Ca Ira

      Почему все всегда идет наперекосяк? Почему, как только между ног томительно дрогнуло в пользу варианта «да, Кроули, пошли порочить служебные помещения, хотя они уже и так, вероятно, опорочены. И да, изюм, пожалуйста! материализуй!», пришел этот мнущийся… asinus! [1] и напомнил, что он тут как бы… на миссии. И сладострастно вздрагивать надо перед ним, а не перед Кроули.       — МАКСИМИЛИАН, НУ ХВАТИТ!       Гоняться за ним по коридорам было утомительно. Робеспьер мчался прочь не хуже оскорбленной барышни, которая застукала муженька в постели с другой. Будь он мужем, то сподобился бы сказать что-нибудь Кроули (о том, чтоб он полез отстаивать любимую кулаками, не шло и речи)… но нет, этот только улепетывал. Очень быстро улепетывал.       — НИЧЕГО НЕ БЫЛО, — в который раз крикнул Азирафаэль удаляющемуся голубому фраку. — НЕТ У МЕНЯ НИЧЕГО С СЕРПЭНОМ. И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ.       Каблуки стучали громко и обиженно. Робеспьер свернул на лестницу и стремительно стал подниматься на второй этаж.       Какое он вообще имел право называть его предательницей и падшей женщиной?!       Азирафаэль замедлил шаг. Он уже порядком устал, мотаясь по коридорам, но все-таки стал подниматься следом.       Он бросил Кроули в фойе, как надоевшую игрушку. Бедный Кроули. Добрый, милый Кроули с костлявыми коленями, который наконец сподобился высказать свои желания прямо.       Этот непонимающий взгляд, который не скрывали даже темные стекла, когда он вырвал руку, Азирафаэль не забудет никогда. А ведь Кроули был такой очаровательной компанией на этот вечер… единственный, кто видел в нем его самого. И ничего, что демон. При таком раскладе демон лучше любого подпевалы.       «Теперь еще и перед ним извиняться…»       Кроули-Кроули-Кроули       Может быть, стоит оставить взвинченного Робеспьера в покое? Еще не поздно вернуться? Кроули наверняка остался на месте: ждет его в том же кресле. В пекло этот вечер, бал, всех — только прильнуть к угловатому плечу и попросить поймать карету до Сен-Сюльпис…       «А потом Гавриил заставит писать триста листов отчета…» — Азирафаэль представил, как его уставшая рука водит пером по бесконечным белым листам, и заранее испытал сильное отвращение. Более того, если он провалит задание — Небеса могут и вовсе отозвать его из Парижа. А Кроули не бросит свой рынок на произвол судьбы. И все. Прощай, Кроули, опять неизвестно на сколько…       Миссия! Азирафаэль. Помни о миссии (Люди такие хрупкие существа: они умирают, случайно срываясь с обрыва или даже давясь апельсиновой косточкой)!       С Кроули можно объясниться позже.       — Максимилиан, — снова позвал он, — пожалуйста, хватит. Давай поговорим…       Азирафаэль слабо представлял, как вела бы себя Элеонора в такой ситуации. Наверное, она бы в принципе в такую ситуацию не попала… но…       «Ну не плакать же мне?»       Оставалось только звать и преследовать этого униженного и оскорбленного. Азирафаэль миновал второй этаж и направился к третьему.       Лестничный проход действительно был перегорожен наспех прибитыми к дверному контуру широкими досками. Одна из них была заботливо снята, а другая легко отодвигалась, как в сломанном заборе. Вряд ли они остановят любопытствующих или желающих уединиться, но, по крайней мере, Кроули не соврал. Азирафаэль неловко перешагнул через них.       Третий этаж был запущенным и безлюдным. Пыль серела на подоконниках, шторах и стеклах. Длинные ковры впитали ее, как языки болезненный налет.       — Максимилиан! — уже тише звал Азирафаэль, тревожа тишину коридоров тяжелыми шагами. — Мы с гражданином Серпэном только разговаривали. Да, он позволил себе взять меня за руку, но…       — Ты сидела у него на коленях!       «Блядь».       «Надо бы ему память подправить…»       «Пятьсот листов отчета от руки…»       «Он что, стоял и смотрел?..»       — Может, мне хотелось присесть, а кресло было занято? — растерянно пробормотал Азирафаэль.       — Падшая! — сказал Робеспьер из конца коридора, и Азирафаэль не без досады пошел на голос.       Бедные женщины. Желание получить толику удовольствия от мужчины уже приравнивается к падению. Что делать с этой планетой?..       — Каждую неделю мне в окно кричат «антихрист» и «убийца», а падшая я?!       — Да как ты смеешь…       — Смею.       Робеспьер стоял в комнате, приспособленной под склад реквизита, почти в самом конце коридора. Худая спина была ссутулена, как заброшенный виадук, а руки упирались в грязный, устланный дохлыми мухами, подоконник. Ему стоило идти в артисты, а не в адвокаты. Хорошо, хоть руки не заламывает.       Комната выглядела точно заброшенная гробница фараона: везде на бутафорских каретах, слонах из папье-маше, горных кручах в два человеческих роста и ажурных беседках из старой фанеры виднелись поблекшие остатки позолоты — свидетели былых громких премьер и аншлагов. Весь этот скарб будто бы намеренно затаился здесь, чтобы не угодить в очищающий пожар Революции или не сгинуть в печурках, изголодавшихся по ставшим роскошью углю.       — А все-таки Орфей из тебя неважный.       — Кто бы говорил. Хотя… нимфа. Я мог бы догадаться.       — Тебе никогда не казалось, что нимф очерняют намеренно? То мы для вас прекрасны в своем легкомыслии, то распущены по той же причине. Не слишком ли много ожиданий от бесправного класса?..       — Умоляю, не приплетай сюда борьбу за права женщин. Я — один из немногих, кто искренне сочувствовал этому движению. Ты же своими софизмами пытаешься прикрыть свою безнравственность. О, Боги. И тебя я считал образчиком добродетели.       Сколько эмоциональных сцен перевидал на своем веку Азирафаэль. Кто бы что ни говорил, все они происходили по одному сценарию: бранящиеся с воспалённой горячностью пытались отстоять свое понимание справедливости. Но их полемика, лишенная должной аргументации, скатывалась в обыкновенную грызню. Он не допустит этого. Он найдет хотя бы одно рациональное зерно в этой глупейшей ситуации.       — А тебе ни на секунду не могло прийти в голову, что я всего-навсего дала это представление лично для тебя?       — Элеонора, не хочешь ли ты сказать… — Робеспьер, пошатываясь, наконец обернулся.       — Да, — Азирафаэль выпятил вперед подбородок и демонстративно сложил руки на груди. — Серпэн ни при чем. Я хотела выбить из этого тщедушного духа хотя бы толику ревности. Не дождусь страсти в любви, то хотя бы в ненависти.       — О, жестокая!       — Тебе под стать. Каждый день вставать засветло, только лишь бы увидеть твой ускользающий силуэт… — Азирафаэль мучительно вспоминал шаблонные фразы из дамских романов, — а дальше — ничего, кроме томительного ожидания, перетекающего в года… Я уже ловлю себя на греховных помыслах к твоему портрету!       — Элеонора, не губи. Ты же знаешь, что я скован невидимыми, но страшными цепями. Не по своей воле я был избран вести Республику к спасению. И сколько у меня на счету людей алчных и развращенных! Дай таким дорваться до власти, и они погубят Республику. Если даже я не смогу стяжать свое тело…       — Далось Республике твое стяжательство! Что дурного в том, чтобы осчастливить женщину хотя бы на один вечер? — Азирафаэль скучающе перешел в наступление.       Робеспьер отступал раком в сторону столь же нелепого, как и огромного в размерах, вырезанного из дерева Левиафана.       — Элеонора, держи себя в руках!       — Нет, это ты возьми меня в свои. Как там… К оружию! Раз Бога нет, некому нас осудить, — Азирафаэль с опаской посмотрел наверх, не заигрался ли он, но Небеса равнодушно молчали.       В этот самый момент потерявший лицо Робеспьер наконец споткнулся и повалился на широкую спину Левиафана, возмущенно вытаращившегося на творящиеся непотребства.       Азирафаэль отрезал пути отступления и насмешливо наступил сандалией на дернувшуюся, словно лягушачья лапка Гальвани [2], ногу. О да.       Он — его стальной скальпель.       Дергайся.       Я сейчас разрежу тебя на кусочки       Азирафаэль навис над ним, беспрепятственно снял темные очки и, аккуратно сложив дужки, убрал их в нагрудной карман голубого фрака.       «Лучше не стало».       Бледное, застывшее будто при болевом спазме лицо навевало аналогию с трупом. Некрофилией Азирафаэль не увлекался.       «Так дело не пойдет, надо его как-то расшевелить».       — Какая у тебя заветная мечта, Максимилиан? — спросил он.       — Боже, пронеси эту чашу мимо меня.       «О как заговорил для антихриста-то», — подумал Азирафаэль.       — Ладно, начну с себя, — сказал Азирафаэль, расслабляя узел шейного платка Робеспьера, — Я устала представлять себе твой домик в Аррасе. Как насчет того, чтобы мне увидеть его наяву? Представь: ты и я. Одни. На лоне природы. Вдали от всего этого светопреставления. Я могла бы сделать тебя счастливейшим мужчиной на Земле.       Упрямый узел сдался на милость победителю, обнажив в волнении дернувшийся кадык. Азирафаэль попробовал успокоить его поцелуем, но Робеспьер со всем рвением прикидывался сомнамбулой. Или дурачком.       — Все это всего лишь сон, — увещевал он себя. — Слепое наваждение, не властное над чистым Разумом. Делай со мной, что хочешь. Я не дрогну.       — Уверен?..       Азирафаэль стянул дурацкий парик, моду на которые совершенно не понимал, и провел пальцами по рыжеватым мокрым прядкам. С буйными медными кудрями Кроули не сравнится. Даже близко. Ему никакие парики не нужны.       — Хочешь совет?       Если судить по бескровному лицу Робеспьера — он ничего не хотел. Но Азирафаэль решил: раз он уж начал давить этот фрукт, то додавит его до самого жмыха.       — Как говаривал твой любимый Руссо: «Естественное состояние — это ли не счастье»? Хотя бы на вечер сбрось оковы морали и воспитания, и уподобимся дикарям. Это будет… наша тайная пещера!       Ну вот что ему еще надо, а? Другой бы уже радостно выпрыгнул из штанов да повалил бы на несчастную декорацию, а этот бледнеет, краснеет и готов грохнуться в обморок, как выпускница пансиона.       Робеспьер достал последний козырь:       — Элеонора, пожалей хоть не свою, так родительскую честь!       — Брось играться в жмурки. Только слепой не видит, как моя маман чает увидеть меня в твоей постели. А если упрекнут, — Азирафаэль потянул с плеч голубой фрак, и тот бесславно сгинул в пасти Левиафана. На очереди был жилет. — Не велика беда. Я девушка с приданым. И приличным. Одно твое слово — и мы умчимся хоть на край Земли. Прямо сейчас! куда угодно, где только звучит французская речь: Реюньон, Сейшельские острова, Сен-Доминго!.. Там, на диких островах, мы построим с тобой общество счастья и благоденствия! Ты сможешь срывать апельсины прямо с дерева! Я знаю, ты их любишь. Здесь же ты найдешь только ненависть завистников и смерть! — Не лучшие слова для соблазнения, но Робеспьер просто не оставлял выбора.       Он, кажется, испытывал больше страсти к деревянному Левиафану, чем к нему, настолько отчаянно вцепился в его чешую.       «Отчаянные времена требуют отчаянных мер», — подумал Азирафаэль и ловко расстегнул лацбант, положив ладонь на пах. Полная метафизика [3]. Аристотель пожал бы руку.       «Кроули, прости».       Не в силах больше смотреть на повернутую к нему скулу, Азирафаэль встал на колени, поравнявшись взглядом с проблемной зоной. Должно же там хоть что-то взрасти.       — Что ты делаешь?! — очнулся Робеспьер.       — Не подумай дурно: от скуки я порой почитываю беллетристику, и у одного безвестного автора наткнулась на интересный способ ублажения мужчин…       Азирафаэль успел расстегнуть только первую пуговицу симметричного ряда, чтобы приспустить кюлоты, как Робеспьер, собрав остатки своих сил, вырвался и с криком «с меня довольно» раненой горлицей выпорхнул в коридор.       Ничего не соображая, Азирафаэль просто вслушивался в затихающий стук каблуков. Но вот все стихло.       Подведем итоги.       Что мы получили?       Забытые Робеспьером скомканный фрак и взлохмаченный парик? А! Еще несчастная латунная пуговица, вырванная с мясом, потому что Робеспьер дернулся от него, будто он прокаженный.       Азирафаэль поднял ее с пола и повертел в пальцах.       «Ну, Небеса могут быть довольны. Я пытался».       «Если Робеспьер продолжит бежать таким же темпом, то вечером он будет уже где-нибудь на границе с Италией».       Вообще-то было не до смеха. Но даже самоирония лучше бесполезного самобичевания. Сдув со лба прилипшую от усердия прядь, Азирафаэль поднялся и отряхнул подол хитона. Разбросанные пропажи быстро оказались в руках, и, более не оглядываясь, Азирафаэль направился к выходу.       Левиафан провожал его взглядом полным сожаления.       — Повесь пуговицу себе на шею — будет как медаль. За отвагу в бою, — Кроули вынырнул будто бы из ниоткуда.       Азирафаэль вздрогнул, подавив желание принять оборонительную боевую стойку. Всего лишь Кроули. Надо ему как-нибудь доходчиво объяснить, что не стоит так подкрадываться… Что же, выходит, он, притаившись, наблюдал весь этот позор?       — Ну же. Приступай. Я жду.       — Ждешь чего? — уставился на него поверх очков Кроули.       — Как чего? Подтруниваний. Издевок. Насмешек!       Вместо всего перечисленного Кроули обвил его шею рукой и, наклонившись к уху, обдал его мягким баритоном:       — Ну сам подумай: зачем мне это делать? Разве я не вижу, что моему ангелу и так плохо? Все мы проваливаем задания. Не ты первый, не ты последний.       — Месть — это блюдо, которое подают холодным, да?       — Не знаю, про какое блюдо ты сейчас говоришь, но этим вечером я накормлю тебя отменно, — легкомысленно отмахнулся Кроули.       — А ты умеешь поднять настроение…       — Расскажешь мне или еще не время?       Азирафаэль в прострации двинулся вперед. Кроули тенью следовал по пятам.       — Да что тут рассказывать. Знаешь же какие в начальстве одаренные стратеги. Поставили перед фактом: соблазни Робеспьера, уговори его отойти от государственных дел.       — Зачем?       — Ну… без него Республика долго не протянет… вернется король, и все заживут, как в старые-добрые времена.       — Я, конечно, знал, что у вас там умом не блещут, но чтобы настолько… Думать, что этот доходяга под стать Калигуле — верх идиотизма! Личной банды головорезов и золотых дворцов у него нет. У него есть всего лишь голос. Один из двенадцати. Не больше, не меньше. Хотя голосить он умеет, это да.       — Твои слова — да им бы в уши, — посетовал Азирафаэль, когда они подошли к слуховым окнам. — Знаешь. Иди один. Не могу я так. Надо найти его и вернуть вещи. А то замерзнет еще. Он так выбежал… к тому же его очки остались во фраке. Врежется еще в какой-нибудь столб, не заметит.       — Да ну его ко псам, — огрызнулся Кроули, и выхваченные у ничего не подозревавшего Азирафаэля вещи грациозно вылетели в партер через слуховое окно.       — КРОУЛИ! ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛ! ДОРОГО ЖЕ!       — Это всего лишь вещи, Азирафаэль. Не пропадут. О, вон, смотри! Вот и счастливый новый обладатель! — и Кроули указал на санкюлота в потрепанной куртке, тут же подобравшего бесхозное платье.       — Как ты умудряешься быть таким отталкивающим и очаровательным одновременно?!       — Долгие годы практики, ангел. Долгие годы, — Кроули беззаботно развел руками.       — Ох, какую же теперь объяснительную писать… — сказал Азирафаэль, вспоминая Гавриила. О, вот уж кто прочитает ему занудную лекцию о некомпетентности и безответственности!       — Хочешь, помогу?       — С объяснительной?       — Нет. Но я смягчу твой провал, ангел! — И Кроули достал из кармана фрака мятый белый конверт. — Смотри. Письмецо. Ты же у нас любишь читать чужое?       Азирафаэль прижал к горячим щекам ладони:       — Кроули, не стыди. Или я опять сбегу.       — Ну-ну. Не горячись. Я не хотел тебя задеть. Так о чем я? Письмо. От Робеспьера. Угадаешь кому?       — Точно не Элеоноре, — мрачно хмыкнул Азирафаэль.       — Ну, в принципе правильный ответ… Ладно. Скажу так. Вашингтону. Строго конфиденциально. Было. Ха-ха-ха.       — КРОУЛИ!       — Я его не открывал. Его откроешь ты. — Угол конверта соблазнительно замаячил прямо перед носом. — И, наверное, сможешь много ценного передать наверх. Я тебе его отдам.       — Просто так? — Азирафаэль потянулся за конвертом, но Кроули отдернул руку.       — А поцелуй?! Я же демон! Забыл?!       Азирафаэль посмотрел на Кроули долгим немигающим взглядом. Внутри по привычке ухнуло, но Азирафаэль быстро приструнил собственный порыв возмущения. Снова Кроули за свое — ветреное и беззаботное (или это только кажимость?). И что? Наконец подыграть? Стать для него девушкой в беде? Признательно похлопать ресницами и, изобразив порыв чувств, кинуться на шею? Так же ведут себя томящиеся в ожидании своего героя?       Однако Кроули истолковал затянувшуюся паузу по-своему:       — Да держи-держи. Не понял, что ли? Шучу я. Шучу… Получается не очень. Извини. Как …       Азирафаэль привстал на цыпочки, положив ладони на угловатые плечи, которые тут же поддались под легким нажимом. Целомудренного поцелуя хватило ровно настолько, чтобы Кроули обмяк, сцепил руки на талии и прижал к обшарпанной стене, от которой уже отходили обои.       Свет от сотен свечей едва пробивался через слуховые окошки, но все же отвоевал у тьмы блеклые кружки. Но даже с таким скудным освещением было видно, что тут ужасно грязно. И без того далекий от чистоты хитон собрал всю пыль. Но Азирафаэль подумал об этом лишь мельком. Красное лицо Кроули со съехавшими на кончик носа очками занимало его куда больше.       Вот.       ЭТО — реакция. Бурлит без всякого катализатора в виде уговоров.       И золото выплеснулось за оковы радужки, и дыхание, как после бега, и твердеющий член касается ляжки в готовности протаранить что угодно.       Не то что живой труп обхаживать.       — Я… я поражен, — сказал Кроули, выдыхая ему тепло в щеку, нос и губы. — Всегда теперь буду просить у тебя за свои услуги…       — Да закрой ты уже рот! То есть, нет. Приоткрой.       Азирафаэль снова подался вперед, нажимая на плечи, чтобы Кроули нагнулся. Дурацкая разница в росте. С этой сменой оболочки Кроули будто бы еще прибавил пару сантиметров. Но Азирафаэль забыл и об этом.       Кроули внимал любому движению, как глина, готовая принять задуманную создателем форму. Кажется, если продолжить давить на плечи, Кроули и на колени опустится — от него не убудет…       Вот! ВОТ с кем интересно — с Кроули. Языком горазд работать везде и всюду. Талант. Не только трепаться им может. И рот бесстыдно приоткрывает, и язык прихватывает губами, как постоянно ускользающую карамельку, и сам дает простор для ответных действий: хоть сострой из себя зажатую монашку, хоть ворвись на его территорию и водрузи флаг «я завоевал все, что можно. От десен до нёба».       И руки действуют слаженно, как часовый механизм: стрелки бегут, маятник качается. Не повисли бесхозными плетями, а сразу устремились в волосы — погладили. Чересчур легко, больше щекотно, но ничего. Поправим. Главное, что есть, с чем работать.       Азирафаэль слышал, как внизу — на далеком первом этаже театра — музыканты заиграли ригодон, и с насмешкой подстроил темп поцелуя под народные мотивы. Кроули, уловив шутку, поддержал.       Ладонь будто бы ненароком легла на пах Кроули. Кажется, еще совсем недавно его просили надавить сильнее?       Надавим. Сожмем. Обнажим.       И пахнет так…       Азирафаэль качнул головой, уводя мокрый поцелуй на короткую линию скулы, а затем к уху, укусив и холодную дужку, и пылающую мочку. Тут запах был сильнее.       Пахло… Азирафаэль нахмурился, начиная плавно поглаживать дернувшийся член сквозь ткань кюлот — тот явно изголодался по вниманию. Чем всё-таки пахло? Он раньше никогда не слышал этот запах. Не чувствовал. Нет. Это не Кроули. То есть Кроули, но…       Что за… он снова шумно вдохнул, пытаясь понять. Приятно пахнет. Вкусно. В квартире на Сен-Сюльпис пахло примерно так же: лаванда, готовый ужин, вино, тающий со свечей воск, холодный вечер, ветром нагрянувший из открытого окна… Освежает этот затхлый коридор, от которого веет только старостью и увяданием.       Кроули рвано застонал и задрал подол хитона до груди. Положил горячие, как угли, руки на живот. Так себе живот. Но, ладно. Пусть трогает.       Азирафаэль сосредоточился. К его шее приникли губы, коварно рассеивая внимание, но он пока не сдавался. Хотя ноги как-то странно подкашивались. Кроули его ничем не разил, но обессиленно рухнуть уже почему-то хотелось. На спину. И колени раздвинуть. И Кроули притянуть, чтобы он что-то сделал с этим тягучим томлением: или довел до кипения, как воду в кастрюльке, или снял с плиты.       Кроули, по-прежнему постанывая, продолжал вылизывать ему шею. Его стоны эхом проносились в пустеющей голове. Скатывались, как ручеек, по позвоночнику и проступали влагой между ног.       Азирафаэль смотрел в стену напротив, пытающуюся удержать кусок обоев, как дама платье, и лихорадочно пытался понять, почему еще не рухнул. Пыльный ковер ждал его в свои объятия.       — Кроули, можешь меня описать? — спросил Азирафаэль со смутным подозрением, что он слишком мнительный.       Кроули издал смазанный звук, похожий на глухое «что?»       — Опиши меня.       — Прекрасный! — Легкий поцелуй в губы. — Восхитительный! — Еще один, уже в бровь. — Сводящий меня с ума! — В висок.       — Можно конкретнее?       — Куда конкретнее? — хмыкнул Кроули, оборвав приятные касания по контурам тела и запустив руку в волосы у висков. — Устал, наверное, в них ходить. Так много… такие тяжелые.       Кроули аккуратно вынимал из спутанных волос гвоздики. Лепестки облетали с их седых головок и падали-падали-падали.       Не было никаких гвоздик. И быть не могло.       — Ты их не материализуешь? — упавшим голосом спросил Азирафаэль.       — Ч-что? Ты ходил в них целый вечер!       Азирафаэль растерянно моргнул. Убрал руку с члена. Кроули тут же прильнул всем телом, восполняя потерю. Снова потерся под финальные аккорды гаснувшего в воздухе ригодона, будто пытаясь нагнать.       — Кроули. Не хочу отвлекать. Но такое дело…       Кроули замер.       — Ты передумал?! Только не говори, что передумал!       Правильным ли будет умолчать, что Кроули трется об… идеализированный образ?       А еще этот запах — он сбивал с толку и возбуждал. И не только плоть. Что-то другое. В груди от него стучало быстрее. Волновало, как перед боем, когда в руках начинал пламенеть меч, а по всему телу проступали уродливые всевидящие ока.       Сейчас я буду уби… защищать. Я буду защищать       — Ты тоже попался на уловку, Кроули, — Нет, нельзя врать. Только не Кроули и только не в этом. Наложенное Гавриилом наваждение спадет, а потом Кроули задаст ему трепку за то, что он воспользовался им… верней, его состоянием. — Ты видишь ненастоящего меня, дорогой.       — И что? Даже если и так. Это как-то может помешать? — Кроули, кажется, был нисколько не удивлен этому заявлению.       — Кроули, картинка искажена. Ты хочешь собирательный образ. Гвоздики какие-то мне вообразил. Не было никаких гвоздик! И ведешь ты себя так, будто напился. БЕЗ МЕНЯ, между прочим!       — Разочарую, но я уже недели две как в завязке. Если моя страсть похожа на пьяный бред, мне жаль. И далась мне твоя «картинка»! Мне что, с цветами возлежать прикажешь?! — Кроули раздраженно сжал плечо. — Если хочешь свалить, ангел, — так и скажи. Я снесу отказ. Не маленький.       «Кроули».       Азирафаэль тяжело вздохнул. Между ног было одновременно противно и приятно мокро. Ляжки терлись друг о друга через прореху в панталонах, размазывая влагу. Что за дурацкая оболочка. Это возбуждение?       — Пошли хотя бы найдем нормальную горизонтальную поверхность. И… поговорим.       — Да насрать мне на эту поверхность. Сначала мы ищем поверхность, потом подушки, потом одеяло, чтобы твоя задница не мерзла, а потом наступит Армагеддон. А потом окажется, что ты вообще не хотел, а я, как идиот… Просто скажи уже мне «да» или «нет», и закончим это тут же.       Кроули был сейчас такой агрессивный. И так отчаянно пах… Азирафаэлю казалось, что если высунуть язык, запах осядет на нем и растает, как снег.       Ладно.       Почему бы и нет.       Кроули был приятен в общении и не раздражал, как многие. Хорошо готовил; как оказывается, хорошо целовался; был собутыльником, собеседником и спутником сквозь тысячелетия. Всегда приходил на выручку. Да и их Соглашение — целиком и полностью его инициатива…       Не так уж сложно будет разнообразить их досуг человеческими сношениями. Если Кроули хочет. А он хочет.       И я хочу.       Приятно и нескучно. По первости так точно.       Но…       А если он меня любит? И видит во мне любимую?!       Чертова любовь одновременно вносила радостный трепет, но и рушила все столпы, на которых держался его размеренный быт. Возлечь ради удовольствия и по любви — разные вещи. Не он первый подметил это. И Азирафаэль предпочел бы, чтобы они остановились на первом варианте.       Какая любовь? Ему-то? Тому, кто с легкой руки променял живые человеческие истории на добровольное заточение в застенке из фолиантов? Это Кроули купается в океане человеческих страстей — с самого их сотворения.       Любовь — это ответственность. А с некоторых пор Азирафаэль так не любил ее брать на себя… К тому же ответственность за КРОУЛИ, за которого он и так волновался больше, чем за весь мир вместе взятый.       Любовь… А если он, как слон, когда-нибудь по своей неловкости заденет, или, что еще хуже, растопчет?..       Посудная лавка от слона побилась.       «Я же себе не прощу. Кроули».       Кроули, видно, принял молчание за знак согласия. Или хотел принять. Он снова заерзал, поцеловал волосы, щеки, висок, снова нашел губы уже сам — как быстро учится — тыкнулся в них, прося разрешения… Но не найдя прежнего отклика, боднулся лбом, как теленок, о плечо, и застыл.       — Ничего. Это не страшно, Азирафаэль. Я немножко так постою и отойду. Хорошо?       Азирафаэль кивнул, обняв худую спину. Кроули задрожал. С невыносимым всхлипом обвил в ответ, впечатывая холодную жесткую дужку очков в щеку.       — Это просто надо обсудить, Кроули, — теряясь, сказал Азирафаэль (УЖЕ НАЧИНАЕТСЯ. А ЕСЛИ ОН СЕЙЧАС ЗАПЛАЧЕТ?! И ЧТО? И ЧТО ДЕЛАТЬ?! КАК ДЕМОНЫ ВООБЩЕ ПЛАЧУТ? ЭТО НЕ СМЕРТЕЛЬНО?), — Мне надо знать, что ты в это вкладываешь. И что ты от этого хочешь. Я не хочу тебя разочаровать. Не тебя. Мы же можем поговорить? Это же нормально? Говорить перед такими вещами?       Рыжие кудри, завитые в этот вечер совсем как при первой встрече в Эдемском саду, путались в пальцах, не желая проскальзывать. Даже кудри не хотели его отпускать.       Ну давай, Кроули. Скажи, что эта твоя очередная глупая шутка. Не вешай на меня этот груз. Я не тот, кого надо любить. Я — непутевый сторож яблони, который сам ел яблоки. Я — невольный создатель войны на Земле и трус, бежавший от собственного отвратительного творения. Я лицемер и лгун, который давно должен стоять в небесном списке подозрительных в первых рядах. Я тот, кто нарочно лишился высшего ангельского чина. Я не хочу больше никого охранять. Ни Богиню, ни яблоню, ни тебя. Тем более тебя. На Богиню-то было все равно. У нее таких солдатиков под копирку — лопатой греби. А я буду один. Что может быть ужаснее, чем стоять на страже одному?! Я снова начну есть яблоки. А если не яблоки, так найду что-нибудь другое. Тебя, например.       Вдруг что-то грохнуло в низу зала. Взрыв?       Азирафаэль, вздрогнув, ощутил как по стене прокатилась вибрация, и по отработанной привычке выпустил крылья, беря прижимающегося Кроули в кокон.       Стрелы не пробьют. Меч и копье не заденет. И даже новомодные пули не вопьются в мягкую человеческую плоть.       Азирафаэль прислушался. Страшный звук стих. Только люди кричат. Но ни убийственной дроби стрельбы, ни металлического лязга. Спустя минуту тактического выжидания он осторожно выглянул из-под перьев.       С потолка мелко сыпалась старая паутина и штукатурка.       Смотреть, что приключилось в зале, не было никакого желания. Какое-там, когда в этой узкой каморке творится что-то по-настоящему важное. Лично для него.       — Что-то сегодня сумасшедший день, — пробормотал Азирафаэль, а затем, заметив давно утерянное, охнул.       Крылья на голове и икрах, как прежде, белели на законных местах. Старые знакомые, служившие лучшими щитами.       — А я думал, что вас больше не увижу…       Кроули обмякший, как тряпичная кукла, повис на руках.       — Кроули? — Азирафаэль вернул невостребованные крылья в эфирное пространство и растерянно перехватил Кроули, чтобы тот не сполз на грязный пол. — Что с тобой, дорогой?       Дорогой не отвечал. Но, по крайней мере, дышал. Грудь мерно и спокойно вздымалась, как при крепком сне.       Призвав оброненное на пол письмо, Азирафаэль направился вперед по коридору, заглядывая в комнаты. Где тут хоть какой-нибудь диванчик?       «И все равно в итоге я ищу нормальную горизонтальную поверхность».       Распахивая ногой скрипучие двери, Азирафаэль встречал только сваленный театральный реквизит. Пыльная рухлядь.       Снова повстречавшись взглядом с опороченным Левиафаном, Азирафаэль быстро прошел мимо. Наконец в последней комнате он нашел какое-то подобие старой софы и сгрузил Кроули на потрепанные, впитавшие жестокий ход времени подушки. Прилег рядом, сняв с Кроули очки и пригладив его растрепанные волосы.       — Давай. Просыпайся, Кроули. Ты от меня все равно никуда не денешься.       Губы Кроули слабо дрогнули.       — М-мм. Кроули? Кроули-Кроули-Кроули, — ласково позвал Азирафаэль. — Возвращайся ко мне, дорогой. Я нашел софу. Давай поговорим.       Ресницы, как короткие лучики, затрепетали.       — Значит, ты у меня спящая красавица? Ну ладно. Подыграю. Но только!..       — АЗИРАФАЭЛЬ? ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?!       Азирафаэль подскочил на месте, круто поворачиваясь. Гавриил стоял в проеме двери, прожигая уничтожающим взглядом. Азирафаэль поерзал, загораживая спиной Кроули.       — А ЭТО КТО?       — Комиссар десятой секции Парижа, — спокойно сказал Азирафаэль. — С Робеспьером не вышло, я решил попробовать с другим смертным — тоже видный якобинец. Интимная близость используется для добычи информации еще со времен Ветхого Завета. Так что он — мой Самсон на вечер.       — Ну и добыла ли Далила что-нибудь? — сухо спросил Гавриил. — Какой-то он у тебя неживой. Так уморил?       — Добыла, — Азирафаэль пропустил кальку и показал письмо. — Диктатор пробует подружиться с лидером одной молодой державы.       — Пошли вниз, — Гавриил, даже не взглянув на письмо, коротко качнул головой и исчез из дверного проема. — Робеспьера подорвали. И это дело рук кого-то из твоих людей. Мне нужны объяснения, как это могло произойти.