Ca Ira

      Способен ли демон сотворить добро? А ангел — зло? Тогда, на стене Эдема, Азирафаэль не удостоил его полушутливый вопрос вразумительным ответом. Да и зачем, если смертным лучше ангелов знать, какова воля Господня? Далеко ходить не надо: «князь философов» Фома Аквинский любил на досуге марать бумагу своими размышлениями. Его «философия» не ушла далеко от народной пословицы «там, где коза привязана — там она и траву щиплет». Раз вставши на косую дорожку, демон обречен творить зло [1]. Да, у демонов, оказывается, осталась свобода воли, но вот парадокс! любое их деяние априори нечестиво, а если порою они и делают нечто доброе, то только того ради, чтоб потом учинить еще большую пакость (например, когда демон говорит правду с целью обольщения, или когда с превеликой неохотой верит и признает истину).       Каждый день саботируя чудовищный декрет «о подозрительных», покрывая простительные слабости коммерсантов и усыпляя мнительность санкюлотов наглым подкупом, Кроули не задумывался, делал он хорошо или худо. Автор же тех уморительных строк, увы, угодил в другую юрисдикцию и был недоступен для расспросов рядового демона.       День пятнадцатого жерминаля выдался, как и предыдущие, на редкость ясным. Лучи заходящего солнца рисовали контуры стрельчатых окон на каменной стене бывшей церкви Святого Якова.       По очереди предъявляя билетики контролеру, граждане и гражданки толклись в узких дверях. На творящуюся сутолоку с висевшего над входом полотна бесстрастно взирал все тот же Фома Аквинский. Видно, якобинцы смилостивились и не стали прогонять последнего доминиканца из монашеской обители [2]. Пользуясь этой привилегией, Фома и дальше восседал на фонтане, из которого, как просветил Кроули один низложенный кюре, струями истекала вода Истины. Судя по картине, Истина была в цене у святош: те наперебой подставляли кружки. И только один чудак стоял в сторонке, не спеша на раздачу «благодати». Огрех художника или тайный символ? Мир живописи, обычно слабо интересовавший Кроули, иногда все же преподносил ему подарки навроде этого. Чего стоили одни курьезы Брейгеля Старшего? Пляски на фоне виселицы; срущая золотом на жадный народ ведьма в «Безумной Грете» или его «Падение Икара», где самого Икара толком и не видно…       Зыбкую завесу мыслей прогнал прочь звон председательского колокольчика.       Заседание клуба объявлялось открытым.       Зал был забит до отказа: торговцы фруктами, публицисты, лекари и цирюльники жаждали известий из первых уст. Напрасно: первые уста забаррикадировались в доме № 366 по улице Оноре. Вместо них заговорили уста холодного, как камень, Сен-Жюста. Вцепившись в кафедру, как в свой последний оплот, он в доступной форме доносил до народа волю Конвента.       Декрет, как и положено всем законам военного времени, был короток, как ружейный залп: «Трибунал уполномочен лишать права участвовать в прениях всякого подсудимого, оказывающего сопротивление либо оскорбляющего национальное правосудие». Точка.       Не было заметно прежнего бурления в собравшейся публике. Кроули, урвавший себе кресло в галерее для зрителей, мусолил в пальцах дармовой билетик. Платить за этот цирк? Еще чего! Он как никто знал, почему Сен-Жюст сейчас отдувается за трибуной. На сегодняшнем заседании Трибунала подсудимый Дантон дал такое представление, что судей целым составом едва не вынесли из зала. Он в одиночку отбивался от обвинений, надуманных и не очень, не скупясь на хлесткие слова. Досталось и обвинителю Фукье-Тенвилю, и судьям, и самому Комитету общественного спасения. Не охрипни Дантон к концу выступления, он бы разнес своим голосом стены Трибунала.       Новый декрет, несомненно, вырыл могилу Дантону и его приспешникам. Завтра первое же его слово станет последним.       Фемида [3] зардеется от «неслыханного оскорбления» и выставит «смутьяна» за дверь. Без шанса на оправдание. Вряд ли Демулена, Вестермана и прочих ждет другая судьба.       Одна правда, сколько ни шикай, фарс фарсом и останется.       Посветив еще с полчаса лицом, Кроули ласточкой вылетел из-под давящих сводов церкви на свежий воздух. Не будет он дожидаться конца этого светопреставления. Только раскурит с заветренной стороны церкви трубку — и домой. Наверняка Азирафаэль так и не преуспел в подделке подписей. Можно сподобиться помочь… за небольшую услугу. Или пару услуг. Он еще не решил.       «Все-таки как хорошо, что демонам можно обходиться без огнива, такой ветер…»       Раскурив трубку, Кроули покосился на единственное дерево, росшее во внутреннем дворе. Молодой тополь, гордо нареченный «Деревом свободы» с первых месяцев революции, безнадежно засох. Мертвые ветки уныло скребли небо, в то время как все живое чуть ли не кричало «Растем! Дышим! Благоухаем!»       Конечно, Кроули не верил в знаки и предзнаменования. Конечно, саженец просто-напросто не перенес жесткой и малоснежной зимы и вымерз. Все это так, но…       «Только ленивый не скажет, что это и есть задушенная Свобода. Что Революция задушила собственное дитя в колыбели. Да съем я свою двууголку, если это не аукнется кое-кому».       Кудрявые пары листочков жадно тянулись вверх, соревнуясь за его внимание. Перец спорил с помидорами, трепеща веточками, будто желая залепить пощечину сопернику.       Огурцы стояли в сторонке и стеснялись влезать в эти распри. Они были слишком малы, робкие коротышки по сравнению с этими зелеными великанами.       Кроули шикал на своих подопечных, не давая никому зазнаваться. Он тут устроит огородные свободу, равенство, братство. Чтоб его. Любой нарушитель без промедления лишится верхних листочков. Если людям он готов прощать слабости, то растениям — с их укоренившимся образом жизни — никогда.       — Кроули. Тебе не надоело пугать растения?       — Не-а.       — Мадам Бланк говорит, что если плохо выражаться при растениях, те вянут.       — Просто надо меньше их заливать. У нее собака чуть не сдохла от переедания. Нашел, кого слушать.       — Ладно. Я просто хочу, чтобы ты подошел и постоял рядом. Мне нужна моральная поддержка.       — Точно только моральная? — Кроули окинул взглядом кладбище исписанных листков. Кладбище, еще пару дней назад занимавшее только кровать, теперь разрослось и занимало стол и даже часть пола. Но Кроули намеренно игнорировал его и ложился спать даже среди бумажных мертвецов.       — Кроули…дорогой…       «Давай, спой мне песенку, какой я у тебя добрый гений. Чтоб Аквинский перевернулся. И, может быть…»       — Ну Кроули, не заставляй меня говорить это вслух! Не прикидывайся дурачком, ты с полуслова делаешь мне чай. Так трудно?       «Скажешь-скажешь, как миленький! Нашел во мне тут галантного рыцаря. Удобно устроился».       — Вот хоть убей, но я теряюсь в догадках!       Азирафаэль отнял руки от стола, обессиленно откинулся на спинку стула и запрокинул голову с пораженческим стоном:       — Твоя взяла! Твое свидетельство мне нисколько не пригодилось! Не мог твой Максимилиан писать более обыденным почерком?!       — Робеспьер не мой, а государственный. И на почерк нечего пенять.       Азирафаль перестал обращаться к потолку и удостоил его взглядом, полным мольбы:       — Да, я бездарный копировальщик. Невежа. Руки-крюки.       — Ну-ну, самобичеванием в другом месте занимайся. Зачем, когда я могу сделать без страданий и за сущую безделицу?       Азирафаэль, хоть и держал наготове чистый лист, перо и чернильницу, не спешил их ему передавать:       — И что это за безделица?       — Ты сначала напишешь, что должно быть на этой прекрасной бумаге, а я прочитаю. Не буду я подписывать пустоту. И что бы ты ни хотел, одной подписи Робеспьера будет маловато. Это тебе не король, чтоб единолично бумаги подписывать. Нужны еще хотя бы две. И печать, естественно. Я уж не говорю о специальной форме и тому подобное…       Азирафаэль по-прежнему не рвался принять его помощь. Поджатые губы выдавали внутреннюю борьбу.       «Ну же, чего притих? «Конфиденциально»? Разве между нами остались еще хоть какие-то тайны?»       — Три подписи и печать, говоришь? — откуда у Азирафаэля такой недоверчивый тон? — Точно справишься?       — Я что, кормил тебя когда-то пустыми обещаниями? Обещал сытую жизнь в Париже — держи, пожалуйста! Зарекся найти тебе работу — и вот тебя на блюдечке подал Робеспьеру. Даже под дурацкий график свиданий подстраивался, потому что ты попросил. Может, я заслужил капельку доверия?       — Прости, если задел. Я не забыл. И в мыслях не было сомневаться в тебе, — и Азирафаэль с небывалой быстротой стал царапать пером по гербовой бумаге. Кроули тактично развалился на незаправленной постели и прикрыл глаза, хотя и не помышлял спать. Он выжидал. Да, он держит обещания. Уговор был прочесть содержание бумаги. Но разве уговор запрещал расширить перечень действий? То-то же…       «Вот и он уже идет…»       — Кроули? Ты спишь? Ладно, оставлю тут…       Тень нависшего Азирафаэля заслонила тусклое свечение люстры. Попался, котик! Кроули с легкостью достал до лацкана жилета и повалил Азирафаэля на себя: собственная спина неодобрительно хрустнула, ну да пес с ней.       — Опять твои ребячества! — беззлобно буркнул Азирафаэль. — Да отпусти ты, бумагу помнем.       — И тебя помнем, не сомневайся!       — Помнешь-помнешь, только сперва прочти, — Азирафаэль отстранился мягким нажатием в грудь, и Кроули с разочарованным рыком разжал крепкие, словно тиски, объятья, — Я же только «за», да только с тебя потом взятки гладки.       — Конечно гладки, сам подумай, каково демону принять в себя столько ангельской благодати!       — КРОУЛИ!       — Да читаю уже, не горячись, — вооружившись лорнетом, Кроули взялся за пресловутый листок, нашептывая обрывочно некоторые фрагменты.       «Сим постановляем… ввиду угрозы тюремного заговора… перевести гражданина Луи-Шарля Капета… до последующих распоряжений…»       «Капет? Знакомая фамилия. Где-то точно слышал. Только вот где?»       — Что-то не так? — Азирафаэль заерзал на кровати, точно заметил, что он уже все прочел.       — Это же просто приказ, много ума не надо! — Но сколько Кроули ни старался, непринужденность голоса его оставила. Хотел было ткнуть Азирафаэля в отсвечивающий через застежку живот, но игривость тоже сговорилась против него. Потому Кроули, не теряя времени, вылез из образовавшейся в перине вмятины и перенесся к столу.       Три подписи. Смешно. Какие только он за историю не подделывал: преторов, епископов, лэндлордов… Полезный навык, когда время от времени нарываешься на неприятности, а к оболочке уже успел прирасти душой. Да и как финансовое подспорье — тоже неплохо.       Века практики научили перенимать даже манеру держать перо. Одна за другой легли на бумагу завитушки букв. Буквы складывались в фамилии: Сен-Жюст, Кутон, Робеспьер. Неразлучная троица, чьи подписи встречались на любом акте Комитета.       Дело за малым. Печать. Кроули материализовал в руке сваренное вкрутую яйцо, уже без скорлупы. Со вздохом прокатил его по собственному свидетельству, прямо по печати.       Старый «дедовский» способ отлично сработал: оттиск отпечатался на яйце и был с успехом перенесен на подложный приказ.       — Voilà! Принимайте работу, — и Кроули, защипнув документ по краям, явил его Азирафаэлю, — Печать, конечно, вышла бледнее оригинала, но это верх прогресса.       Азирафаэль, доселе молчавший в тряпочку, вмиг очнулся:       — Кроули, да это чудесно! Не представляешь, как ты меня выручил!       Влажный поцелуй в висок едва не выбил твердь из-под ног, но Кроули выстоял. Подняв лист на недосягаемую высоту, он ждал объяснений.       — Не-е-е-ет, куда нам спешить. Ты же любишь помедленнее. Скушай-ка яйцо. Диетическое!       — Спасибо, воздержусь, — Азирафаэль явно не оценил «маркировку» яйца, — Кроули, я и правда спешу, если меня не будет к девяти часам у Тампля…       «Дерется, как лев, а язык как помело!»       — Тампль… Слыхал, там держат особо опасных… Ты что, повадился спасать рецидивистов?       — Да нет же! — взмолился Азирафаэль, тщетно подпрыгивая и ловя документ. — Это возмутительно!       — А вот и нет, а вот и нет!       «Давай, раз начал, так и кончай!»       — Ради всего святого!       — Ха, нашел кому сказать!       — Ради меня… ну это же ребенок в конце концов!       «Ребенок? Ребенок-арестант? В тюрьме для особо опасных преступников?»       «Да вдобавок еще чем-то сдавшийся Небесам?!»       Только тут до Кроули дошло. Всего-то перетасовать благообразную фамилию «Капет» и запретную «Бурбон». С момента падения монархии Кроули слабо заботила судьба раскоронованной четы. Обезглавленной — тем более. О принце слышал только краем уха — и то больше домыслы. «Помер и помер, с кем не бывает!» И вот тебе Юрьев день! Принц не помер, и Небеса по кой-то черт хотят его освободить. Это не к добру.       — Ребенок, значит? — понимая, что игра утратила всякий смысл и становится несмешной, Кроули опустил руки, благо Азирафаэль ничего не предпринимал. — Я люблю детей. Распиши-ка мне его поподробнее. Сиротинушка, небось? Родители-то кто? Из простых?       — К чему все это? — спросил Азирафаэль. — Зачем ты меня мучаешь? Это не моя прихоть. Решение принято на высочайшем уровне. Если хочешь знать: от успеха зависит многое. Наша совместная жизнь в том числе. Давай я покончу с этим, и будем жить дальше как ни в чем ни бывало.       — Прямо-таки «как ни в чем ни бывало»?       — …и мальчику так будет лучше. Столько натерпеться в его годы…       — А двадцать восемь миллионов французов в это время прохлаждались и пили шампанское! Нет. Они жрали дерьмо ложками. Теперь очередь королевского сыночка. Так уж у людей заведено: кто-то должен сидеть на дне помойной ямы. Это не изменить!       Азирафаэль предпринял неловкую попытку обнять — ох, зря. Мог и схлопотать. Будет лучше, если их будет разделять прикаминный столик.       — Кроули, дорогой…       — Я тебе не «дорогой»!       — Ты злишься. Я уважаю твои чувства. Брани меня, сколько хочешь, но отдай приказ. Не иди против сил, которым не можешь противостоять.       — Один раз пошел. Мне не привыкать. Мамаша не изменилась. Как это низко! Использовать маленького мальчика, как щит, чтобы зажравшаяся знать вернулась в Париж?! Трон на штыках?!       — Почему на штыках? — спросил Азирафаэль. — Посмотри, что делают со страной якобинцы. Никто не встанет на их защиту. И на их смертях закончится террор. Франция отделается малой кровью — только и всего.       — Ты хоть слышишь сам себя? Ты тут без году неделя, а я пятнадцать лет. Многого навидался. Пролито до хрена крови. Пролито за красивые слова, за химеры — свободу и равенство. Да, вместо одного самодура во дворце сидят теперь семьсот самодуров. Да, даже в угоду Робеспьеру люди не станут друг другу братьями и сестрами. Но эти люди сделали свой выбор. И его надо уважать. Наша Мамашка хочет их этого выбора лишить.       — Постой-постой. В чем конкретно ты упрекаешь Её? Не Её вина, что французам не повезло с последними двумя-тремя королями.       — Двумя-тремя?! Да вся ваша идея богоизбранности — сущий бред. Красивая ширма. А знаешь, что за ней? То, что Она уселась своей задницей на трон и создала несовершенный мир, где Её слово значит все, а чужое — ничего. И вбила людям в голову, что те обязаны жить по этому подобию! На деле любая вкусившая власть сволочь нарисовала себе нимб и заставила всех в него поверить. Только вот незадача: эти маленькие божки оказались на поверку ровно такими же людьми. А управленцы из них — еще хуже. Надо же! Одному народу так жить разонравилось. И он придумал что-то новое. Забытый своим божком и нашей Мамашей народ наконец вспыхнул. И все же урвал себе крупицу настоящей свободы. Это и назвали Революцией. Но для нашей Матери — это рядовой бунт. Бунт против Её прекрасной идеи. А мы-то знаем, как Она относится к бунтовщикам…       — Ты закончил?       — Нет. Я могу еще. Только передохну, — зло оскалился Кроули.       — Можешь не утруждаться. Я ухожу. Только прежде заберу мне причитающееся.       — Я вроде ясно дал понять, что хрен тебе.       Столик между ними растаял. Не делая резких движений, Азирафаэль подошел вплотную, и их глаза встретились в напрасной схватке. Но Азирафаэль не пытался разить или подавить. Нет. Наоборот, ласкал обнаженным взглядом и вибрировал голосом, кутая в эти приятные слуху вибрации. Помнил, кому теперь принадлежит. Он не забывал своих слов.       — Твоя воля. Но если не отдашь, ты нисколько не лучше нашей Матери. Любишь свободу и лишаешь выбора меня?       Кроули хотел рявкнуть что-то вроде «какой у тебя выбор, ангел подневольный?! Отпущу тебя, и ты пойдешь гробить Республику, как миленький», но одно всколыхнувшееся воспоминание остановило его.       Камеры Консьержери.       До отказа набитые заключенными.       Заурядными парижанами, схваченными по слепой прихоти какого-то доносчика. Ждущими безучастного суда и последнего свидания с голодной девой.       И все это во имя Свободы.       Его любимый ангел, одиноко бряцающий цепями. Белые руки, испачканные красным.       Ангел, глупо радующийся его присутствию. Улыбающийся ему. Берущий под руку. Целующий.       Скинувший эти цепи и возлегший с ним. И едва ли он, Кроули, отпер ему те замки.       — Сходим завтра в «Le procope»? Когда все закончится. В четыре. Пообедаем? — Азирафаэль согнул приказ пополам и спрятал в карман.       — Кроули?.. — спросил Азирафаэль. Тоска, как сорняк, проклюнулась в его голосе. Разрослась быстрым самосевом.       — Я все равно буду тебя ждать, дорогой, — сказал Азирафаэль.