Ca Ira

      В далеком тринадцатом веке один итальянский монах имел неосторожность заявить, что ангелы неспособны грешить. Эта прописная истина вышла из сомнительной посылки, мол «раз ангелы постоянно созерцают Бога, являющем собой чистое БЛАГО, то никому из них не взбредет в голову выбрать зло». Кроули мог бы легко заткнуть этого затворника, просто предъявив ему Азирафаэля. Может, тот слишком часто прерывал «созерцание» земными трапезами, может, по другой причине, но его ангел не вписывался в общую благополучную картинку. Это не было открытием. Все-таки они знаются без малого пять тысячелетий! Однако события последних дней показали, что Азирафаэль — саквояж с двойным дном. И если первое, в меру греховное, Кроули изучил хорошо, то второе явило столько омерзительных подробностей, что лучше бы он туда не лез. Вот хотя бы две главные, которые он выделил:       1) Азирафаэль — сволочь, каких еще поискать. И ладно бы сволочь, которая только дразниться и умеет. Теперь сволочь перешла в наступление, расковыряла душу (или что там у него вместо души?), как заправский алиенист, и радостно унесла ноги. А из позыбытой вскрытой души хлынуло все самое гадкое и отвратительное и никак не желало затекать обратно.       «Прекрасный, восхитительный, сводящий с ума?» — так он говорил?!       «Да я тебя с грязью смешаю, как только увижу снова».       Возможно, Кроули отреагировал бы спокойнее, очнись он в пропитанном пылью мраке не один, а рядом с тем, кого опрометчиво назвал «прекрасным и восхитительным»! Но, увы, он очнулся один: на полуразваленном диване, с пульсирующей болью в висках и ломоте во всем теле, будто его несколько раз приложили о стену.       С ним еще не случалось такого, чтоб его оглушали сразу после поцелуя (ВЗАИМНОГО!) и почти что невинных (ладно, не очень) поползновений на выставленную вперед ляжку. Когда-то давали пощечину — да, было дело. Но чтобы оглушить и оставить в темноте и одиночестве… ЭТО ОН ОСТАВЛЯЛ других в темноте и одиночестве. Это его работа!       «Поговорим, дорогой», — тьфу. Как он мог на это… о, ужас.       2) Азирафаэль — сволочь. Но это уже даже не личное. А, так сказать, общественное.       — Максимилиан! Не время падать духом, когда Республика в опасности! Дантон с Демуленом совсем страх потеряли, им мало твоего Комитета справедливости, они вопят, чтобы мы открыли тюрьмы и отпустили ВСЕХ подозрительных! Эбер в «Пьере Дюшене» винит нас в травоядности и просит большой красной обедни [1]! Патриоты обеспокоены твоим долгим отсутствием! — Сен-Жюст прислонился щекой к двери, которая, несмотря на все его многочасовые увещевания, оставалась наглухо закрытой.       Элеонора стояла рядом, блестя слезами в огромных темных глазах. Куталась в шаль, словно в ознобе, и то и дело мусолила ее края.       — Максимилиан! — вторила она. — Ну пожалуйста!       Робеспьер заперся в своей комнате и никому не отвечал уже третий день. Кроули сидел в кресле, не снимая упелянда, прижимал к себе котомку с едой для мадам Бланк и лицезрел спектакль «выкуривание лидера якобинцев из его кельи».       Браунт — пёс Робеспьера — уже с полчаса слюнявил его колено. Кроули поглаживал тяжелую лохматую голову и нисколько не противился компании. Браунт устраивал его больше, чем эти двое.       — Да оставьте его в покое. Проголодается — сам выйдет. А как посрет — от запаха взвоет. Тоже выйдет.       — ГРАЖДАНИН СЕРПЭН.       — Ну, а что? Зато правда.       — Вместо того, чтобы перемывать кости у него за спиной, идите и поговорите с ним.       — Как вы, Элеонора? — Кроули размазал вязкую собачью слюну по колену, а затем вытер руку с ее остатками о шерсть Браунта, — Вы разговариваете с дверью третий день. Она вам не очень-то отвечает.       — Вы — бессердечный и отвратительный! — с юношеским пылом заявил Сен-Жюст, грозя ему указательным пальцем с идеально подпиленным ногтем, но быстро вернулся к восклицаниям. — МАКСИМИЛИАН! Ты нужен стране! Отопрись!       «Блестит корсарской серьгой, лохмами трясет, пилит взглядом исподлобья — ох, боюсь-боюсь!»       На самом деле Кроули даже представлять не хотел, что чувствует несчастный Робеспьер. Попасть под соблазнение ангела — это надо как-то пережить. А попасть под соблазнение ангела, который явился в виде твоего идеала (но ведет себя не как идеал, а как напористая начитанная путана) — лучше сразу под нож и наверх. Или вниз. Как получится.       Человеческий разум хрупок… Мало того, история, достойная пера Софокла обернулась Мольеровской комедией. Еле переводящего дух Робеспьера огорошили вестью, что настоящая Элеонора слегла с приступом мигрени. Ни на каком балу она не была и в помине, а отец просит прощения за неоправданные ожидания и приболевшую дочку…       Интересно, что подумал Робеспьер, когда сопоставил факты? Что он сошел с ума? Померещилось? Или что он, простофиля, просчитался даже с семьей Дюпле, и роялистские заговоры просочились в его последнюю обитель спокойствия?       — Уйдите. Я попробую, — сказал Кроули, почесывая чувствительное место под ухом Браунта, отчего тот благодарно поскуливал. — У меня через час встреча, а наблюдать ваш цирк и далее нет никакого желания.       — В-вы! Вы отвратительны! — кипел Сен-Жюст.       — А вы повторяетесь! — фыркнул Кроули.       — Луи, — взмолилась Элионора. — Может быть, дадим гражданину Серпэну шанс?       — Да чтобы я… и ему…       — Ну, если вы так хотите, чтобы ваш идол позорно помер от кахексии [2], я откланяюсь прямо сейчас…       — Нет, нет! — Элеонора разъяренной кошкой вцепилась в локоть Сен-Жюста. — Мы с Луи прекрасно проведем время за вязанием перчаток! Луи, ты ведь не откажешь мне в услуге и подержишь пряжу?       — Но я… — Сен-Жюсту не предоставили выбора. Кроули не без внутреннего торжества проследил, как этого провинциального щеголя увлекли вниз по лестнице — в гостиную.       «В роли вязальной прялки ты будешь в сто крат полезнее».       «Что ж, неправильный демон, приступай творить благодеяния!»       Все-таки сняв упелянд, Кроули оставил его на кресле (но котомку предусмотрительно взял с собой. Мало ли чего ожидать от этой прожорливой псины!) и прильнул к замочной скважине.       Легкий посвист ветерка гулял по недоступной комнате.       «Этот дурак еще и окно настежь растворил?»       Казалось бы, делов-то! — призвать демоническую силу, и ригель замка отскочит сам собой. Но подвергать еще не окрепший после пережитого дух Робеспьера новому потрясению — нет, это уж слишком. Он должен сам отпереть дверь. Или подумать, что сам. Как бы Кроули того ни хотел, легкого пути не будет.       — Утро добрым не бывает, так и выпить подмывает! — громко провозгласил он.       Ну, а что? Хуже он уже точно ничего не состряпает. А так, может быть, нарвется на лекцию о добродетели…       Ноль реакции.       — Представляете, в моей секции один затейник маркиз выдумал преинтересную вещицу. На манер «Гусиной игры», но только в патриотическом духе. Бросаешь кубики и ходишь фигуркой на определенное число полей: да только в каждой клетке памятный момент славной Революции: от Бастилии до созыва Национального собрания. Я принес! Составите компанию? Увы, сам я застрял на дереве Свободы!       Опять ничего.       — А вы не очень то словоохотливы сегодня, дорогой Максимилиан!       Молчание становилось тягостным.       «Я кто ему, исповедник, что ли?»       Вдруг послышалось хлопанье крыльев. Выразительное «курлы» не оставляло сомнений в их обладателе.       — Голубей кормите? Ну как, клюют?       — Нет, голубиную Конституцию принимают! Естественно, клюют! — голос Робеспьера был не мягче наждачной бумаги, но ОН ДОБИЛСЯ ЭТОГО! Робеспьер заговорил.       — Значит, вам скоро придет письмо.       — Что за чушь вы мелете?       — Это не я мелю, а народ. Примета такая есть.       — Приметы-поговорки-предания-легенды, — протараторил Робеспьер, — банальные игрища досужего ума. Постойте… Как там письмо, что я передал вам?       — Все прошло как по нотам! — Попробуй тут не приври! — Буквально сегодня получил известие, что оно покинуло пределы Франции на торговом судне, следующем в Бостон.       — Уже хоть что-то хо… — остаток фразы утонул в сплошном шелесте крыльев.       — Осмелюсь спросить, у вас там вдоволь хлеба? Как бы вас не сожрали.       — Последняя краюха на исходе.       — А у меня есть. Только что с рынка. Свежайший!       — Птицам нельзя давать свежий хлеб! — Сколько гнева!       — Не беда, — нашелся Кроули. — Черствый хлеб тоже имеется. Вы берете или нет?       — … беру.       — Но для этого придется отпереть дверь!       Спустя минуту дверная ручка неохотно дрогнула и провернулась, дверь открылась ровно на два дюйма. Кроули этого хватило, чтобы просунуть ногу в образовавшийся проем.       — Когда я говорил «беру», я имел в виду хлеб, а не вас!       — Но я тоже люблю птиц! Мой отец в Бретани держал голубятню, пока мать не взъярилась и не велела распродать, мол, весь ее палисад изгадили. Сколько горя-то было!       — Ну проходите, только быстро!       Перед Кроули предстал Робеспьер в своем черновом варианте: обширные, как лунные озера, круги под глазами; засаленные волосы, заплетенные в небрежную косицу; рыхлая воспаленная кожа. Тощие лодыжки выглядывали из-под полов полосатого шлафрока, и длинные кривоватые пальцы поджимались от сквозняка. Никаких тебе белоснежных чулок, темных очков и кропотливо убранного парика. Самый обыкновенный человек без масок и оков.       Робеспьер слеповато и зло щурился, когда закрывал за ним дверь.       «Красавец», — искренне подумал Кроули.       — А вы, смотрю, тоже рыжий! Сколько у нас общего. А вы мне открывать не хотели…       Кроули, прижимая котомку к груди, с любопытством огляделся. Когда он еще побывает в спальне столь видного политического лидера?       Кровать была аккуратно заправлена — ни единой складочки. Зато рабочий стол был не в лучшем состоянии: похороненный под грудой скомканных листов и поломанных перьев — он напоминал поле побоища, где все кончилось плохо и все умерли. Залистанный томик Руссо возвышался над побоищем как монумент павшим воинам.       Отделившийся от пернатой стаи, оккупировавшей подоконник, серый наглец восседал на плафоне лампы и ожидал подаяния. Кроули протянул засранцу горсть крошева, и тот, словно давно прирученный, покорно защипал.       — Хотите, я вас тоже покормлю? — спросил Кроули, краем глаза наблюдая, как Робеспьер потерянно бродит по комнате. — Вы же явно ничего не ели. Могу что-нибудь приготовить специально для вас и принести. Что вы любите?       — Апельсины любил. — сказал Робеспьер. — До недавнего времени.       — Чего нет, того нет. Но могу достать варенье. Пирог сладкий хотите? Гх-м. Шарлотку?       — Антуан. Зачем вы пришли?       — Они заставили, — признался Кроули. — И если вы не хотите, чтобы они и дальше таранили вашу дверь, то лучше бы вам покинуть пернатую компанию. Элеонора …вас ждет. Два дня глаз не смыкала. Только сейчас за вязание села. Пойдемте уже, а то она свяжет вам рыцарский гобелен. [3]       — А я совсем забыл о ней… — Робеспьер воровато оглянулся на свой стол, заваленный бумагами — в них были явно не стихи.       — Никогда не поздно объясниться.       — И что я ей скажу?!       — Скажите, как есть. Она не пришла на литургию, вы заволновались, вам стало дурно … Один мой дядя страдал видениями. Так страдал, что не отличал реальность от вымысла. Однажды вообразил себя кукушкой и улетел жить на дерево. Каждому проходящему мимо гражданину с ветки куковал, сколько ему осталось. Но парочка клистиров [4] и припарок скипидаром сделали свое дело! Да здравствует Шарантон! [5]       — Вылечился? — оживился Робеспьер и наконец занял место у плеча, погладив обедающего голубя по серому крылу. Такой… миниатюрный по сравнению с ним — дылдой. Кроули едва подавил желание переплести его жиденькую косицу: некоторые прядки некрасиво торчали из-за ушей.       — Нет. Умер.       — Правда?       — Нет.       Робеспьер демонстративно закатил глаза.       — Хотите сказать…ничего не было?.. — медленно произнес он больше самому себе. — И что это всё… наваждение? И Элеонора… и Левиафан…       — Как это ничего не было? — перебил Кроули. — А я? Я был! Чуть-чуть. Как вы могли забыть! И какой Левиафан? Вы Гоббса [4] перечитали, дорогой мой. Вам надо чаще гулять.       — Гулять, — в прострации повторил Робеспьер. — Но…       — Так, значит, пирог? Я отменно готовлю. И закройте уже окно. У вас такая холодрыга… — Кроули докормил голубя и прогнал его с лампы, сам исполнив собственную просьбу. — Так-то лучше. А теперь…       — Антуан. Кто сидел у вас на коленях?       — Девица какая-то. Просто пригласил потанцевать. Она меня оттанцевала, а потом на колени еще как прыг! Лягушка-затейница. Но вы ее так отчаянно согнали своим «Элеонора»! Я аж подумал, вы ревнуете. Меня, конечно. Так что? Приведем вас в порядок и обедать? О! И игра! Мы просто не можем не сыграть! Вы же не откажете?..       Какую чушь он только ни нес, на какие ухищрения ни шел! И игру какую-то дурацкую на ходу придумал, и корку свежего хлеба с куском сыра незаметно всучил, которые Робеспьер стал жевать будто бы механически, и вывел его, как ягненка на веревочке, в гостиную.       Доставлен Робеспьер, одна штука. Одетый. Напудренный. Прилично пахнущий. Получите-распишитесь.       Элеонора тут же заквохтала над ним, как над треснутым яйцом.       «Милый Максимилиан».       «Голубчик».       «Я так за тебя перепугалась».       Тьфу. Тошно.       Сен-Жюст вторил такой же тупой курицей.       Хоть раз в жизни нашлась бы курица на его голову, которая с таким же рвением кудахтала бы над ним. Плевать, что со стороны выглядит ужасно.       Робеспьер таял от этого внимания. Улыбка появилась на его губах, как весеннее солнышко из-за тучи — такая же робкая и неуверенная. Но теплая. От тепла сходит снег и взрастают цветы. Может быть, и тут что-нибудь… взрастет.       «Да нужен ты кому-то, нужен, везунчик», — Кроули незаметно оставил эту компанию, забрав с кресла упелянд. Все равно они удалились на кухню пить чай, совершенно забыв о его присутствии.       Что ж. Свою роль выкуривателя он отыграл.       А уж как Элеонора залечит раны, оставленные Азирафаэлем, и залечит ли вообще — не его дело.

***

      — Мадам Бланк…       — Да, Антуан?       — Можно я с вами посижу? Чуть-чуть.       — Что-то случилось? — уже явно готовящаяся ко сну мадам Бланк шире распахнула дверь. Лохматая Фру-Фру выглянула из-за ног хозяйки, недовольно тявкнув.       — Нет-нет. Просто я готовил другу и… много вышло. Лишнее. Не хотите со мной поужинать?       — Тут целый пирог, Антуан!       — Я перестарался, — широко улыбнулся Кроули. — Так отведаете?       Мадам Бланк видела всю его убогость как на ладони. Одинокий, стареющий никому не нужный комиссар, у которого кроме работы — ничего нет. Но смысл играть в гордеца, раз он сам поднялся…       — Заходите, Антуан. Вы же знаете, я всегда вам рада.       «Старики должны держаться вместе!» — он утешал себя этим.       В общем, она была неплоха. Неплоха настолько, насколько может быть неплоха шестнадцатилетняя девочка. Миленькая, чистенькая, компактная, как дорогой свеженький аксессуар, который еще никто не облапал на витрине. Эдакая хорошенькая сумочка, если бы он коллекционировал сумочки.       А еще она была молчалива. И говорить приходилось ему.       В общем, это тоже… неплохо. Он любил говорить. Он вообще был тот еще болтун, как заметила одна дама, с которой он делил койку еще в девятом веке. Дама питала слабость к его рыжим кудрям и не пугалась змеиных глаз, считая их безобидной незаразной болячкой.       — Тебе просто не повезло, Кроули, — говорила она.       Дама ждала, что он поведет ее под венец, купит корову, заделает семерых карапузов и состарится с ней в одной постели. Он уже присматривал корову — пятнистую, толстобокую и большеглазую — и разучивал роль главы семейства, но дама узнала, что он демон. Швырнув в него грубый самодельный крест (он очень ловко увернулся, между прочим!), она ушла в монастырь. Колючее «изыди» и четыре поросших травой холмика на заднем дворе — все, что он получил по окончанию той пятилетки. Корову так и не успел приобрести. На том спасибо.       На самом деле он любил женщин. Впрочем, мужчин он тоже любил. Просто ни с теми, ни с другими ему не везло катастрофически. То вот «изыди», то мерли, как мухи, то просто Азирафаэль «случался», и смертные меркли, отступая на второй план… И хотя Азирафаэль случался не так уж часто, но когда все-таки случался…       «Ох».       Его улыбкой можно было осветить самую темную ночь. А в пуховые волосы хотелось зарыться, как в одеяло.       Когда-то Кроули сказал Азирафаэлю, что он белокож и белокур, как эталонный ангел. Таких надо помещать на полотна и высекать в мраморе.       — Я не белокурый, я седой, — сказал Азирафаэль, доставая из корзинки очередной абрикос. Кроули не поверил.       Девочка смотрела на него выразительными зелеными глазами. Он смотрел в окно и рассказывал про Англию: про клочья сырого тумана, серое небо, за которым и неба не видно, и Шекспира, который писал ужасные трагедии. Мадам Бланк хлюпала чаем и неприкрыто умилялась.       На днях она шепнула ему, что гражданский брак, заключаемый в ратуше — это возмутительно! У нее есть знакомый кюре, который может обвенчать, если он хочет. Не в храме, естественно, ведь те давно закрыты. Священник на дом. До чего дошел прогресс. Конечно, венчаться в пору, когда за одно отправление культа могут упечь за решетку — задумка рискованная. С другой стороны, почему бы и нет? Дантону можно, а ему нельзя? Рыжий, что ли?       Развалившись в кресле, он невинно развлекал своих слушательниц рассказами, то и дело косо поглядывая на мадам Бланк. Конечно, она случайно позвала свою кузину погостить на неделю. С такой же случайностью она звала на ужины в течение этой недели и его — «за компанию, вы же все равно, Антуан, сидите один, как сыч».       Совпадение? Не думаю!       Мадам Бланк все-таки решилась разбавить его концентрированное одиночество вот этой… девочкой. Как там ее зовут-то?..       Кроули не сопротивлялся. Он позволял себе заигрывать с кем угодно. Он свободный демон в конце концов. И никому ничего не должен. Если желание появится, зайдет и дальше, хоть оживит парой-тройкой пикантностей сухие отчеты для Вельзевул. Пусть от зависти лопнет!       Правда, чем дольше он болтал, тем сильнее понимал, что на самом деле хочет спуститься к себе и лечь спать. Спустя полчаса он заявил об этом желании открыто и, невзирая на умоляющий взгляд мадам Бланк, поспешил откланяться, поцеловав дамам руки.       Закрыв за собой дверь, он обессилено прислонился к ней головой. Постоял, представляя, как смотрится со стороны, и со всем театральным изяществом, которое только мог выдать, сполз вниз. Внизу и остался.       Тут хорошо. Раздеваться не надо…       Он снял мешающиеся очки и прикрыл глаза.       До дивана было лень добираться.

***

      Рабочий день, казалось, никогда не подойдет к концу. Вереница просителей протянулась от стола вплоть до входной двери, а там — терялась в изгибе коридора.       Кроули всегда наперед знал, о чем его попросят.       — Выдайте свидетельство о благонадежности на моего сыночка. Ну написал он пару нехороших слов на декрете Конвента, так это дело молодое. Не в тюрьму же его за три буквы?! [7]       — Выдайте мне, пожалуйста, новую продуктовую карточку. Я опять потерял. Честное слово!       — Прошу сочетать нас гражданским браком. Нет, не потому что я не хочу в армию! Мы искренне любим друг друга!       Эх. Людишки, людишки. Со своими маленькими и не очень прегрешениями. Но Кроули смотрел на них с сочувствием и ироничной улыбкой. Это у Робеспьера французский народ абсолютно стерилен, будто его только что вынули из чашки Петри. Но стоит сделать хотя бы шаг из-под сени дома Дюпле, как мириады людских прегрешений невидимыми бациллами тут же липнут к коже.       Добродетель Робеспьера, увы, оставалась красивой сказкой на ночь.       За своим обшарпанным столом Кроули исповедовал совсем другую добродетель, но считал себя нисколько не хуже. Ему даже доставляло удовольствие подменять своей персоной весь состав местного Комитета. Все-таки все его члены должны когда-то работать и на себя тоже. Муниципальным жалованьем при галопирующей инфляции особо не разживешься. Одному справлялось даже легче, никто не лез со своей инициативой.       Но вот свет из окон потускнел на два тона, а это значило лишь одно: пора закрываться. Все ходатайства были удовлетворены, или так заявителям казалось…       Кроули запер бумаги и чернильницу в шкафчике стола и уже набросил на плечо каррик, как дверь протяжно скрипнула. На пороге очутился сутулый старик внешним видом смахивавший на огромную потасканную ветошь. Ветошь-ветошь, тебе пора на помойку.       — Прием окончен, — сказал Кроули. — Приходите завтра с девяти. Работаю без обеда.       — Мне только спросить… — И наглый старик зашаркал по направлению к нему, размазывая таявший грязный снег по полу.       — Дядя, вам сюда не надо. По домам, по домам! Комиссар не железный, он хочет на покой. Его дети ждут.       — Нет! — Старик не церемонился и щедро высморкался, утерев влагу обшлагом куртки. — Это вы послушайте меня, гражданин! Я пришел сюда донести на одного премерзкого дезертира, гнусного изменника и самое страшное слово: недобродетельного!        Клацнув с досады зубами, Кроули скинул каррик и сел обратно на протертый стул.       — Ну раз так, вещайте. Кто он этот ваш дезертир?       — Он перед вами! — На этих словах старикашка поднял голову и одарил его щербатой улыбкой.       Кроули не без омерзения всмотрелся в перекошенное лицо, на котором долгие годы жизни отыгрались, как могли. Его не покидало ощущение дежавю.       — Вы кого-то мне напоминаете, дядя.       — А вы подойдите поближе, гражданин. Я не кусаюсь.       Кроули исполнил просьбу. Слегка вздернутый нос, выцветшие непонятного цвета глаза, пигментные пятна по дряблой шее…       Старикашка протянул руку. Золотой лев блеснул на перстне в тусклом вечернем свете.       — ТЫ! — Называть имя не было надобности. — ТЫ ПОСМЕЛ ПРИТАЩИТЬСЯ КО МНЕ НА РАБОТУ?! ПОСЛЕ ТОГО, ЧТО БЫЛО?!       — Спокойно, Кроули, я все объясню! — Азирафаэль, будь он не ладен, вскинул руки вверх.       — Что, теперь по старушкам пошел?! Не советую. Маскарады — твое слабое место.       — Ты дашь мне шанс объясниться?!       — Как ты мне дал?!       Кроули отступил на шаг: кулак слишком просил встречи с растерянно улыбающейся физиономией. Отвернувшись, он запустил ногтем в многострадальную столешницу и стал проделывать в ней очередную бороздочку. Бороздочек скопилось много. Будь его воля — просто испепелил бы. Но нельзя. Имущество казённое.       — Кроули, когда ты лишился чувств…       — Не продолжай! Я сделаю это за тебя! — Кроули даже не подозревал, какой чудовищный запал ярости он скрывал за маской добродушия все эти дни. Реакция пошла, рванет! АТАС! — Ты с самого начала не хотел со мной! Но я был напорист, о да! И ты спасовал, прикрывшись жалким «давай поговорим». Чудесно поговорили.       — Кро-у-ли!       — Уж не знаю, чем ты там меня трахнул. Но соснул я знатно! Просыпаюсь — а моя пташка-то вжух! Тю-тю! Улетела! Я лежу позабытой рухлядью на ссанном диване и кормлю клопов.       — Там не было клопов!.. И он был не ссанный!       — О! Конечно. Это самое главное. Знаешь, кто ты после этого?! ТЫ…       — АНГЕЛЫ! — завопил Азирафаэль. — Там было пруд пруди ангелов! Я прикрыл тебя от Гавриила.       — Свою задницу ты прикрыл, а не меня.       — Нет, дорогой. Мне бы тоже досталось, но ты… совсем другое. Тебя бы не только развоплотили, если бы всё это вскрылось.       — Ты серьезно?       Азирафаэль кивнул.       — Ладно, это надо хорошенько обдумать… — К этой фразе обычно полагался штоф коньяка. Кроули опустился на стул и достал из стола рюмку и полупустую бутылку. Налил. Выпил залпом.       — А мне?..       — И какого рожна армия ангелов явились поглазеть на Мое Высочество?! — Кроули проигнорировал взгляд, полный мольбы, и намеренно не достал второй рюмки. Попостится немного, не умрет.       — Да не на твое, — сказал Азирафаэль, следя, как он снова взялся за бутылку. — Видишь ли… ты проспал кое-что важное…       — ТВОЙ УХОД?!       — Нет, — «Вот только не надо закатывать глаза!», — Роялисты подорвали Робеспьера. Ну, в смысле, не его. А того… короче, ты оказал медвежью услугу тому санкюлоту, выбросив платье Робеспьера. Кишки со стен оттирали. И Я ОТТИРАЛ В ТОМ ЧИСЛЕ. ТРЯПКОЙ, КРОУЛИ.       — Врешь! — нахмурился Кроули. — Будь так, об этом знал бы весь Париж!       — Пришлось запирать в зале всех присутствующих и аккуратно подчищать память. Взрыв выдали за падение люстры. Жалость-то какая… Гавриил лично бил ее. Такая красота канула.       — Какой к черту взрыв?! «Робеспьера» посадили на бочку с порохом, подожгли фитиль и сказали «подожди»?!       — Урна с прахом. Сам до сих пор удивлен. Вместо праха насыпали чудо-порох, который взрывается без запала [8]. Люди такие изобретательные… Прогресс не остановить. Если бы не заминка с переодеванием… Представляешь? Этот особо одаренный еще и очки не поленился достать из фрака. Надел. Ходил и кривлялся, изображая из себя лидера якобинцев…       Азирафаэль оперся об угол стола, и его дурацкая маскировка стекла с него, как вода. Он снова был в мужской оболочке в наряде санкюлота с красным фригийским колпаком.       Кроули поболтал маслянистую жидкость в рюмке, поднес было ко рту, но передумал. Отставил обратно на стол.       — Это что это получается? Ты одним махом спас нас обоих — и меня, и Робеспьера? Своим никчемным соблазнением?!       — Ну… получается так.       — Я ТЕБЕ ЕЩЕ И ДОЛЖЕН ОСТАЛСЯ?!       — Ничего ты мне не должен, — Азирафаэль обиженно насупился. — Я просто по тебе соскучился.       Запал отсырел. В горле противно и мокро запершило.       — А в старикашку зачем нарядился? Чтобы я не прибил с порога?       — Нет. Скинуть хвост.       Кроули, вытянув шею, попробовал оглядеть Азирафаэля сзади.       — Что-то не замечал раньше…       — Да не в том смысле! Небесам не очень-то понравилось, что я прозевал покушение.       — Что, неужели гневная записка?       — Хуже, дорогой. Ко мне приставили компаньона! Но это только на словах. Это не компаньон, а тюремный надзиратель! Вот и приходится рядиться. Я поменял несколько обличий, прежде чем дошел до тебя!       — Что за бестия? — спросил Кроули.       — Уриэль. Вряд ли ты ее помнишь.       — Постой!.. Это такая въедливая, как щелочь? Мелкая, как клоп, и достающая всех своим «покайся?»       — ДА. И Я КАЮСЬ. КАЮСЬ, КРОУЛИ! ПРИЧЕМ ПОРОЙ ДАЖЕ ЗА ТО, ЧТО НЕ СОВЕРШАЛ.       — Подойди сюда, бедненький, я тебя утешу.       Кроули шутливо распахнул объятия, не особо надеясь, что Азирафаэль действительно подойдет. Все моменты были упущены в тот самый вечер. Чего ради лелеять рухнувшие надежды? Но Азирафаэль сразу оторвался от стола и занял его колени.       Непривычно тяжелый. А на балу-то был легкий, будто созданный для его рук…       Неважно.       Кроули стянул красный колпак и бросил его на стол: пушистые волосы снова защекотали его лицо. Азирафаэль бережно обнял его за шею.       Внутри Кроули корил себя за излишнее милосердие. Надо было заставить Азирафаэля объясняться дольше… чтобы страдал. Мучился. И вился вокруг него, выдумывая сотни причин оправдания своего поведения.       Но…       — Я скучал-скучал-скучал. Честно-честно-честно, — бормотал Азирафаэль, доверчиво прижимаясь. — И в мыслях не было оставлять тебя. Даже когда произошел взрыв. Я был с тобой. И если бы не Гавриил… Ты простишь меня, дорогой?       — Ну как тебя не простить с такими красивыми бесстыжими глазами?       Азирафаэль с тихим фырканьем потерся своей щекой о его. Кроули наклонил голову, чтобы Азирафаэлю было удобнее. На самом деле, чтобы было удобнее ему самому.       Больше площадь соприкосновения.       Трись-трись-трись о меня       — Так что… — Кроули робко запустил руку в белые кудри, не встретив ни сопротивления, ни недовольства. — Может, сейчас поговорим? Смотри. Стол. Чем не горизонтальная поверхность?       — Н-нет. Мне уже пора. Мне надо… действительно пора. Уриэль наверняка меня уже ищет и бесится. Мне и так стоять на коленях остаток вечера… Но я приду к тебе через два дня. На ночь приду, Кроули. Там и поговорим. Только… Будут условия. Очень много условий.       — Мы что, в укрощение строптивой играем?! А от тебя он хочет лишь любви, приветливого взгляда, послушанья — ничтожной платы за его труды.[9]       — Что-то такое я и предполагал… — Азирафаэль шумно вдохнул воздух у его уха и быстро слез с колен. — Приготовь что-нибудь. Я буду рад. И выпить! Мне точно надо будет…       Азирафаэль не по-старчески бодро прошагал к двери, вновь примеряя на себя маскировку ветхого страшного оборванца. Правда, в дверях все-таки замер, обернулся:       — Быть может, твой единственный алмаз простым стеклом окажется на глаз. [10]       — Ой-ой-ой. И что это значит?       — Что я тоже помню что-то из Шекспира. Между прочим, не один ты ему подсказывал. До встречи, дорогой.       «Два дня, два дня, два дня».       Кроули в исступлении глазел на потолок, стараясь не слушать кувыркающегося в груди сердца.       «Заткнись. Замедлись!» — приструнил он его.       Сердце послушалось и забилось тише.       Отсчет пошел