Ca Ira

      — Тебе не холодно, дорогой?       — Нет. Хватит об этом спрашивать.       — Ну, в комнате прохладно, знаешь ли. А ты такой…       Азирафаэль покрутил кисть в пальцах, стараясь подобрать слова потактичнее.       Разнузданный?..       Гх-м.       Соблазняющий?       Плавные линии ляжек с узловатыми коленями. Гибкая худоба с россыпью ярких веснушек у сосков. Розовый шрам, застывший полумесяцем под этими звездочками. Волосы вьются по щекам непокорно: они сбежали из буклей на свободу. Листовые повязки времен Эдема вышли из моды и сменились зеленой тряпкой, которой недавно Кроули прихватывал кастрюлю на кухне.       Кроули выше вздернул нос. Скосил глаза, опустив светлые ресницы.       — Я мог просто попробовать и… портрет, знаешь ли. А ты так сразу…       — Ангел, меньше говори, больше делай.       — Если я ангел, это не значит, что я умею всё это! Ты же знаешь: из ангелов выходят прекрасные живописцы, композиторы, писатели точно так же, как из людей! Мой уровень — это котик. Больше похожий на козлика.       — Рисуй уже.       Азирафаэль почесал кончик носа. Затем погрузил кисточку в намешанный недавно островок краски. «Телесный» цвет, подобранный с такими мучениями, превращался на холсте в банальный поросячье-розовый. Но измаранная палитра не вынесла бы еще одного эксперимента.       — Ты пожалеешь, Кроули.       — Я повешу это у себя в кабинете, потеснив парусник. Буду смотреть и…       — Ужасаться, — перебил Азирафаэль, начиная делать крупные небрежные мазки. — Впрочем, ты прав. Есть и плюсы. Когда тебе нужно будет работать, ты не заснешь. От ужаса, конечно.       Кроули пробормотал что-то неразборчивое и сильнее прогнулся в спине.       Повязка чуть сползла, обнажая ягодицу.       Азирафаэль закатил глаза и закрасил на холсте зеленое пятно розовым. Получился грязно-бурый.       Несколько дней назад они с Кроули чудесно попили чай. А после чая попили коньяк. А после коньяка Азирафаэль наконец спросил «что случилось?»       Кроули ответил «ты хочешь знать, правда?»       Азирафаэль подумал, икнул от подкатывающей рвотной волны в горле и сказал «нет».       С утра они оба страдали похмельем и меланхолией. Кроули курил зализанную самокрутку в открытое окно, опираясь коленом на подоконник, и ворчал на отвратительную погоду.       Тучи ползли низко, сыпали снег, как крупную соль. Тот тут же таял, касаясь земли. Ветер завывал с улицы, просясь в дом. Кроули смахнул пепел в пасть неугомонному и закрыл створку.       Так и ушел, костеря слякоть и якобинцев. Робеспьеру тоже досталось.       Азирафаэль помахал ему из окна, но Кроули только сильнее затянул платок на тонкой шее. Ответного жеста не последовало.       Горячий шоколад так и зазывал плюхнуться в ворох подушек и провести все утро за чтением Библии в редакции маркиза де Сада. Пробираясь сквозь дешевую вульгарность, Азирафаэль порой надолго останавливался на некоторых строчках, пытаясь вникнуть в смысл прочитанного.       Монологи героев утомляли, персонажи соревновались в своей отвратительности, а само описание плоти вызывало снисходительные смешки.       Сношение выдавалось за порок. Бог отрицался. Бедную вагину клеветали главной совратительницей всего и вся. Герои мерились длиной членов, и все проигрывали. Смеяться во время полового акта считалось дурным тоном, а упоминание Господа каралось смертью.       Герцог щекотал членом Третий храм Дюрсе. Да хоть четвертый…       Азирафаэль хрустел ломтиками сушеного яблока, запивал их кислинку шоколадом и обещал себе в храмы больше не ходить. Или для начала уточнять, что это за храмы.       Быстро выяснилось, что «январь» был посвящен лишению девственности мальчиков, и тут Азирафаэль даже разочаровался. Если Кроули планировал поползновение на его храм — первый, второй, третий — любой — он точно не будет первым прихожанином.       Азирафаэль хотел пролистать книгу до января, но так и не нашел заглавия. Пришлось с мучениями пробираться сквозь дебри французского дальше. И если глотание соплей Азирафаэль еще стойко вынес, то копрофаги были пощечиной его вкусу. Этому де Саду подобало выплескивать похоть куда угодно, только не на бумагу. С Богом или без него, но заменять семяизвержение открытыми шлюзами, член — негнущимся орудием, а сперму — благодатным дождем — вот это дурной тон!       Немного поразмыслив, Азирафаэль отложил Библию и направился к гардеробу. Положительно, нужна передышка, чтобы хватило сил одолеть это чтиво. Заняться пока починкой одежды?       Стоило Азирафаэлю распахнуть дверцы, как его взгляд тут же зацепился за плащ. Кроули не стал тратить ресурсы на его ремонт и чистку. Может, по причине плохих воспоминаний, может, из брезгливости, но он без сожалений облачился в приталенный упелянд да ускакал в нем к своим якобинцам. Злополучный плащ так и остался висеть в шкафу, упрекая рваной дырой на уровне талии.       — Нет-нет, так совершенно не годится! — посетовал Азирафаэль, вынося плащ на свет. Оценив ущерб, он дуновением ветерка стер въевшееся в ткань пятно. Прорехи тоже вроде не было видно, но не мешало проверить цельность подклада.       «А это еще что?» — к своему величайшему удивлению, Азирафаэль нащупал в боковом кармане что-то прямоугольное. Инстинктивно оглядевшись, он достал подобие записной книжки, обтянутой темной кожей.       Кляня себя за любопытство (может быть, это ежедневник Кроули?), Азирафаэль открыл первую страницу. На пол тут же выпали сложенные бумаги. Вернее, одна из них представляла собой карточку, отдаленно напоминавшую удостоверение личности.       — Выдано на имя Жан Батист Кёронт? Сорок три года? Журналист-карикатурист?       Азирафаэлю хотелось петь, но он понимал: не стоит. Кажется, Кроули достал ему документы в кратчайший срок? Ах, какое он все-таки золото!       Другая бумага порадовала его еще больше.       «Он еще и свидетельство о благонадежности сделал на это имя!»       Хочешь, не хочешь, а призадумаешься о благодарности.       Поэтому к возвращению Кроули Азирафаэль впервые сподобился на… ну, это сложно назвать ужином, скорее, его репетицией. Он трудился не покладая рук, по итогу явив столу (и Кроули) рататуй.       При свете свечей Кроули поковырял вилкой бесформенные ломтики овощей, протянул «м-м-м-м» и поглядел в овощную корзину: «а, это был последний кабачок, да?»       Азирафаэль сказал:       — Дорогой, ты чудо!       — Неужели? — уголки рта Кроули дрогнули, и он отложил очки.       — Я знаю, что ты достал мне документы! Ты невероятный!       Кроули, положивший в рот тушеный томат, тут же им и поперхнулся. Азирафаэль испугался, не попался ли ему непропеченный кусочек.       — А много я документов тебе достал? — спросил Кроули.       — Ну как. Самые необходимые. Со свидетельством благонадежности мне любой конвой не страшен!       — Я на своей должности и не такое могу! — приободрился Кроули. — Как тебе… имя?       — Жан Батист-то? Не знаю. Мне без разницы. А то, что карикатурист… По секрету: я всегда хотел попробовать себя в изобразительном искусстве.       — А где ты документы-то… отыскал? Я, может быть, сюрприз хотел сделать.       — В записной книжке. У тебя. В кармане плаща. Плащ я починил, почистил…и оно… само выпало. Гх-м. Прыгнуло мне в руки, скажем так.       — Само, — с насмешкой произнес Кроули, а потом махнул рукой. Попросил разве что кожаную книжицу назад.       А через пару дней Кроули, сверкая глазами, вернулся уже груженный художественными принадлежностями.       — Ты будешь писать картину! — объявил он с порога.       Азирафаэль вложил в Библию закладку и обеспокоенно поправил плед на ногах. Кроули установил мольберт посередине комнаты и водрузил на него холст.       — Писать? — переспросил Азирафаэль.       — Ты же хотел попробовать себя в изобразительном искусстве! — припомнил Кроули. — Я похлопочу насчет твоей работы, ангел. Робеспьер ищет художника. Он хочет свой портрет. И писать его будешь ты. И я уж позабочусь, чтобы всякие Луи-Давиды тебе не мешали. С тебя только написать пять-шесть картин.       — Так много?!       — Не с пустыми же руками идти к этому скряге?! Сначала нужно себя преподнести публике. Практикуйся!       Стоит ли говорить, что идея была бредовой с самого начала?       Азирафаэль хотел рисовать цветы. Может быть, с практикой в его рисунках появились бы и животные: пушистые кролики, усатые котята, поджарые борзые…. Но Кроули так быстро выпрыгнул из штанов, лёг на диван и принял позу «я — искуситель» (это соблазнение или опять его выходка?!), что говорить о предпочтениях стало бессмысленно.       — Я — твоя модель, ангел. Так и быть! Тренируйся! Пиши! Восхищайся! Леонардо когда-то восхищался! Он говорил, у меня красивый римский нос!       (Понятно, выходка).       — Я помню, — сказал Азирафаэль. — Вторая часть диптиха [1] висит у меня в Лондоне. Но ты же позировал ему…       Кроули поерзал, раскидал кудри по подушкам и вытянул длинную ногу, будто представлял лот на аукционе.       «Одетым…»       Зачем рисовать ноги, если красивый только нос?!       Модель вызывающе покачала ногой: последняя настоятельно просилась на картину.       Что ж. Будет ей нога.       Позже модель принимала работу, придерживая зеленую тряпку на бедрах. Её пальцы то и дело с волнением сминали ткань — та так и норовила упасть.       — Ну? — выжидал Азирафаэль.       — Как тебе сказать, ангел…       — А я предупреждал!       Кроули слегка наклонился и устроил подбородок на его плече. Надел очки с видом знатока. Снял. Снова надел.       — По-моему, я переборщил с розовым, — пожаловался Азирафаэль.       — Нет, в самый раз. Видно, что мое тело дышит жизнью! Ты же не «Смерть Марата» [2] малюешь.       — И на том спасибо.       Кроули, как и обещал, потеснил парусник. Но картины для выставки все-таки создал сам.

***

      Еще не было и девяти утра, а просторное помещение квадратного Салона уже наполнялось любителями прекрасного. Галеристы едва успевали спуститься со своих высоченных шатающихся лестниц: перед открытием новой выставки картины развешивали всю ночь, и все равно не хватило времени. Надо воздать Революции должное: если раньше выставить полотна могли только академики живописи, то теперь это мог сделать любой смертный. Помимо Азирафаэля многие художники-самоучки решились попытать удачу на этой выставке. Лувр открыл двери для всех. Полотна всех форм и размеров заполонили собой стены вплоть до расписного потолка, так что посетителям приходилось запрокидывать голову до боли в шее.       Азирафаэль боялся, что «его» работы будут вывешены как можно дальше, однако они висели в центре зала прямо на уровне глаз.       «Не думал, что «мое» творчество будет оценено по достоинству…»       С точки зрения обывателя он, наверняка, страдал манией величия. На всех картинах, выставленных под его именем, так или иначе был запечатлен он сам: то он сокрушенно рыдает над могилой Марата, то поигрывает на лире для пляшущих граций, то в облачении Македонского сражается с персами, то полуголым Диогеном сидит в пифосе, выгнав из него собак.       Кроули не отличался воображением в выборе действующего героя.       Азирафаэль подивился невесть откуда взявшейся ностальгии по Древней Греции: как никак, промозглая парижская погода сильно контрастировала со знойными средиземноморскими пейзажами. Он списал это на одну из необъяснимых причуд якобинцев.       Азирафаэль не заметил, как «его» творчеством заинтересовалась группа молодых мужчин, один из которых в бунтарски-распахнутом упелянде [3] поравнялся с ним.       — Марат, ушедший в небытие, друг народа… Взять сюжетом картины его трагический уход — смело, очень смело.       — Как мило с вашей стороны! — Азирафаэль уже предвкушал хоть какую-то критику. Неважно, положительную или отрицательную. Он желал отклика. — Будем знакомы! Жан-Ба…       — …смело выставлять на уважаемой выставке бессовестную срисовку! — не дал ему договорить мужчина. — Потрудитесь обернуться, да-да, посмотрите своими бесстыжими глазами на полотно великого Луи Давида! Поразительное сходство, не правда ли?       — И что? Не помню, чтобы кто-то объявлял монополию на рисование Марата. К тому же я творил независимо!       — Ваша мазня оскорбляет творение великого мастера! Я — Луи Буальи, советую вам убираться из Салона и никогда не появляться здесь больше.       Азирафаэль привык к нападкам в свой адрес: Богиня не одарила его грозной внешностью, чтобы он одним видом внушал страх и уважение. Но методом проб и ошибок он обрел дар разить врага не копьем, так полемикой (если полемика не помогала, всегда можно отступить. Не бегство. От-ступ-ле-ни-е!)       — Контрреволюционные вещи говорите, гражданин. Каждому предоставлено право выставляться в Салоне. Как говорит один мой знакомый комиссар…       — Ладно, черт с вами.       — Вы правы: он со мной.       Луи Буальи посмотрел на него, как на безумного, и отошел.       Азирафаэль торжествовал. Но ему так и не дали перевести дух. Сзади уже шуршала платьем какая-то дама.       — Право, куда деваться от этих невеж? Зато какой достойный отпор вы дали.       Азирафаэль, крайне изумленный, повернулся на каблуках к говорившей.       Ей оказалась женщина средних лет в высоком, напудренном по старой моде парике и мушкой на щеке. На её шее красовалось странное украшение в виде алой ленты с приколотой к ней брошью. Стеклянные капельки, крепившиеся к броши, тревожно звенели и впитывали в себя свет. При движениях блестели, как свежая кровь.       — Я просто доходчиво объяснил, что Марат не является чем-то святым.       — Совершенно верно! — сказала она, вдруг понизив голос. — Но на вашем месте я заявляла бы об этом тише. О таком не говорят на улицах.       — А где говорят? — тут же спросил Азирафаэль.       — Поговорим о погоде, — фыркнула она, обмахиваясь веером, хотя не было и намека на жару. — Скоро подует ветер с туманного Альбиона?       Азирафаэль мучительно размышлял, пытаясь разгадать этот ребус. Кажется, в его клетку залетела случайная роялистка. И ему срочно требовалось захлопнуть створку.       — Он уже подул, мисс. За Тулоном [4] есть и другие горизонты.       — Приходите ко мне в салон. В этот четверг, — женщина скосила глаза на его золотой перстень, который он уже много лет носил на мизинце. Азирафаэль тоже посмотрел на него. Рычащий лев на щите легко смахивал на герб британского монаршего дома. Женщина тихо назвала адрес. — Вы найдете в моих гостях верных друзей. Мы очень изголодались по новостям.       Азирафаэль медленно кивнул. Женщина еще раз оценила картину с Маратом, пробормотав «явно рыдает от облегчения», и упорхнула изучать соседние полотна.       Внезапно разношерстная публика оживилась: отвлеклась от созерцания картин, зашепталась.       Если короля народ видел разве что в профиль и только на монетах, то лицо Робеспьера знала каждая подзаборная собака. Азирафаэль быстро догадался, что этот мужчина, идущий рядом с Кроули, есть никто иной, как французский Орфей (как клеймили его в разговорах присутствующие).       Пусть Кроули и обращался к Робеспьеру «гражданин», невольно казалось, что первая буква «г» так и просится в заглавные. Это смотрелось забавно, учитывая, что Робеспьер был на полголовы ниже Кроули. Одетый с иголочки, с повязанным бантом шейным платком, он едва ли походил на вождя санкюлотов.       Азирафаэль долгими ночами представлял себе Робеспьера неким чудовищем: с шрамом на щеке, повязкой на глазу и выбитым зубом. Поэтому белейшее напудренное лицо, которое не портил даже слегка вздернутый нос, вызывало недоумение.       Пожелание Гавриила показалось не таким пугающим и невозможным. Любого смертного можно соблазнить. А уж когда это смертный, который не вызывает отвращения — работать стократ легче.       Азирафаэль поправил встопорщенные складки жабо. Кроули и Робеспьер шли прямиком к нему.       «Что надо делать? Отвесить поклон? Как-то по-роялистски. Сказать, «привет, гражданин?»       Пока, впрочем, этого не требовалось. Робеспьер молча рассматривал его картины сквозь зеленые стекла очков. По несколько раз он подходил к картинам вплотную и снова отдалялся. Склонял голову на бок, растягивая пальцами веки.       Кроули не вмешивался. Чего-то выжидал?       — Положительно, это новое веяние в живописи! — вынес вердикт Робеспьер. — Приятно видеть работы, свободные от оков академической школы. Я было подумал, что выставка провалилась. Если бы я мог лично выразить свое восхищение…       — О, какая удача! — тут же ожил Кроули. — Этот художник искал встречи с вами, и уже здесь!       Азирафаэль не успел опомниться, как Кроули направляющей рукой едва не столкнул его с Робеспьером.       — День добрый, Ваша Светло…о-о-о, как я польщен!       — Рад представить Жана Батиста Кёронта, молодое дарование нашей республики!       Робеспьер, не снимая очков, оглядел Азирафаэля от растрепанной кокарды до пыльных носков туфель, после чего снова обратил взор к картинам:       — Гражданин Жан Батист, объясните мне, изображать себя на картине — это какой-то художественный ход?       — М-м, гражданин, иногда для лучшего восприятия сюжета…       — Прошу обратить внимание, — перебил Кроули, — как одухотворенно написаны эти три грации. Художник мастерски облек в женские образы красоту, любовь и целомудрие.       — Целомудрие? — потер подбородок Робеспьер. — Целомудрие — это хорошо. Этой добродетели так не достает в наши тревожные времена.       Азирафаэль покосился на припрыгивающих в полупрозрачных туниках граций и, хоть глаз выколи, не мог обнаружить там целомудрия.       — Уж вы вобрали эту добродетель с лихвой! — не затыкался Кроули. — Кому как не этому самородку под силу написать ваш портрет!       — Мне важно, чтоб мой образ нисколько не приукрасили. — обратился Робеспьер уже к Азирафаэлю. — Довольно я навидался придворных художников, не способных ни на что, кроме лести. Таким не место в новой Франции. Правда, пусть и жгущая глаза, должна оставаться правдой.       — Хорошо сказано, — согласился Азирафаэль.       — Возьметесь писать мой портрет?       — С превеликим удовольствием!       — Не спешите с выводами… Хорошо. Условимся сразу: пишете в доме Дюпле под номером триста семьдесят шесть на улице Сент-Оноре. У вас будет в распоряжении только один час в день, подходите часам к семи утра…       «К семи утра?!»       — …в половине девятого я уже должен быть в Комитете. Патрулей можете не бояться: я выпишу пропуск на ваше имя. Холст и краски предоставят. Вас все устраивает?       — Вполне…       — Превосходно, — и Робеспьер вписал что-то в свою записную книжку, — завтра в семь. Опозданий не потерплю! До скорого свидания!       Возражать было поздно: Кроули успел увлечь Робеспьера очередной своей блистательной идеей «стандартной одежды, которая бы подчеркивала равенство». Так они и вышли из салона, оставив недоумевающих художников спорить, чья картина украсит стены Конвента, Трибунала или Якобинского клуба.       Азирафаэль подумал, что жестоко просчитался насчет Робеспьера. Во сколько ему теперь вставать? В пять утра? Нет, он настоящее чудовище!       Через пару часов Кроули вернулся танцующей походкой. Довольно скалясь, он потянул за руку и увлек прочь из душного Лувра. Азирафаэль не сопротивлялся. От запахов пыли, масла и растворителей у него уже начала болеть голова, и он был счастлив, что Кроули наконец забрал его из этого места.       К тому же находиться среди творцов, завистливо глядящих на «твои» картины — малоприятное дело. Робеспьер на глазах публики не выбрал бы криворукого неумеху. Удручало то, что даже обезьяна держала кисть лучше, и вся слава была незаслуженной.       Азирафаэль крепче обхватил плечо Кроули — его опору во всех смыслах.       — Ну скажи, что я у тебя гений? — Кроули напрашивался на похвалу.       Азирафаэль не мог отказать ему в такой малости.       — Гений, — согласился он.       — Громче, я не слышу!       — Гений! — воскликнул Азирафаэль с такой силой, что пара граждан с недовольством повернула головы в их сторону. — О, мой прекрасный гений. Я покорен, сражен, пасть к твоим ногам готов.       — Так-то! — Кроули приосанился, расправив плечи. Воспрял, как цветок, который наконец полили. — Завтра пойду с тобой. Робеспьер всегда готов принять меня. Будешь писать, пока я буду лить ему в уши. А потом я по частям незаметно создам его портрет.       — Ты готов встать ради меня так рано? — удивился Азирафаэль.       — Ради тебя я готов зажигать звезды, — сказал Кроули.       Азирафаэль нахмурился. Прозвучало, вроде, серьезно, но гуляющая на тонких губах ухмылка портила все впечатление. Кроули постоянно играл интонациями, как цветастыми стеклышками, переливающимися на солнце. Держишь под одним углом — вроде бледно-желтый, но поднесешь к лучам — вспыхнет огненно-красным.       — Мне стоит спрашивать, как ты это устроил? — неуверенно спросил Азирафаэль.       — Покудесил с его очками, — фыркнул Кроули. — Неважно.       Они повернули головы синхронно и встретились взглядами. Кроули обнажил желтоватые зубы с кажущимися безобидными клыками. Азирафаэль подавил желание потрогать их: он и так знал. В них нет яда. Они не казались безобидными. Они были.       В груди томительно тлело. Поднимало слабым птенцом голову. Оперялось. Крепло. Пробовало расправить крылья.       — Как тебе удалось так… влиться в это? В чем секрет? — спросил Азирафаэль.       — Никакого секрета тут нет. Просто засветился, где надо. Помахал знаменем на баррикадах, постучал для вида молотком по Бастилии, попозировал с леечкой у дерева Свободы, прочитал томик Руссо. Редкостную белиберду написал этот Руссо, но иначе меня бы не приняли в Якобинский клуб. Гх-м, пожалуй, обмана не было только в том, что жители секции меня избрали сами. Остальные кандидаты были такими людоедами, что на их фоне я смотрелся ангелом!       — Неужели Робеспьера не смущает, что ты так никого и не послал на гильотину?       — Ну как? — Кроули вытащил из кармана портсигар и достал из него папиросу. Вспыхнувший на пальце огонек заставил ее кончик засветиться оранжевым, и Кроули тут же сделал глубокую затяжку. — Не сказать, что совсем никого. Отпетых негодяев, душегубов там всяких, время от времени я им поставляю. Никто же в трибунале не будет верить их показаниям, что они не виноваты в государственной измене… какая разница, по какой статье судят, если все равно виноват.       — Кроули. Как ты можешь?!       — Ну, а что?! Их и так, и так под нож. Своих овечек я защищаю. Я ответственный пастух, ангел. Если бы не я, половина стада гнила б уже в тюрьме как подозрительные. На всех меня, увы, не хватит.       Кроули хрипло закашлялся, и Азирафаэль выдернул папиросу из красных пальцев. Хотел выбросить на мостовую, но в последний момент передумал и затянулся сам. В горле с непривычки запершило.       Кроули приспустил очки:       — Курить теперь тоже вместе будем?       — Вряд ли, — Азирафаэль на всякий случай сделал еще несколько затяжек. На языке горчило, губы сохли, а курить приходилось без перчаток, отчего руки мерзли и обветривались. — Не нравится.       Кроули не стал протестовать, но и требовать папиросу обратно не стал. Азирафаэль без энтузиазма докурил ее и через две улицы бросил бычок в каменную урну.       Незаметно они дошли до дома.       Уже поднимаясь по ступеням, их оглушил довольный оклик с этажа выше «мсье Серпэ-э-эн, это вы? Я видела вас из окна!»       Азирафаэль моментально вспыхнул, меняя пол. Раздумывать времени не было. Благо, что мадам Бланк не отличалась хорошим зрением и не заметила, что на улице Кроули шел под руку с мужчиной, а не своей обожаемой англичанкой.       Пожалуй, стоило уже пролить свет на эту историю и прекратить играть в погорелый театр, но Кроули расплылся в такой довольной улыбке, что Азирафаль решил порадовать ненасытного зрителя. Легенда рухнуть всегда успеет.       Когда мадам Бланк спустилась к ним на этаж, Кроули уже вовсю звенел ключами.       — Антуан, извините, что я по имени… почему вы позволяете ходить своей женщине так? Представляете, мне показалось, что вы идете с мужчиной!       — А, и вам доброго дня, мадам Бланк, — Кроули не скрывал своего веселья. — Ну, я думаю, она и без меня как-то разберется, в чем ей ходить. Мне, знаете ли, непринципиально, что с нее снимать.       Азирафаэль фыркнул. Снимает он там что-то. Как же. Кроули, скорее, наоборот, его оденет и завернет в три дополнительных слоя. Имея столько возможностей развоплотить его одежду и оставить нагим, Кроули ни разу не воспользовался этим. Даже в шутку.       И, кажется, сам не очень стремился обнажаться. От Азирафаэля не укрылось, как Кроули съежился в ванне. Но спустя мгновение с напускной бравадой выпрямился и явил без всякого смущения все незащищенные участки. Хотя нет. Тогда он снова покрылся красными пятнами с головы до ног, словно больной. На самом деле смущенный.       Азирафаэлю даже казалось, что Кроули выставил себя моделью больше себе в угоду: избавиться от робости, как от сорняков. Показать, что все, что было — чепуха.       Я не нежная фиалка, ангел. Тело — это всего лишь клетка. Меня таким не смутить.       Азирафаэль задумчиво качнулся с каблука на носок в туфлях, которые стали великоваты.       — Сейчас меня разденешь, дорогой? — он невозмутимо вернул кальку.       Кроули дернулся, будто его ударили, чем только подтвердил подозрения.       — Вы! Вы должны пойти со мной! — сказала мадам Бланк, обращаясь к Азирафаэлю. — Антуан заслужил большее, чем пыльные штаны. Идемте со мной!       — Ч-что?       — Д-да, ангел. Слышала? Я заслужил больше, чем пыльные штаны, — злорадно сказал Кроули.       — Кр… АНТУАН.       Морщинистая рука цепко обхватила запястье и поволокла прочь от квартиры — на улицу.       — АНТУАН, — взмолился Азирафаэль.       Он-то уже мечтал о том, как развалится на диване с чашечкой чая в руках и расскажет, как он выстоял в словесном поединке с художником. Они бы посмеялись над этим с Кроули. А потом снова, по установившийся традиции, напились.       Но мадам Бланк уводила его все дальше и дальше.       — АНТУАН! — в последний раз крикнул Азирафаэль, даже не подозревая, куда его утаскивают.       Кроули показал ему язык из окошка и помахал рукой.       — Вы там что, спятили обе? Куда я все это дену? — Кроули с ужасом уставился на охапку платьев, похоронившую под собой его кровать.       — Знал, на что шел! — Азирафаэль подавил смешок веером. То ли с дороги, то ли нарочно, но он не спешил прощаться с женским обличьем.       — Э-э-э, если честно, не знал! Не слишком смелые траты для начинающего художника?       Азирафаэль плюхнулся поверх платьев и протяжно взвыл:       — О-о-о-о, блаженство! Ноги свинцом налились.       — Ангел!       — Что ангел? Да не красней ты так! Платил не я, это — подарок от мадам Бланк. Она была так щедра, к тому же помогла подобрать нужный фасон. А вообще, сам виноват! Мог меня и спасти!       — Щедра, еще бы! Знаешь, как квартплата подскочит с ее «щедростью»? И что ты прикажешь мне делать со всеми этими тренами и тюрнюрами?       Кроули перебирал цветастые юбки, опустившись на корточки.       Азирафаэль подпер щеку рукой. А затем зубами потянул с руки белую облегающую перчатку.       — Может, захочешь снять? Вручную? — предложил он и, припоминая де Сада, добавил. — Можешь и зубами.       На нем как раз было новое темно-синее платье. И хоть низ подола уже был в грязевых брызгах от проезжающей повозки, Азирафаэлю оно все равно продолжало нравиться. Он даже осмелился бы сказать, что оно ему идет. Медленно приподняв подол, он явил обтянутую желтым чулком икру. Жест он трактовал не иначе как «я соблазняю, Кроули».       Не только демоны это могут.       — Издеваешься?       — Отнюдь. Вперед.       Под запотевшими очками сложно было угадать выражение глаз Кроули. Но его губы начали подрагивать уж очень выразительно.       Азирафаэль нахмурился. Подол платья упал вниз.       — Да что с тобой такое?! Я думал, ты этого хотел. Сделка, брюмер, де Сад, совращение, — пересчитывал он на пальцах, — Я что-то не так понял?       — Ангел, это же не ты.       — То есть не я?! Я. Или ты предпочитаешь мужскую оболочку? Это не проблема. Просто эта дев…       — Ангел, — Кроули перебил, резко поднимаясь и делая шаг назад. — Ты не можешь предлагать такое. Ты же ангел. А это — грязное дело.       Вот те раз. Он что, де Сада перечитал? То воли нет, то «Серпэн должен умереть», то несчастное сношение в грязи извалял.       Ладно хоть припечатал бы «ты — ангел, я — демон, неясно, что произойдет, если мы попробуем» — это еще можно хоть как-то сглотнуть и принять за отказ. Но когда тебя неприкрыто возвеличивают до невинного существа, при этом напиваясь в твоей компании каждый вечер — это уже перебор.       Стыдно, но Азирафаэль начал думать, что зря выходил Кроули. Видать, он слишком сильно приложился головой.       Не дураки писали регламент. И с такими заявлениями стоило оставить его помирать в той постели, а не трясти за плечи, метаться и разворачивать всю эту нелепицу по преодолению себя и своих границ.       Границы-то он сломал. Даже не заметил как. Увлекся.       А его в эти границы снова загоняли, как непослушного барана в загон (и кто?! ДЕМОН!) А идти обратно как-то уже и не хотелось…       Сила, дремавшая на дне, отозвалась, взревела. Почувствовав чужую засуху, рванула к ней, как вода при прорванной дамбе.        Увидев раненого Кроули, Азирафаэль себя не контролировал. Только сгрёб тонкое тело, фонтанируя силой, которая вместе с кровью стучала в ушах, и боялся сделать Кроули хуже.       Это был порыв. Обнаженный, как вывернутые наружу внутренности, и стремительный, как весенний паводок.       А, может быть, что-то из науки. Все в мире стремилось к равновесию. Этот русский, Ломоносов, что-то говорил на этот счет. Пустота должна быть заполнена.       Азирафаэль объяснял себе то, как гладко проходило переливание его силы в Кроули, единством начал. Оттого он только ещё больше не понимал, почему Кроули сопротивляется: он же… принимал. Впитывал. Оболочка отзывалась под его пальцами, возвращала себе румянец, кровь, здоровые органы.       Змеи беззастенчиво просили ласки. Он не отказывал.       «Что плохого в том, чтобы провести время немного иным способом?»       «Чем сношение отличается от моего обжорства, алкоголизма и, чего уж, курения?» — подумал Азирафаэль. — «Это же добровольно!»       — Ты думаешь, я девственник? — Азирафаэль ткнул пальцем в небо.       — А нет?       — Дорогой, — Азирафаэль пытался говорить мягко. — Я возлег с женщиной в первый день нашего договора, когда проигрался и поехал вместо тебя в Гулль. С мужчиной я возлег тремя годами позднее. Тоже по нашему договору. Это было в двенадцатом веке. Ты серьезно думаешь, что я делал твою работу спустя рукава?! Это свои задания я спускал на тормозах. Когда мне доверяют что-то сделать «за себя», я выкладываюсь по полной. Ответственности больше.       Кроули выглядел так, будто ему с размаху заехали в челюсть.       Что, канул образ нетронутого святоши?       — И что? Понравилось? — спросил Кроули не своим голосом.       — Вполне.       — Ты же читаешь Библию! БИБЛИЮ! ПОСТОЯННО! — крикнул Кроули и метнулся к столику, схватив бедного гибрида. — Она осуждает всё это. ОСУЖДАЕТ. Как ты можешь быть таким лицемером?!       Азирафаэль скрыл веером вспыхнувшие щеки.       «Ай».       — На каком ты сейчас месте?! — Кроули открыл страничку с закладкой.       «АЙ».       Лицо Кроули вытянулось.       «АЙ-АЙ».       Посерело.       «АЙ-АЙ-АЙ».       — Ты лазил по моим вещам?! — Кроули смял ни в чем не повинные странички. — Или тоже «в руки прыгнуло»?!       Азирафаэль растерянно опустил глаза. Да, пожалуй, если бы Кроули лазил по его книжному магазину, перелопатив содержимое столов и полок, он тоже был бы не в восторге.       — Какая ты сволочь, Азирафаэль, — рявкнул Кроули.       Камин вспыхнул пламенем, и Кроули не глядя бросил Библию на съедение огню. Золотистый крест тут же обуглился, затрещала, разваливаясь, обложка. Повалил горький черный дым.       Азирафаэль с минуту смотрел, как исчезают уникальные эмпирические исследования. Это первая книга, которую он не дочитал.       Белые страницы быстро сгорели и превратились в серый пепел.       Азирафаэль моргнул. Посмотрел на Кроули с раздувавшимися ноздрями и перекошенным лицом. И, подобрав подол, побежал.       Напрасно Кроули кричал в окно, соревнуясь со свистом ветра.       Азирафаэль бежал только быстрее.