальством. В общем-то не было никакой разницы в том, где шаркать ножкой — по раскаленным плитам Ада или по начищенному до блеска паркету Тюильри. Оба места объединяла одинаково гнетущая обстановка, которая так и подначивала Кроули бросить все и прыгнуть в приоткрытое окно, за которым шелестели кроны лип регулярного сада.       Вот уже как год местные липы были предоставлены сами себе и, будто тоже почуяв дух революционный свободы, отпустили побеги ввысь и вширь, протестуя против навязанной им квадратной формы. Но протесты протестами, а когда тебя вызывают на ковер к первому человеку в республике, самое разумное — держать рот на замке, пока тот не отопрут.       — Есть что доложить во благо республики? Выкладывайте, — на миг оторвался от бумажной волокиты Максимилиан Робеспьер, но тут же снова опустил веки, на которых будто висел пудовый груз навалившейся усталости и бессонницы. Гусиное перо снова методично заскрипело.       Всесильный глава революционного правительства, скромно прикрывавшегося названием «Комитет общественного спасения», на вид мало чем отличался от представителей власти «эпохи тирана». Приставка «де» так и проступала на апатичном и холодном, как Луна, лице. Крутой лоб его, видимо, забитый одному Дьяволу ведомыми мыслями, обрамлял аккуратный белоснежный парик «а-ля катоган» с рядом буклей по краям.       «Слышал от кого-то, что нынче парики повадились делать из шевелюр казненных аристократов. А что если… Вот выйдет анекдот!»       Увы, сам владелец парика был явно не в том настроении, чтобы шутить. Сложно было придумать лучшее олицетворение строгости и порядка. Правда, весь грозный эффект сводили на нет драпированные нежно розовой тканью с узором в цветочек стены — единственное напоминание о прежней хозяйке этой комнаты — безвременно почившей мадам Дефицит.       — Прошу прощения, но мой рапорт назначен на конец декады. Я был вызван вами по одному… экстраординарному вопросу.       — Гражданин Серпэн, что это за «прошу прощения»? — обратил на него туманный взор Робеспьер. — Оставьте лучше эти роялистские штучки. Просить идите в комитет призрения, в этом же кабинете сентенциям не место. Лучше потрудитесь объяснить мне вот это! — И он придвинул к Кроули бумагу, содержание которой было и без того ему известно.       — Ну… — Кроули едва не отпустил словечко «извольте-с-с». — На мой взгляд, очевидный оговор, сделанный только лишь из зависти к успеху конкурента.       — В таком случае вам не мешало бы поменять очки. Потому что я вижу тут натуральную измену и пособничество врагам республики.       — Полагаться на показания только одного свидетеля…       — Нет, любезный, немые свидетели говорят лучше любых иных. Ливры с профилем низвергнутого короля. И это в ту пору, когда наши солдаты на всех фронтах проливают кровь за республику. Когда внутри страны цены взлетают в четыре раза. Народ снова голодает. Единственно возможный путь — замена старой валюты новыми ассигнатами с гарантией покрытия в будущем и твердые цены на товары первой необходимости. И что в ответ? Прихвостни Питта [1] засыпают страну фальшивыми деньгами и поощряют спекуляцию.       «Тут и Питта никакого не надо. Ну не берет народ твои деньги-пустышки, пойми ты это!»       Видимо, из своей особой ненависти к Питту Робеспьер шлепнул печатью чуть сильнее положенного, отчего слова «Свобода. Равенство. Братство» на оттиске слились в одну синюю кляксу.       — Вся трагедия в том, — снова чинно продолжал он, — что по правде врагов внутренних у нас больше, чем внешних. Будь это не так, я бы не сидел сейчас здесь. Думаете, я бы вызвал вас сюда из-за одного жалкого спекулянта? Его дело решенное, им займется Уголовный трибунал.       — Тогда я теряюсь с ответом.       — Дело в вас, комиссар. Вас рекомендовали как преданного заступника революции. Но моя уверенность в вас тает на глазах.       — Позвольте…       — Не позволю!       — Простите…       — Не прощу! То, что я простил бы другому, не дозволено вам. У вас за плечами целый год безукоризненной работы. Ни одного роялистского волнения. Полное выполнение плана по набору рекрутов. Я ставлю десятую секцию в пример всей Парижской коммуне, да что там, всей Франции! И всю эту прекрасную картину рушит в одночасье один единственный донос со стороны.       — Да, — потупив взор, каялся Кроули, — сознаю, я был слеп. Это преступление против революции.       — Много хуже, Серпэн, — Робеспьер наконец отбросил перо и, откинувшись на спинку стула, теперь сверлил Кроули карающим взглядом, — Это преступление против меня! Вы — один из немногих, кому я доверял, и вы меня в этом доверии обманули.       Все это до боли напоминало допрос с пристрастием. Взыскания Вельзевул уже давно стали жужжанием навязчивой мухи, которую хотелось прихлопнуть сложенной в трубку газетой. В Аду было не принято вдаваться в чьи-то мотивы, наказывали по простой схеме «не выполнил — получай». Но с этим Дьяволом от юриспруденции все обстояло иначе. Кроули всерьез казалось, что его демонический мозг детально препарируют под микроскопом. Классические ужимки тут бессильны, оставалось одно — слепая покорность.       — Я искуплю свою вину перед республикой. Прошу вашего позволения лично руководить казнью изменника. В назидательных целях голова казненного будет размещена на рыночной площади в течение недели.       — С головой — это лишнее. Тут у нас не сентябрь девяносто второго года. А вот руководство казнью, пожалуй, позволит обелить вашу репутацию в глазах Отечества. И моих, конечно.       — Не возражаете, я тогда при вас составлю соответствующее прошение для трибунала?       — Разумеется, — призрак улыбки мелькнул в уголках тонкого рта. — Держите лист, а вот перо и чернила.       Пока Кроули выводил завитушки своей незатейливой подписи, он успел немного рассмотреть содержимое стола. В бумагах, окруживших Робеспьера, как враги — Францию, прослеживался строгий порядок. Справа высилась стопка с приказами об отстранении от должностей, следом другая — уже о назначении какого-нибудь генерала или комиссара, третья, самая объемная — «политические дела» особой важности, на обложке одного из которых Кроули в любой момент ожидал увидеть свое имя.       Робеспьер вернулся к прерванному занятию, стук его печати о стол болезненно напоминал грохот падающего ножа гильотины. Стоило отдать Робеспьеру должное, третья стопка уменьшалась крайне медленно — за все время их аудиенции он смотрел только одно единственное дело.       — Готово? Хорошо, будьте покойны, я позабочусь о формальностях, — Робеспьер разложил непросмотренные бумаги по ящикам стола и достал из самого нижнего немного соленых галет.       — Вы правильно меня поймите, — гораздо теплее продолжал он. — Это вам же во благо. Зрелище будет, что и говорить, не из приятных, но в глазах народа вы не будете таким же изменником. Как отбудете эту неприятную повинность — приступайте к своим прежним обязанностям.       — Как? Даже в отставку не отправите?       — Ни в коем случае. Вы — незаменимы для революции и для меня в частности. О, как неучтиво, не хотите попробовать?       — Спасибо, я не голоден, — Кроули не прельстился солеными галетами. Он уже очень давно не отправлял в рот ничего, кроме алкоголя разной степени крепости.       — Да, — задумчиво протянул Робеспьер, — совсем недавно, будучи еще депутатом Национального собрания, я ратовал за полную отмену смертной казни, а сейчас вынужден подвергать ей своих соотечественников. А что делать, если иначе наши враги бесцеремонно втопчут в дорожную грязь все идеалы свободы, равенства, за которые уже сложили немало голов. Кстати, об идеалах. Буду рад видеть вас на заседании клуба в это декади [2]. Повесткой дня будет вопрос о религии и ее тлетворном влиянии на неокрепшие умы.       — Очень постараюсь, если дела секции позволят. Нужно многое наверстать, многое исправить.       — Обязательно приходите! Из моего окружения никто лучше вас не дискутирует на религиозные темы.       — Не думаете ли вы, что я скрываю сан-какой под гражданским платьем?       — Конечно нет. Да мне, по большому счету, безразлична ваша прежняя жизнь, важно только одно — преданность делу Революции. Если и ее не сохраним, то все сущее потеряет смысл.       Едва сохраняя самообладание, Кроули неверной поступью спускался по парадной лестнице дворца, где всего год с небольшим назад развернулась одна из самых фатальных битв Революции [3]. Специально не убранные выбоины от пуль на благородном мраморе до сих пор свидетельствовали о кровавой плате за республику.       Как ни старайся, Кроули не мог избавиться от ощущения, что, прислуживая режиму Робеспьера, он попал в новую кабалу, только уже на Земле. Правда, Кроули, хоть убей, не видел в нем «Врага рода человеческого», каким его в красках расписывали в салонах Лондона. Да, этот самый человек с железным хладнокровием отправил его наблюдать чужую смерть, да, одно слово Робеспьера могло стереть Хлебный рынок с его обитателями с лица земли. Все это так, но… Кроули не мог дать определенного ответа, поступил бы ли он иначе, окажись он в шкуре негласного главы Комитета общественного спасения. Может, именно поэтому настоящая шкура его полностью устраивала.       Его ангел был дома. Они так нехорошо расстались, когда он, очумевший от злости, понеся на экстренную аудиенцию с Робеспьером, так и не сопроводив свою главную драгоценность до Нотр-Дама… Едва ли Кроули что-то знал об этом соборе, но наверняка Азирафаэль смог бы подать информацию под сладким соусом — он был тем еще ценителем архитектуры. Одним словом, момент прогулки был упущен (может быть, устав, Азирафаэль на обратном пути снова решился бы взять его под руку?.. Теперь уже никогда не узнать).       — Ох, ангел, — выдохнул Кроули с порога, едва заприметил молочный хохолок, который вышел его встречать (а он было раньше подумывал, не взять ли домашнего кота!). — Ну и дерьмо у меня вечер. Ты… ты нормально добрался сюда? Париж такой город, что тут с непривычки легко заплутать.       Азирафаэль сосредоточенно мешал ложечкой какую-то бурду в чашке. Судя по запаху, он пытался сварить кофе. Кроули осторожно повел носом и посмотрел в направлении маленькой кухоньки. Вроде пожара не случилось.       — Да-да, все в полном порядке, Кроули! — сказал Азирафаэль, не отрывая взгляда от чашки, — Я… можешь сварить мне кофе? Как утром? У меня не получилось.       — Сложно не чудесить, ага? — Кроули повесил верхнюю одежду на вешалку, и рубашка, словно в насмешку над ограниченным в магических ресурсах ангелом, стекла с тела, сменяясь домашней - белой.       Азирафаэль не опустился до завистливых взглядов, лишь удрученно покачал головой:       — Не то чтобы… я привыкну. К тому же я могу прибегнуть к силам, если чудеса относятся к миссии. Но в мелочах я скован, увы. Не хватало только нового выговора с занесением в личное дело.       — Так Ада боишься? — Кроули не оценил сгоревший кофе на стенках турки, стоявшей на столе рядом с двумя новехонькими Библиями. Одна из них была открыта на первых страницах. Мельком пробежавшись глазами по строчкам, Кроули поджал губы: на французском. Азирафаэль решил расширить свою коллекцию экземплярами на языке, которого толком не знал? Странный он все-таки, на кой черт покупать то, чем не будешь пользоваться?       Кроули очень надеялся, что его не попросят читать вслух с переводом. Он ведь не сможет отказать…       — Нет. Нас и за большие грешки не сокращали. Много хуже: могут приставить к какой-нибудь молельне, где заставят на постоянной основе освящать воду. Знавал я одного беднягу, который по-крупному сел в лужу, так у него вплоть до двадцатого века теперь график забит. В девятнадцатом в Лурд отправят, Деву Марию играть [4].       — Кошмар какой, — содрогнулся Кроули и, очистив турку, заново наполнил ее водой. — Ну, тогда так и быть, чтобы тебя не отправили играть Деву Марию, я сварю тебе кофе. Едва ли тебе пойдет женская оболочка.       — Так… какие у тебя неприятности? — спросил Азирафаэль, присаживаясь на стул и занимая удобную позицию наблюдателя.       Кроули быстро начал насыпать в турку кофе и специи.       — Уже никакие, ангел. Ты же со мной, — беспечно отозвался он. — Какие могут быть неприятности, когда у меня такая очаровательная компания?       На самом деле огромные. И еще горстка сверху.       Лавировать между Вельзевулом и Робеспьером, пытаясь угодить обоим начальствам, не перепутать отчеты и не задушить на корню собственные принципы — задача не из легких. Одно дело надрывать живот от смеха над неряшливым героем пьески Карло Гольдони [5], и совсем другое — воплотить этот образ в суровой реальности. Увы, стиль комедии дель арте плохо вязался с драматургией революции.       Но Азирафаэлю об этом знать необязательно.       Его покой был слишком дорог Кроули. Ведь даже о таких заботах невольно забываешь, когда эта меренга [6] расплылась от брошенной фразочки в смущенной улыбке и порозовела, как небо перед рассветом.       Перед Азирафаэлем не надо было пресмыкаться, лебезить и кривляться, лишь бы сбить с толку. Покоряться и отчитываться тоже. Зато с ним можно вести задушевные беседы, невинно заигрывать в меру своих сил и пытаться…       — Разбавить кофеек чем-то покрепче? — задорно предложил Кроули, открывая дверцу маленького буфета и доставая тяжелую стеклянную бутылку. — А то у меня зря простаивает.       — А давай, — без боя сдался Азирафаэль.       Еще со времен Рима в пятом веке Кроули разузнал, что Азирафаэль неравнодушен не только к пище, но и к хорошему спиртному (благо люди тогда уже научились его делать). Кроули не мог не воспользоваться этим.       Спустя полчаса они заменили кофе с коньяком на просто коньяк, чтобы было честнее. Кроули было лень идти за бокалами или, что хуже, варить еще (для притворства, что это все еще невинное кофепитие!), так что они разливали столетнее пойло по грязным чашкам и пили не чокаясь.       Алкоголь развращал и наполнял тело не этанолом, а пьяной отвагой.       В отблеске пары зажженных свечей, которые с одного мановения пальцев появились на столике, так и не убранная кровать манила воспользоваться сделкой.       Плевать, что Азирафаэль ни хрена не знает. Научится. Он же умный, наверняка что-то читал по теме. Да и во времена Древней Греции разглагольствовал с Платоном, и только Бог знает, насколько расплескался тогда ангельский гедонизм. Едва ли Азирафаэль мог быть целомудрен и невинен, как неаполитанский мальчик-хорист. А если даже Азирафаэль умудрился сохранить чистоту под грязью лет, то для сношения не требовалось много извилин.       Ляжка Азирафаэля как раз маячила в зоне досягаемости — только вытяни руку, — облизываемая колышущимся пламенем свечи, хотя уже давно должна быть вылизана его языком.       — Так сходим завтра вместе где-нибудь отобедать? Кроули?       Кроули с трудом перевел взгляд с ноги на лицо Азирафаэля:       — Ч-чего?       — На обед-то сходим, гов-рю? Я зайду за тобой, и мы пойдем… куда-нибудь. Куда поведешь.       — Обед… А. Ну. Ладно. Жди меня у Консьержери… около двух.       Мозг работал лениво, словно с пинка. Алкогольная дымка тяжелела и сгущалась. Кроули будто вживую слышал мучительный скрип несмазанных шестеренок.       Но ничего! Еще сверкнет молния!       Сейчас он вытянет руку, положит ее на колено, сожмет и … ух. Понесется на бешеной скорости. Только сознание проклюнется через пьяную негу, и вот тогда он покажет Азирафаэлю, что такое демонский пожар-р-р. С-с-с-страсть! Похоть! Сам Асмодей уважительно кивнет при встрече, а, может, и вовсе напишет увольнительную!       А его полная ляжка вдруг встала, мелькнула оголенной лохматой щиколоткой, виднеющейся из-под штанины, и пошатывающейся походкой отчалила к кровати. Будто бы не знала, что на нее объявлена охота!       Нес-с-слыханно!       Добыча довольно крякнула уже с кровати, скинула туфли и, минуты не прошло, как засопела.       Невостребованный хищник уткнулся носом в пустую чашку.       Кажется, хищник был всего-навсего хорошо маскирующимся агрессивным травоядным. Или как еще объяснить то, с какой легкостью он упустил вторую возможность за день?!       Все-таки Кроули горазд предлагать места для встреч. Уж где-где Азирафаэлю меньше всего хотелось находиться, так это у стен той самой темницы, где гнил некогда он сам. Да к тому же толпа оголтелой публики безнадежно заблокировала все подступы к зданию.       «Кроули, ну где тебя черти носят!»       И черти принесли. Даже привезли на грубо сколоченной телеге с веселой компанией из десяти связанных узников и угрюмого вида мужчины в длинном сюртуке и широкополой шляпе. При виде последнего санкюлоты и их благоверные бурно ликовали, то и дело выкрикивая «Сансон [7], Господарь Парижа…» — дальше этих слов Азирафаэль еще не продвинулся. К счастью, Кроули не был связан и вел себя непринужденно, чего не скажешь об осужденных. Забитые и исхудавшие, они жались друг к другу выводком дрожащих цыплят, пока толпа заботливо осыпала их дождем объедков. Если бы не замыкавшие телегу спереди и сзади гвардейцы, одним Небесам была бы ведома судьба несчастных.       «Что он забыл здесь? Неужели… это тоже входит в его обязанности?!»       Строго говоря, Азирафаэль слабо представлял, куда могли конвоировать заключенных, потому просто последовал за телегой, теснимый улюлюкающей толпой.       Запряженная в телегу, потасканного вида гнедая кобыла стоически переносила все невзгоды, с видимым надрывом покрывая пядь за пядью. Миновав Мост менял, голова процессии повернула направо, в сторону обширной площади.       Азирафаэль несколько раз вскидывал руку и выкрикивал имя Кроули, но тот вряд ли что-то расслышал сквозь оглушительный рев толпы.       Наконец повозка подъехала к месту назначения. Если раньше Азирафаэля еще мучили сомнения в участи заключенных, то теперь они окончательно развеялись.       Прямо перед окнами четырехэтажного особняка в стилистике позднего ренессанса (при ближайшем рассмотрении это оказалось городской ратушей) был заботливо обустроен высокий эшафот, увенчанный уже до боли знакомой Азирафаэлю машиной. Тот, кого толпа величала Сансоном, резво перемахнул через бортик телеги и устремился в объятия своей возлюбленной. В ответ на его трепетный взгляд возлюбленная только холодно блеснула острием косого ножа.       Первый осужденный отправился в последний путь, поддерживаемый за локти двумя рослыми гвардейцами: он едва волочил ноги. За ним по пятам шел Кроули, держа черную кожаную папку под мышкой.       Когда все участники действа заняли свои места, Кроули, стуча каблуками, вышел на авансцену и громко, чтобы перекричать толпу, зачитал с листа… обвинение?       Как бы Азирафаэль ни хотел обижать Кроули, но все вышло как-то скороговоркой, совсем не так, как он представлял себе кульминацию судебного процесса. Однако весь остальной народ послушно замер, внимая каждому слову, а некоторые заботливые родители взгромоздили своих чад к себе на плечи. Видать, чтобы дитяти с младых ногтей приобщались к «демократическим» традициям якобинцев.       Но вот, судя по всему, приговор был оглашен, Кроули захлопнул папку и тактично отошел в сторону.       Гвардейцы схватили первого осужденного — коренастого мужчину лет сорока, кажущегося совершенно безобидным, — и, как неотесанную болванку, бросили под нависший нож гильотины.       Громовой раскат барабанной дроби, железная рука Сансона нажала на рычаг, и сила тяжести доделала свое. Во мгновение ока дух маленьким светящимся облачком отлетел от обезглавленного тела и, немного поколебавшись в воздухе, растворился без следа.       Против всяких суеверий никакие ангелы не спускались с Небес, что уж говорить о демонах. Тут стоял только один — его — и тот, кажется, собирался отделаться ролью простого свидетеля. А впрочем, как знать, что кроется за этими непроницаемыми стеклами да еще на таком расстоянии.       Далее — по-новой.       Кюре, гвардейцы и палач исправно играли в статистов, пока гильотина исполняла арию смерти, благо публика не скупилась на овации. Азирафаэль поймал себя на неприятной мысли, что испытывал облегчение, когда настала очередь последнего осужденного.       Побагровевший нож в последний раз со стуком занял позицию, половинки люнетов жадно сомкнулись. Животная ярость толпы хлынула через края пеной от шампанского.       Кончено.       Хотя. Постойте.       «Что, опять?»       В полном безмолвии Азирафаэль, обходя застывших на месте зрителей (некоторых приходилось теснить из-за сильной давки, отчего те качались и падали) все-таки пробился к эшафоту.       — А нельзя было остановить время чуть пораньше?! Глядишь и отобедать бы успели.       Кроули беззастенчиво не отвечал.       Поднявшись по скользким ступенькам наверх, Азирафаэль застал его за очень странным занятием. Широко раздувая ноздри и ежесекундно чертыхаясь, Кроули вытаскивал тело из-под ножа гильотины: тот как раз застыл на полпути к своей цели. Спихнув спасенного с роковой скамьи, Кроули, ничего не объясняя, спрыгнул вниз к деревянным грубо сколоченным гробам, где лежали уже обезглавленные тела, и, нарушая все приличия (конечно, что еще ждать от демона) принялся вытаскивать одно прямо из гроба. Азирафаэля всего передернуло от этой картины.       — Кхм, Кроули, если это очередная фантазия, навеянная твоей книжонкой, то я пас!       — Брос-с-сай уже разглагольствовать, — сквозь зубы прошипел Кроули, вытирая пот со лба, — Помог бы лучше! Я почти выдохся.       — Я? Помочь? Чем? — тем не менее Азирафаэль верно спустился к Кроули.       — Так… Тащим эту тушу на эшафот… Я беру за ноги, ты — за руки. Что не так?       Азирафаэль даже не пытался скрыть чувства отвращения перед еще кровоточащим срезом шеи.       — Крови испугался? Тоже мне!       — Не то чтобы испугался, — протянул Азирафаэль, не осмеливаясь прикоснуться к трупу, — просто… я в целом не в восторге от любых человеческих жидкостей.       — А черт с тобой! Бери за ноги — времени в обрез!       И они с Кроули, дружно отдуваясь, потащили тело наверх по ступенькам.       — Фу-у-ух, тяжелый, как боров! — помаленьку сердился Азирафаэль, — За что его так?       — Отъявленный спекулянт… а теперь на доску его, поближе к колодкам двигай… цену на муку накручивал раз в пять… крови из моих ребят выпил будь здоров… отлично, так и оставь… допрыгался, попался на недопоставках в армию. Не в моей секции, конечно.       — А с ним что? — Азирафаэль показал носком ноги на чудесно спасенного осужденного, чье лицо только сейчас пробудило воспоминания о недавно задержанном еврее на рынке.       — Грузим в открытый гроб.       — Охох-хо-хо-хох! — но делать было нечего, уж больно возбужденный вид был тогда у Кроули. То и дело он с тревогой выуживал из кармашка жилета брегет на цепочке, поглядывая на циферблат.       — Положили… Теперь давай заколачивать.       — Зачем?       — Чтоб никто не догадался! — рыкнул Кроули и загнал несколько невесть откуда взявшихся гвоздей в крышку гроба. Ограничившись девятью, Кроули вскочил на ноги и оттащил Азирафаэля на значительное расстояние от эшафота.       — Вроде все, — устало вздохнул он и громко щелкнул пальцами.       В тот же миг нож гильотины с грохотом упал вниз, толпа взревела в пьяном восторге, и только палач озадаченно смотрел на тело, прибавившее около пуда весу. Престарелый гробовщик тоже почесал затылок, видно, недоумевая, когда это он успел заколотить первый гроб, но творившееся повсюду копошение народа не располагало к долгим размышлениям. «Последнее» тело с грохотом швырнули в гроб, отделенные головы на удачу раскидали по гробам (не короли какие-нибудь, чтоб одаривать каждый кочан вниманием), после чего оставшиеся гробы заколотили.       — Вот тебе и «общественное благо». — хмыкнул Кроули. — Был человек — нет человека, и все счастливы до усрачки.       Только сейчас Азирафаэль окончательно разгадал наивный замысел Кроули.       — Кроули, ты гений!       — Ой, перестань!       — Не-е-ет, это надо же подложить им такую свинью… вернее, борова. Только вот боюсь, как бы он не запаниковал там, в гробу и все не испортил. Да и что подумают на кладбище…       — Обижаешь! Я вообще-то и оцепенение насылать умею, так, между прочим! А о кладбище — гробы повезет мой человек, надо только вывезти его за город, а там — свобода. Всучат ему новые документы — и айда к родне в Прагу, пока тут все не уляжется.       «Откуда он знает, что все уляжется? Даже на Небесах ставки не торопятся делать, а он… Вот опять водит Ад за нос, спасая этих торгашей от гильотины. Или все это какой-то хитрый план?»       Наконец в телегу вернулись все ее прежние пассажиры, с той лишь разницей, что теперь не все целиком. Кроули прошел мимо сидевшего на козлах возницы, и обменявшись с ним многозначительными кивками, облегченно выдохнул:       — Ну все! С трудами покончено, теперь я весь в твоем распоряжении, ангел! Ты уж прости, поверь, я не забыл про наш обед и время… Просто какой-то урод передвинул время казни, а я не успел…       — Ни слова больше! Ты и так потрудился на славу и заслужил воздаяния! Проси, что угодно!       — Звучит не по-ангельски соблазнительно, А-А-А-ХМ, — Кроули неумело скрыл зевок рукавом карманьолы, — Знаешь, я бы ограничился простым променадом. Кажется, я обещал тебе показать Нотр-Дам? Теперь не вижу никаких препятствий. Поедим возле где-нибудь.       — Я весь в нетерпении!       До острова Ситэ было рукой подать, но Азирафаэль попытал счастье, решившись по пути порасспросить Кроули о его миссии в Париже. Как диктовали железные правила этикета, он начал издалека:       — Я только никак не возьму в толк, за что схватили этого малого?       — А, ты же еще не знаешь… Всему виной все те же твердые цены. Идея-то хорошая, восстановили цены дореволюционные, да только вот деньги с тех пор обесценились раза в два. Эти придурки якобинцы возьми да и напечатай новые бумажки, только толку то: те и шиша не стоят. Говорят, мол, вы держитесь, вот выиграем войну против всего мира — и заживем! Только за твое чувство патриотизма хлеб тебе никто продавать не станет. Хоть под страхом смерти запрещай старые деньги — народ все равно пойдет по пути выгоды. Вот на моем рынке и в ходу старые бумажки с королем на фоне: взамен мои коммерсанты приторговывают из-под полы вяленым мясом, сыром, овощами. Реальный товар за реальные деньги. Никакого обмана, ну, якобинцы не в счет. Все были довольны, пока…       Тут руки Кроули со скрипом сжались в кулаки, и все его тело забило мелкой дрожью — только почти невесомое касание Азирафаэля в районе плеча помогло унять приближавшуюся бурю.       — Ничего, — продолжил Кроули гораздо спокойнее, — я найду эту крысу, а там она у меня сама прямиком в Ад запросится.       — Кстати, об Аде, — не унимался Азирафаэль, который так ничего толком и не выведал, — твои вообще в курсе, чем ты тут занимаешься?       — Не то чтобы… О, вот и твой собор… Только вот… Постой, какого дьявола?       Азирафаэль многие годы провел в предвкушении этого момента. Только подумать — ему предстоит прикоснуться к камням, которые еще помнят зубила мастеров двенадцатого века! Увидеть воочию статуи древних королей в сиянии окна-розы, послушать хоровые песнопения в деамбулатории, прикоснуться к библейским сюжетам, вырезанным из редких пород дуба, а в завершении подняться на самый шпиль, чтобы оттуда узреть панораму Парижа с высоты птичьего полета… Только вот величественного шпиля не было. Совсем. Обезглавленный шедевр ранней готики мрачной твердыней нависал над ними, щетинясь башенками на контрфорсах. Часть бесценных витражей этой солнечной палитры была варварски выбита, а то, что осталось, безнадежно повисло на зыбких свинцовых ободках. Главный вход в собор был опечатан и только престарелый гвардеец охранял покой древнего собора.       Теперь настала уже очередь Азирафаэля потрясать кулаками. Вне себя от гнева он буквально налетел на гвардейца, сбивчиво воспроизводя адскую смесь из английских и французских слов. Гвардеец, недолго думая, наставил на него ружье, но Кроули быстро загородил собой от опасного, как черная дыра, дула.       Волшебный клочок бумаги заставил гвардейца встать навытяжку. Кроули спокойным тоном стал его расспрашивать, гвардеец чеканил ответ за ответом.       Когда поток вопросов иссяк, Кроули, отпустив гвардейца и дальше нести службу, сочувственно произнес:        — Ангел, как бы тебе сказать… В общем, твой Нотр-Дам сносят на следующей декаде.