Ca Ira

      Порывы ветра что есть силы гнали барашки облаков по бледному небу. Обычная погода для плювиоза [1]. Прохожие спасались от стихии кто как мог: граждане по самый нос зарывались в стоячие воротники упеляндов, гражданки улитками казали лица из-под шляпок а-ля памела.       Но в кафе «Le procope» круглый год царило лето с легким ароматом папиросного угара. Кроули как раз чадил папиросой. Бутылка вина с укором стояла нетронутой — с недавних пор его опьяняли совсем другие вещи. Впрочем, недолго она тосковала в одиночестве: бокал за бокалом Камилл Демулен неумолимо приближался к ее дну. Ладно бы только пил. Но он еще и говорил. Тарахтел не затыкаясь, измусолив почти до дыр несчастный номер газетенки «Монитер».       — Это просто чудовищная речь! — хватался за космы он. — Просто ужасная! Сказать такое… мог лишь могильщик свободы!       Кроули почти не замечал присутствия Демулена. Зачем лицезреть чьи-то влажные глаза, когда в собственной бутоньерке красовался душистый эдельвейс [2]. Лепестки-лучики точь-в-точь из белой замши, только живые. А он оригинален! Не все одни розы-мимозы.       Эдельвейс, чтоб тебя!       «Смотри, какой я труднодоступный! Смотри, как тебе повезло до меня вскарабкаться!»       «Пусть себе ликует. Тем более я и вправду долго… лез».       — Нет, он не в себе! — Демулен вернул Кроули из приятного забытья в бренный мир. — Сказать такое! «Террор — это быстрая, строгая, непреклонная справедливость»? «Свобода бессильна без террора»? «Революционное правление — есть деспотизм свободы против тирании»? Не речь, а яд из пасти сына Дракона!       Демулен отбросил газету только для того, чтоб промокнуть взмокший лоб кружевным платком. Наивный юнец. Только невидимый купол не давал хлестким словечкам Демулена стать достоянием общественности. А общественности этой, весьма революционно настроенной, собралось в кафе немало.       — Камилл, — как можно спокойнее произнес Кроули, — не горячись. А то цирюльник не нужен будет. Максимилиан горазд щебетать речи за трибуной: в них всегда полно пышных фразочек. И нуль конкретики. Надо же чем-то развлекать семьсот усталых и потных мужчин!       — Конкретики мало? Что ж, смотри! — и Демулен ткнул пальцем в последнюю страницу номера, где размещались самые безынтересные декреты Конвента. — «Ввиду контрреволюционности целей, которым он служит, Комитет справедливости немедленно упраздняется»!       «Максимилиан-Максимилиан, не умеешь ты сюрпризы делать!»       — Да, — подытожил Кроули, — лиха беда начало!       — Нет. Это конец! Пропали все наши труды. Хотели выпустить всех подозрительных, а теперь сами в их числе! Бедный «Старый кордельер»! Бедная моя Франция!       «Шел бы ты лучше домой. К своей Люсиль. Погрел бы с ней постель с утреца. Запеленай лишний раз мелкого Горация. Сделай ему "бычка"».       Но нет. Этот ненормальный предпочитал прозябать в компании штатного демона, наливаться спиртным и причитать о «гнете тиранов». Он так и не смог вытравить из себя образ пламенного глашатая Революции, своим возгласом «К оружию!» двинувшим толпу на Бастилию. Вот только тюрьмы теперь рушить не модно. Все больше строят.       — Не надо было его с Калигулой сравнивать! — констатировал Демулен, уставившись в пустоту.       — Верно! Молодец! Давно пора сматывать удочки и…       — Надо было с Нероном! Или, еще лучше, с Иродом! Помяни мое слово, он еще переплюнет их в кровожадности! Но ничего. Посмотрим, что такое жалкий нож гильотины супротив моего острого пера!       — Камилл.       — Чего?       Кроули поднял очки на лоб, и проклятая бутылка вина по необъяснимой причине опрокинулась, пораженно бормоча: ульк-ульк-ульк.       — Сначала думай, потом говори. Память девичья? Забыл, кто три раза спасал твою голову от Трибунала? Так я напомню. Все Ирод твой, окаянный. Кто был шафером на твоей свадьбе? Снова Ирод. Кто крестил твоего сына? Опять он, да что такое!       — Серпэн, прекрати! — Демулену явно было некуда девать руки, потому он принялся постукивать вилкой по столу. — То, что было в лицее, останется в лицее. Я порвал с прошлым. Сейчас он — черствый инквизитор, болезненный фанатик, бесчувственное чудовище!       Кроули не особенно хотелось защищать Робеспьера от летевших в его адрес нападок Демулена. Оба они — бывшие адвокаты, вот пускай и разводят прения дни напролет. Но и спуску этому наивному блеянию он тоже давать не собирался:       — Камилл, я в очках, а вижу лучше тебя. Никакое Робеспьер не чудовище. Он… как бы тебе сказать…       «Просто попал в дурную компанию?»       Кажется, Демулену не хватило рассудка правильно прочесть мысль, потому он резко встал, швыряя шейную салфетку на пол:       — Теперь мне все с тобой ясно, Серпэн! А я то наивно думал, что ты с нами. Веришь в великое дело Дантона. Теперь вижу, что нет. Ничего. Невелика потеря.       И он вышел за пределы защитного купола. Его прощальное «осторожней выбирай себе друзей!» повергло обедавшие парочки в недоумение, но ненадолго.       Как бы Демулен ни бесил своей детской запальчивостью, в одном он был прав. С Робеспьером творилось что-то неладное. И он, Кроули, обязательно узнает, что.       Кроули еще долго прогонял бы в голове детали их разговора, но он спиной почувствовал приближение официанта. Обернулся: не прогадал.       — Кхм, тебя рассчитать, гражданин?       «Сука, Демулен! Бьюсь об заклад, нарочно так резво свалил! Одного вина на двадцать ливров вылакал!»

***

      — Максимилиан, дорогой, ну еще ложечку. Доктор Лагмар прописал…       Элеонора висла над душой, держа ложку с целебным пойлом наготове. Робеспьер хоть и имел вид выброшенный на берег плотвы, некоторое время упорствовал, но дрожащий голос Элеоноры взял верх. Или доконал.       Так или иначе он приподнял голову и обхватил ложку сухими потрескавшимися губами. Глотнул.       Покрытое испариной лицо исказила гримаса отвращения ко всему этому миру и лекарству в частности.       — Вот и славно! Ты увидишь, как это лекарство вмиг поставит тебя на ноги! Доктор Лагмар один из лучших! Ты бы знал, какие чудеса он творит! Он излечивал больных проказой и тифом! Моя тетушка…       — Элеонора, дорогая, — скучающе уронил Кроули, приподнимая набранный уже как с пять минут клистир, — не будете ли вы так любезны…       — Да-да. Как раз компресс нагрелся, надо обновить. Может быть, вам чаю, гражданин Серпэн?       — Да. Будьте так любезны. Только я пью только с бергамотом! И побольше сахара! Три кусочка! Тростниковый!       — Но тростникового нет…       — Лучшие магазины Парижа к вашим услугам.       Элеонора хотела было воспротивиться, но Кроули надавил на рукоятку поршня. Тонкая струйка, пахнущая терпкой ромашкой, брызнула фонтанчиком в воздух. Предупреждающий залп!       — Л-ладно, — сдалась она и быстро вышла.       — Вы же знаете, что поставок тростникового сахара больше не предвидится, — сказал Робеспьер, кутаясь в одеяло едва ли не с головой. Ромашковая угроза его, в отличие от Элеоноры, нисколько не впечатлила.       — Конечно, знаю. Но вы и дальше готовы были слушать?..       — Пожалуй, нет. Спасибо. Вы же не будете и вправду ставить мне клистир?..       — А что? Хорошее средство. Широкий спектр! Вы мне только подмигните, если… — Кроули надавил на поршень, и фонтанчик брызнул снова.       Злобный приступ кашля одолел Робеспьера, и он судорожно потянулся за платком. Кроули предпочел не смотреть на массы, которые выходили из больного горла. Когда кашель отступил и дал возможность Робеспьеру заговорить, тот только прогнусавил:       — Старается, бедняжка, да все без толку. Ни одна микстура не поможет мне от горестных мыслей о судьбах нашей Родины. При таком здоровье глупо тешить себя надеждами встретить почтенную старость.       — Скрипучее дерево скрипит, да стоит, а молодое летит, да лежит.       — Я же говорил вам насчет суеверий — а вы все туда же. Или наивно пытаетесь своими россказнями прогнать мысли о смерти?       — Все мы умираем рано или поздно… только если в веке четырнадцатом вас бы просто сожгли, то сейчас вашей болячке придумывают мудреное название и прописывают чудодейственную микстуру, которая «точно» подойдет! Всегда подмечал, что все врачи чем-то похожи на святош.       — Не трогайте религию. Пусть нечестивцы говорят обратное, но я верю, что душа бессмертна! А что будет без религии? Чем утешить сердце патриота на смертном одре? Весточкой, что его душа канет в небытие? Пустое, как космос?       — Космос не пуст, — оскорбился Кроули.       — Это фигура речи, Антуан.       — И как вы думаете, куда отправляются изменники, казненные на гильотине? — спросил Кроули, выпрыскивая невостребованный ромашковый отвар в окно для натуральности, будто он все-таки провел обещанную Элеоноре процедуру.       — Не берусь утверждать. В детстве я был скверным католиком. Да и сейчас не лучше. Их догматы стары, как Ветхий Завет, но пусть веруют, если им хочется… но что-то там — за могильной плитой — определенно должно быть. Хоть какое-то утешение для страждущих и добродетельных.       — А недобродетельных куда девать прикажете?       — Их не ждет ничего. Они просто истлеют.       «Мне его расстраивать или нет?»       Кроули сел на стул возле кровати и в смятении покачал ногой. Пирог, приготовленный с утра специально для нерадивого пациента, до сих пор был словно из печки благодаря демонической уловке и ждал своего выхода из котомки. Но Кроули не спешил его отдавать.       Голос Робеспьера затих проигранной скрипучей мелодией. Как облезлый птенец, Робеспьер подтянул к себе еще и плед — дополнительное оперение. Не помогло. Все равно подрагивал и то и дело смахивал текущую влагу из глаз.       «Надо попросить Азирафаэля научить лечить… Он же умеет?..»       — Почему вы упразднили Комитет? — спросил Кроули.       Такой прямой вопрос явно застал Робеспьера врасплох: слезливый взгляд прояснился. Вон, как на локтях приподнялся! Румянец потеснил болезненную бледность.       — К чему эти расспросы? Вам ли не знать, что это компетенция Конвента?       — Максимилиан, ручаюсь, нас никто не подслушивает. Поговорим же без купюр. Всем и так понятно, что Конвент дружно поднял ручки с вашей подачи.       — А-а-а-а. Вы про ту речь. Что вас в ней смущает?       — Как бы вам сказать. ВСЁ?! Одной речью вы перечеркнули все… — Кроули едва не сболтнул «наши», — ваши старания по скорейшему воцарению гражданского мира!       Робеспьер окончательно сел. Несмотря на свое лихорадочное состояние, он отвечал совершенно ясно:       — Не приписывайте мне всех заслуг. Я пришел к этому не один, а вместе с Комитетом. Мы посчитали этот шаг преждевременным. Мы — это Сен-Жюст, Кутон, Колло д’Эрбуа — и другие…       — А Я?! Я?!       — А вы заблуждались. По крайней мере, я на это очень надеюсь… мне бы очень не хотелось потерять в вашем лице друга. Их становится все меньше.       Кроули не без досады вспомнил вчерашние стенания Демулена. Все-таки поразительно, с какой легкостью у этих людишек родственные души превращаются в Сциллу и Харибду.       — Я бы тоже не хотел, — медленно сказал он. — О, и раз вы первым обмолвились, что я ваш друг. Вот мое дружеское предостережение: внимательнее присмотритесь к тем, кто сидит с вами за одним столом. Там. В Комитете. Не позволяйте им вложить в ваши руки меч, чтобы сделать за них грязную работу.       — Расстрою вас, но я никогда не держал не то что меча, но даже шпаги, — фыркнул Робеспьер.       — В ваших руках кое-что пострашнее… Что такое железки? Ничто. Но если к железкам приложить человеческую волю, они способны вырезать народ целыми городами. Не дайте воле овладеть железками.       — Вы просите отменить столь многое, предлагая так мало альтернатив…       — Естественно. Выбирать дано только вам. Вы же человек.       Робеспьер внезапно отвел взгляд: то ли от неловкости, то ли от того, что из глаз снова потекло. Но, кажется, его не часто называли простым человеком. Кроули пришел к странному парадоксу: властей предержащим это нужно сильнее всего.       — Я, кстати, все-таки испек вам пирог, — сказал он. — Будете?       Робеспьер не глядя кивнул.       Кроули стал наведываться в дом номер триста тридцать шесть по улице Оноре с завидным постоянством. Чего не скажешь об Азирафаэле, у которого не было ни малейшего желания дописывать портрет безутешной Элеоноры. Позабытый холст стоял в углу гостиной, скромно прикрытый полотном. Да и что об Элеоноре.       Азирафаэль не мог ручаться, когда придет к нему в следующий раз. Напрасно Кроули ложился на живот и призывно выгибался в жажде удержать внимание. Если Азирафаэль вставал с постели, он не ложился обратно. А еще он не понимал намеков. Совсем.       — Не знаю, дорогой, — говорил Азирафаэль, натягивая на плечи сорочку. Красные пятна на шее растворялись, как в молоке. — Все стало несколько сложнее. Но я работаю над этим.       Под «сложнее» Азирафаэль имел в виду Уриэль и свои неясные похождения куда-то… загадочные куда-то. Кроули не спрашивал. Возможно, не хотел себя расстраивать: понимал, что Азирафаэль, как и все ангелы, куда более подневольный, чем он со всей своей падшей братией.       Или просто боялся снова напороться на колючее «это конфиденциальная информация»? Несмотря на урванное (украденное?) счастье, Азирафаэль продолжал оставаться ангелом. Да, он согласился быть его возлюбленным и сам ответил на признание, но это не отменяло прискорбной истины. Возлюбленный был непостижим и оставался далеким, как небо, до которого бесполезные крылья никогда не донесут.       — Возьми меня обратно, — цедил Кроули, стоя на коленях и сложив руки в молитвенном жесте. — ВОЗЬМИ. ВОЗЬМИ. Я БУДУ ХОРОШИМ. Я НЕ ЗАДАМ БОЛЬШЕ НИ ОДНОГО ВОПРОСА. ВОЗЬМИ, МАТЬ МОЯ ЖЕНЩИНА.       Черные крылья белели и якорем волочились по полу. Дурацкие махины. Даже метла полезнее них. Но белый шел ему больше; БОЛЬШЕ.       Бледная стена показывала только угловатую сутулую тень.       — Я ХОЧУ БЫТЬ С НИМ. ЗАБИРАЙ. Я БУДУ ЕГО КАМРАДОМ. БУДУ ДЕЛАТЬ, ЧТО ПРИКАЖЕШЬ. ЧТО УГОДНО. Только…       Богиня оставалось глуха к его молитвам. К ругани, впрочем, тоже.       — Или выгони его нахрен. Я его поймаю, как Люцифер ловил нас всех. Нестрашно. Погрустит немного, но я его развеселю… развеселю. Да, воняет серой, убого, ужасно и сыро. Но… он привыкнет. ОТДАЙ МНЕ ЕГО. Он же тебе и так в тягость. Ты ему тоже. Он пьет, ест, как не в себя, милуется со мной. Да, пока всего пару раз, немного, но я это исправлю… А еще он сквернословит. Он плохой ангел. Ты же Богиня. Ты должна давать всем благо. Гони МОЕ благо! Отдай-отдай-отдай!       Утром ему было мучительно стыдно за сказанное. Но в одиночестве, в тиши застывших часов и посвиста ветра с улицы сложно с собой что-то сделать. Да и все равно ему никто не отвечал. Поэтому иногда он позволял себе вставать на колени, выглядеть жалким и потерянным. В такие моменты он обращался к Матери, вспоминал забытые певучие молитвы и просил-просил-просил.       Ти-ши-на.       Крылья чернели обратно — в привычную демонскую униформу. Пушистые по излому, величественные, как у лебедя, разве что чуточку обгорелые на концах: именно на нем у Люцифера дрогнули руки, и он чуть не уронил его с головой в кипящую серу.       Но… все равно ангельские. АНГЕЛЬСКИЕ.       Азирафаэль не приходил по нечетным дням.       «Как на нем смотрелся бы черный?» — со стыдом размышлял Кроули. Но потом вспоминал струящуюся по телу темную альмавиву, резко контрастирующую с белыми волосами.       «Подлецу все к лицу».       Теперь он завидовал тем придуркам с заднего ряда на бесконечных планерках. Без стеснения они лезли друг к другу, несмотря на рявканье Вельзевул. Сотни раз уже менявшие оболочки и утерявшие свой истинный вид: страшные, с разлагающимися гадами на башке. Не пекущиеся ни о ком, кроме себя.       Бегемот льнул к своему благоверному каждый раз, как в первый (или последний). Горланил пошлые песенки, курил и обхаживал солнечную Италию в неразделимом дуэте.       Они бесили всех своим уродством.       Тискающиеся, гогочущие и абсолютно счастливые.       — Я, наверное, навязываюсь… видите ли, я написал речь для выступления в конвенте и не уверен, достаточно ли она хороша…       — Навязываешься! — гаркнул Кроули.       — Давай сюда, — сказал Робеспьер.       Сен-Жюст чуть не прыгнул в кровать к своему бледному идолу. Помешал ему портативный столик. Так уж вышло, что Робеспьер был настолько отрешен от нормальной жизни, что даже больным не соблюдал простейший постельный режим. Он перенес работу с бумагами к себе в постель. Вот и сейчас, щурясь сквозь двое очков, он вчитывался в очередные письменные потуги Сен-Жюста. Тяжело вздохнул; Отточил кончик пера; Макнул в чернильницу и начал черкаться.       — Что-то не так, Максимилиан? — спросил Сен-Жюст.       — Вот ты пишешь про Спарту — сразу нет. Буржуа всполошатся, что мы хотим отправить их в Каменный век. Монеты весом в несколько килограмм и в том же духе. Замени лучше этим, — и Робеспьер ткнул в одну из закладок в томике Руссо. — «Цель состоит не в отмене частной собственности, потому как это невозможно, а в том, чтобы заключить ее в самые тесные пределы…» Там помечено.       Сен-Жюст вцепился в потрепанную книжечку не иначе как в молитвенник.       — Так и вправду лучше! — поддакнул он.       Сен-Жюст раздражал Кроули. Но Робеспьер желал иметь свои глаза и уши в Комитете. Молодой выскочка из Блеранкура подходил идеально. Ну не гонять же Кутона на его инвалидной коляске от дома Дюпле до дворца Тюильри? Что ж. Пусть Сен-Жюсту и не хватало опыта, пусть за трибуной Конвента он не ушел дальше своих «Республиканских установлений», однако только ему сейчас было под силу заткнуть рот Эберу и прочим ревнителям «террора без границ». Только почему же Кроули так и тянет шепнуть на ушко Браунту «взять его», ткнув в Сен-Жюста пальцем?       Сен-Жюст уже убрал листки с заготовленной речью в портфель, но тут же извлек папку с таинственным содержимым.       — Максимилиан, — напрасно он склонился над самым ухом Робеспьера и перешел на шепот, Кроули все равно все прекрасно слышал, — а это я хотел бы обсудить уже наедине. Только ты и я.       «Ох ты ж как! Меня так легко не выживешь!»       Видимо, Робеспьер тоже не горел желанием лишаться своей добровольной сиделки, потому как воды в рот набрал. Сен-Жюст закипал на глазах. Чего только стоил этот застывший взгляд! В гляделки переиграть вздумал? Затея дурацкая. Со своими змеиными глазами Кроули мог не моргать сутками. Робеспьер тактично потягивал отвар из дягиля. Минуты через полторы Сен-Жюст сдался.       — Гражданин Серпэн, может, вас ждут дела в секции?       — Не ждут. В моей секции дела поставлены на поток. Провизию подвозят вовремя, спекулянты выданы Трибуналу, последнюю проститутку поймали три месяца назад. Так что я полностью свободен и в полном распоряжении гражданина Робеспьера!       — Тогда, ЕСЛИ НИКТО НЕ ВОЗРАЖАЕТ, я хотел бы обсудить проект декрета.       Покончив со зловонным отваром, Робеспьер помял переносицу и молча принял протянутые Сен-Жюстом бумаги. Также в полной тишине взялся за перо и принялся что-то исправлять. Не срывая покровов таинственности (ох, как Кроули их не любил), он вернул Сен-Жюсту подправленный вариант.       — Милый Максимилиан, — сказал Сен-Жюст, тут же склонившись, — не прими за оскорбление, но я не совсем понимаю…       Робеспьер стал отчаянно указывать на одно место пером, усиленно подчеркивая.       — Ты хочешь?.. Тебе не нравится выражение «враги Родины»? Насчет формулировки «неимущие» — виноват. Придумаю что-то поизящнее.       — Да нет же, — не выдержал наконец Робеспьер. — Нельзя пункты «конфискация имущества осужденных» и «последующая его раздача неимущим» помещать в один декрет. Мы получим только бурю негодования со стороны буржуазии. Нужно разбросать эти положения по двум декретам и внести их в разное время.       — Уж извините, я тут слышал, как вы громко совещались! — И Кроули поднялся со стула, оперевшись локтем о его спинку. — Мне показалось, или вы хотите передать все имущество казненных городской и сельской бедноте?       — Кто вас спрашивал?! Максимилиан! — возмутился Сен-Жюст. — Одно твое слово — и я вышвырну его за дверь!       — Не горячись, Луи. В этом доме каждому дают слово.       «Что ж, попридержал своего боевого петуха. Ему же лучше. Целее будет».       — Раз мне дали слово, так я начну. Видно, мы по-разному смотрим на вещи. Вот вы тут твердите о благе для бедноты. А сами-то знаете, что для них благо? Не новость, что к полученному даром относишься далеко не так, как если бы заработал своим горбом. Вы раздадите имения санкюлотам по крупицам, но те не станут оттого богаче. А вот доносы участятся. О родственниках изменников вообще молчу. Вы лишаете их всего! Будет просто чудом, если они не ополчатся против вас! Не созрели еще умы для такой Революции. Да и не созреют никогда. Неравенство будет всегда. А если уж хотите подложить свинью Эберу и его шайке, так и скажите.       Кроули догадывался, что наболтал достаточно, чтоб закончить этот день в камере. Но искушение осадить греканутого юнца превозмогало здравый смысл. Реакция была молниеносной. Сен-Жюст всем корпусом двинулся в его сторону, но Робеспьер удержал его, дернув за руку: «я сам».       Спустив тощие ноги с измятой перины на пол, он чуть-чуть приподнялся и с тяжелым мучительным «ох» наконец встал.       «Кошмар. Что же с ним лет в пятьдесят будет?!»       Робеспьер одной рукой оперся о предоставленное плечо Сен-Жюста, другой — указал Кроули на дверь.       — Что, даже чая не попьем?!       — Гражданин Серпэн, — «хоть бы на тон поднял голос!» — если память мне не изменяет, вы состоите комиссаром в одной маленькой парижской секции. Так и занимайтесь делами своей секции. Не посягая на дела государственные, о которых не имеете ни малейшего представления.       Кроули не без сочувствия оглядел эту картину: разбитого болезнью рыцаря, защищающего задетую в пылу спора «даму» (Сен-Жюста или Республику?). Не сказав ни слова, он развернулся и прошагал к двери. Уже на пороге Робеспьер остановил его прощальным напутствием:       — Кстати. Вы узнаете об этом первым. Отныне должность комиссаров секций не будет замещаться в выборном порядке. Все комиссары будут назначаться Комитетом общественной безопасности. В свою очередь я в праве давать рекомендации относительно той или иной кандидатуры. Советую подумать над этим на досуге.       «Это что… угроза?!»       «Не ты меня, мол, сместишь, а Комитет?»       «Не лезь на рожон?»       «Да иди ты нахрен со своей добродетелью, задохлик. И Жан-Жака туда же забирай».       Кроули не хотел проводить в этом доме более ни минуты и уже было понесся к выходу через гостиную, однако натолкнулся на препятствие в виде Элеоноры. Она почти с религиозным трепетом вопрошала:       — Ну как он? Ему лучше? Он выпил настой при вас или попросил вылить?       — Лучше не бывает! — огрызнулся Кроули. Затянувшаяся сентиментальная драма между этими двумя уже действовала на нервы. — Пойдите к своему благоверному, удостоверьтесь сами!       Лицо Элеоноры мгновенно зардело. Подобрав юбки, она скрылась в своей комнате. Замечательно. За этот день он успел испортить отношения с тремя людьми, а ведь еще даже не вечер!       Кроули понимал, что не в его положении давать волю гневу. Но как же, блядь, гневу хотелось…на глаза попался мраморный бюстик Руссо, занявший почетное место на каминной полке. Ему показалось, или Руссо строил ему рожи?!       К черту все. Эту революцию, которая неизвестно куда идет, эту секцию, из которой его скоро выпнут, даже эту оболочку — сейчас он пойдет и трахнет этот бюст. О Декларацию.       «Народ любит символы».       Пальцы уже почувствовали холод мрамора, и Кроули приценился, как бы ему замахнуться получше, но неожиданно кто-то коварно обнял его со спины. Хотя, почему кто-то? Сладкий родной запах тут же ударил в ноздри. Белые руки обхватили талию и потянули на себя.       — Хочешь разнести весь этот мир вдребезги, дорогой? — Кольцо из рук стягивало все сильнее, но Кроули даже не думал высвобождаться из него. — Не стоит. Революция и так уже разбила немало. Люстр… судеб.       — Но мне хочется!.. — сказал Кроули, послушно опуская руки. — Как меня все достало…       — Понимаю. Но бюст не виноват. Высечен на славу. Не все ли равно, кого он изображает?       — Ты, как всегда, прав, — не без сожаления Кроули водрузил бюст на место. Попытался обернуться. Напрасно. — Мы так и будем стоять?       — Тебе не нравится? — Азирафаэль положил подбородок на его плечо. Казалось бы невинное касание заставило всё внутри ходить ходуном: Кроули содрогнулся, пустив сердце в ритмичный, бьющий о грудь, галоп.       — Нравится… что ты тут делаешь?       — Обнимаю, — сказал Азирафаэль голосом, который Кроули никогда не слышал. Это была… попытка флирта?! Но Азирафаэль быстро перешел на сдержанный тон. — Решил зайти и довести до ума портрет, раз ты тут. Заодно забрать тебя на маленькое рандеву.       — Ты не назначал мне на сегодня никаких свиданий.       — Назначаю. Сейчас.       — Ты же должен доделать портрет.       Кроули наконец повернулся, увидев любимое лицо. Розовые губы ласково улыбались только ему.       Дверь резко хлопнула. Ригель щелкнул. Азирафаэль приподнял брови.       — Серьезно, Кроули?       — Да.       — Ну нет.       — Да.       — Нет.       — Да-да-да! — Кроули взял лицо в полукруг из ладоней и быстро поцеловал сомкнувшиеся в возмущении губы. Впрочем, Азирафаэль недолго держал оборону.       Чем дольше Кроули чувствовал ответ, отклик на свою неуместную безрассудность, у которой Азирафаэль пошел на поводу, тем вернее расслаблялись сведенные в бессильной злобе желваки. Ноты гнева сменялись совершенно другим крещендо.       Один крошечный поцелуй в шею от Азирафаэля окончательно прогнал ярость, сковавшую напряжением мышцы, и позволил дышать свободнее.       Спустя пару минут Кроули уже не хотел бить ни бюсты, ни мир, ни себя. Сердце перешло с галопа на мерную рысь. Он чувствовал, что находится в надежных руках.       — Как ты узнал, что я тут?       — Я чувствую любовь, — сказал Азирафаэль.       — Чего?       — Я тебя чувствую, Кроули. Твою… — Азирафаэль почему-то смущенно кашлянул. — Её, в общем. Я подумал, что было бы неплохо тебя забрать. А для Уриэль предлог в виде портрета нашелся… так что я до вечера свободен.       — Бесстыдный ангел!       — Почему сразу бесстыдный?! — насупился Азирафаэль. — Почему бы не сказать «находчивый ангел»? Почему проявление интеллекта для эфирных существ кажется чем-то из ряда вон?!       — Еще и зануда.       — Ты сам окружил себя занудами. Это твоя судьба. Наверное, мы к тебе тянемся.       Кроули бросил короткий взгляд на закрытую дверь. Поразительно, что Элеонора еще не ломилась обратно, раз Азирафаэль собирался писать ее дальше.       — И сколько мне тебя ждать?       — Нисколько. Я закончил. И мне заплатили вперед. Так что пошли отсюда. Я подумываю не удостаивать старшую мадам Дюпле очередной легендой о неотложных делах, которые заставляют меня покинуть этот дом…       Вместе с Азирафаэлем Кроули спустился по парадной лестнице и вышел на продуваемую ветрами улицу. Мощный порыв ветра едва не присвоил себе его двууголку, но та волшебным образом сделала крюк и вернулась к нему. Кроули нахлобучил ее обратно на голову.       — Спасибо конечно, но поберег бы свои чудеса для чего-то другого.       — Для тебя не жалко. Кстати, смотрю, ты все-таки носишь бутоньерки…       — Я словами не разбрасываюсь!       — Может, заменим чем-нибудь другим?.. Ландыши? Лилии? Нарциссы?       — Мне нравится эдельвейс вообще-то… Нет-нет, я согласен! Пошли!       — Знаешь, я, кстати, подумал: мне разонравилось изобразительное искусство. — сказал Азирафаэль, привычно беря его под руку. — Точнее, не само по себе. Но писать картины — это так муторно…       — Что-то ты шибко быстро остыл.       — К тебе не остыну, не волнуйся, дорогой. Я только нагреваюсь.       Как это ни глупо, но Кроули сам почувствовал, как тихонько нагревается, причем отнюдь не в области сердца. С тихим смешком он только плотнее прижался к руке Азирафаэля. Не обращая внимания на толпившиеся подводы, они перешли оживленную улицу, и Кроули бросил прощальный взгляд на такое знакомое окно второго этажа.       «Блядь».       «А ведь оторвал тощую задницу от кровати! Подполз к окну и пилит нас взглядом».       «Может, я тоже умею лечить?»       Но внутри терзало чувство какой-то незавершённости. Не хватало вишенки на торте. Вишенка всеми силами пыталась утянуть его подальше.       — Подожди, — шикнул Кроули. — Подыграй мне.       — Ну что еще? Пойдем скорее, у меня планов громадье.       — Времени не займет, — все так же заговорщицки продолжил Кроули. — Поцелуй меня.       — Прямо на улице? Кроули. Мы сейчас только этим заниматься и будем. Потерпи до дома.       — ОН смотрит.       Азирафаэль закатил глаза и что есть силы притянул за воротник каррика. Кроули и думать забыл следить за происходящим в окне. Азирафаэль проявил завидную пылкость и, кажется, не собирался размыкать губ даже под недвусмысленные возгласы санкюлотов. Что ж. Из всех подозрительных у них почетная пальма первенства!..       Пес с ним. Уголовный кодекс отменял наказания за преступления против нравственности. Революция, признав за третьим сословием людей из плоти и крови, подспудно, хоть и не намеренно, разрубила те рабские путы, которые католичество накладывало на любовь. Отныне государство не волновало, с кем кто спит, где и когда. По крайней мере на бумаге.       Когда Азирафаэль наконец отступил, Кроули еще с полминуты вглядывался в лукаво сощуренные глаза. Только потом спохватился. Но поздно.       На том месте, где еще недавно белела болезненная физиономия Робеспьера, теперь белела наглухо задернутая штора.       «Злится? Надеюсь. Злись».       — Ох. Порой твои ребячества сбивают меня с толку.       — Я могу принять серьезный вид! Для тебя — да.       — Не надо. Это будешь не ты, — отмахнулся Азирафаэль. — Теперь мы можем наконец поехать к тебе?       — Поехали, моя радость.       И Азирафаэль с сияющей улыбкой потянул его ловить экипаж.