Я не хочу толпящихся сомнений, Я — каинит, восстания глава, Я — отблеск дьявольских видений. Г.Чулков — «Каинит»
Возбраняется:
1) Создавать и (или) видоизменять вещи как из сущего, так и из «не-сущего». 2) Возмущать спокойствие ближнего своего путем личных контактов. Допускается только вербальное общение вне келий (примечание: за исключением вопросов в любой форме). 3) Помышлять о связи с внешним миром. 4) Падать духом и сообщать это чувство ближнему. 5) Опаздывать или не являться на пересчет. 6) Использовать помещение кельи против его назначения (примечание: под назначением понимать «место моления Всевышней»). 7) Самовольно покидать свой сектор. 8) Перечить воле Господней любым известным способом. Какой-то отчаянный сделал приписку к шестому пункту чем-то красным «pedicabo ego vos et irrumabo» [1], но затем дважды перечеркнул. Не то чтобы очень хотелось, но Азирафаэль невольно проявил симпатию к любителю латыни. Все восемь правил висели в ажурной золотой рамочке с крошками-путти [2] в каждом углу. Оттопыренные пухлые ягодицы ослепительно сияли, будто их полировали целыми днями. Пре-лес-тно Разумеется, Азирафаэль попробовал нарушить запреты. Но при первой же попытке ангелы Силы (они же «воля Господня», согласно пункту восьмому) в доходчивой форме вернули его на путь истинный. Нет, не рукоприкладством, куда им. Молитва и только молитва! Ведь она своими напевами размягчала мозги до состояния овсянки-размазни. А вот удар… от него съеживаешься, обрастаешь скорлупой, как орех. Скрежещешь зубами, точишь их. Злишься. Невыгодно… Только однажды один из стражей, не в меру словоохотливый для исправительного учреждения, обронил: — Пора бы узаконить пытки. Цацкаешься с вами, вот вы страх и потеряли. На «Дне» — совсем другое дело. Дай Она нам хоть толику полномочий тамошних инквизиторов… Азирафаэля не пугали пытки. А вот бесконечное стояние на коленях за чтением молитв, от которых кишечник скрутится в узел, а коленные суставы захрустят сухими сучьями — да. Он мог, конечно, отказаться, но в таком случае лишался последнего отдохновения — фонтанчика благодати, единственного украшения безликой прогулочной площадки. Благодать кислила дешевым вином и эффект оказывала тот же — во рту гадко, а в голове будто тинькали железные опилки вперемешку с соломой. Но пусть так: благодать глушила тревогу и совала пустышку сосущему в груди чувству. Становилось немножко легче. Место потеряло название. А, может, его никогда у него и не было? Иначе почему он ни разу о нем не слышал? Вот только в этом месте содержалось неприличное количество ангелов. Все они ошивались в бесконечном вытянутом зале. Бесконечность была помножена на трое: ровно столько было ярусов. Чтобы испить желанной благодати, Азирафаэль спускался на самый первый (хоть какая-то разминка для опухших с молитвы ног). Самих келий — узких ниш — не счесть. В них: ни кровати, ни тумбочки, ни стула. Голые глухие стены, если не считать рамочки с предписаниями. Девственная чистота теплого пола. Только к этой девственнице прикасаться не хотелось. Кто придумал молиться без удобств?! То ли дело на кровати: с сандвичем (а лучше двумя…) и чашечкой горячего кофе (сахара, ангел? Молока?). Как будто уважения и почтения из-за трапезы убавится… — Может, тебе хочется чего-то еще, мм? — Кроули тряс рыжими лохмами над плечом, когда он облизывал пальцы, испачканные сливочным маслом, и хрустел морковью. Волосы ласкали кожу, будто змеи нагретыми брюшками. Кроули терся ребристой грудью о его лопатки. Бурлил кипятком вульгарностей в ушах. Сразу видно, кто какие книжки хранит в ящиках стола. Азирафаэль упрямо не пускал улыбку на губы. Примерял образ неискушенной Евы. Первый искуситель больно кусал ухо за деланное равнодушие и настырно лез, пока его, заигравшегося, не опрокидывали на спину. Азирафаэль фиксировал руки Кроули у него над головой, и розовый шрам в правом подреберье улыбался за них двоих. Кожа уже саднила. Клейма от зубов красными бусинами скатывались к плечам. Кроули не успел нанизать их на единую нитку вокруг шеи, и они рассыпались кто куда. Гаденыш неугомонный. Еву-то он не кусал. Кроули с восторгом смеялся, прижатый к матрасу. Раздвигал ноги, как лезвия ножниц. — Мы как будто деремся, — шептал он, безуспешно пытаясь пошевелить заломленными руками. — Но ты меня выигрываешь и щадишь. Азирафаэль предпочитал называть это «любишь». Кто-то опрокинул бидон с молоком, но затереть за собой благополучно забыл. Белый цвет господствовал всюду: в тесной келье, на прогулочных ярусах, под маршами лестниц. Он ослеплял, путал, подавлял. Азирафаэль пытался сбежать от его плена в надежде, что снаружи будет иначе, но! Разочарование! Бесцельные прогулки вдоль тонущих в бесконечности келий только сильнее нагоняли тоску. Он будто ходил по хребту уробороса. И всегда возвращался в исходную точку. Сначала его манили боковые коридорчики, которые будто вели в другое пространство — жажда исследователя не покидала даже здесь. Вдруг там хоть что-то отличается? Не тут-то было, эти коридоры измывались над ним, всякий раз возвращая его в «родные пенаты». Порой его подбивало покинуть пределы своего сектора — под невыразительным номером сто пятьдесят три, но тогда неотлучный ангел Сил могильным тоном цитировал пункт седьмой предписаний. Спасибо — не надо. Уж лучше бы они решетки поставили, чем все это. Загнанный, Азирафаэль закрывал глаза. Но даже под веками это место выжгло белое клеймо. Часы — это первое, что у него изъяли в местной канцелярии (а бесформенная роба — первое, что всучили). Он погряз в безвременье, как в болотной топи. И в этой топи, кроме ангелов Сил, его никто не посещал. Он уже жаждал допроса, очной ставки, суда, хоть чего-нибудь — ничего. Даже обвинение — и то не предъявили. В Бюке на месте составили какой-то протокол, что они там писали — он в глаза не видел. «Тайна следствия». Тайн тут, видимо, навалом. Все так же, без объяснений, отвели в келью — и забыли. В его положении, казалось бы, это неплохо. Перебесятся — да и отпустят. Вопрос: «а сколько беситься изволят?» Месяц? Год? Полстолетия? Желание выбраться из этого каземата было нестерпимым. В конце-концов у Азирафаэля даже козырь был: Гавриил. За молчание тот не то что освобождение ему выхлопочет, так еще и официальные извинения от имени Небес принесет. Прекрасно, действуй, зови главного… А если впоследствии он попадется на чем-то посерьезней? Вряд ли эти охломоны сейчас накопали на него что-то серьезное. Что он «упустил» Луи? Или «проспал» свидание с роялистами? Это — ерунда. Истратить такой козырь на пустяковый арест (или как там это называется) — смех да и только. Нет, лучше придержать. «Надеюсь, хоть Кроули весело», — думал Азирафаэль, — «И он сейчас с Луи обедает в кофейне на Вестминстерском мосту». «Кормит мальчишку вкусненьким, м-м-м-м… пожалуй, я бы не отказался от яиц по-шотландски». «Я же не зря всё это терплю?!» Воспоминания о Кроули бодрили. Он помнил и волосы, разлившиеся по простыням осенней ржавчиной, и ресницы, настойчиво щекочущие щеки, и глаза, влюбленные в этот неблагодарный дивный мир. И в него. Чуть-чуть. И запах-запах-запах. Пока не выветрившийся, легкий, нежный. Струился по коже невидимым шелком и заставлял его сердце учащенно биться. Будто кнутом подгонял. Пусть бьется. Приятно. Куда сбежать от этой исступляющей белизны?! Если в Аду темно — Ад милосерден. Лучше блуждать в потемках, чем смотреть без темных линз на солнце. Оно слепит. Жарит. Глаза слезятся. Чешутся. Вскоре Азирафаэль додумался. А, может, собственное тело подсказало ответ. Он всегда ему доверял. Крылья — это тень. Если сложить их удобным коконом — темнота. «Мои любимые», — нежно думал Азирафаэль. Его войны покрылись пылью лет и остались лишь блеклыми фресками на задворках памяти. Но приятно вновь найти пользу от того, что раньше служило щитом от ранений. Почти так же приятно, как когда-то использовать пламенеющий меч, созданный для кары врагов Богини, для запекания яблок. — На перекличку! Почему его имя начинается на «А»?! Выходить всегда приходилось первым. Как лидеру. Или как идиоту. Азирафаэль впервые задумался, какие у ангелов странные имена. Шаблонные бесконечным «эль» (на шестом имени ему захотелось пинты этого напитка). То ли дело Бегемот! Кроули. Вельзевул — ух! Не заскучаешь. Он бы подшутил над собой и взял себе имя Матагот. Приобрел бы красные ботфорты с блестящими звездами шпор, шляпу с пером и пышные усы. Ему бы пошли усы? Он потер гладкие щеки. Надо как-нибудь попробовать. Азирафаэль открыл шеренгу, обменявшись нелепой фразой с соседом по первой букве. — Славен день. — Славен! — вторил безжизненный голос. Старший ангел Силы (судя по серебристым эполетам) ненадолго возник в поле зрения, поставил безликую галочку в реестре и точно так же канул в недрах зала. Откуда-то сверху донесся звон курантов, больше похожий на битье хрустальной посуды, — и все потянулись в сторону фонтанчиков с благодатью. РАЗДАЧА. Как Азирафаэль ненавидел ее. Если точнее, не ее, а эту грузную, как грозовая туча, ангелшу… ангелицу… короче, эту сволочь. Видимо, чувство было взаимным. Симпатия сволочи к нему кончалась на жалкой половинке черпака, в то время как по нормам полагался целый. А он на Консьержери жаловался! Да по сравнению с этим черпаком, тюремная мятая миска вмещала космос! И хоть благодать напоминала как по запаху, так и по консистенции грязно-розовую ворвань [3], вопиющая несправедливость заставляла печатать полумесяцы ногтей на ладонях. — Не доливаете! — цокнул Азирафаэль. — Ты с революции. — Не вопрос. Утверждение. — С нее самой, — сказал Азирафаэль. — Вот и живи голью перекатной [4]. Не привыкать. Азирафаэль захлебнулся собственным возмущением. «Где мое равенство?!» Зато высокому златокудрому хлыщу, идущего прямиком за ним, она переливала. ЭТО ЕГО ПОРЦИЯ. Азирафаэль никогда не думал, что за греческий профиль и олимпийское телосложение могли долить. Так вот. Могли. Вот и сейчас эти две сволочи обменивались улыбками, но ничего. Что может испортить одна невинная подножка? Кроули им бы гордился! Слащавый придурок кубарем полетел на пол, разливая избытки благодати. Разлитая, она недолго померцала, как Северное сияние, и испарилась без следа. С разных концов очереди послышался неодобрительный шепоток, который, впрочем, быстро смолк. — РАБ БОЖИЙ АЗИРАФАЭЛЬ. ПРЕДСТАНЬ ПЕРЕДО МНОЙ. Азирафаэль не сразу заметил старшего ангела Силы: из-за белой шинели и мелового лица он сливался со стенами. Только мушка под правым глазом выдавала в нем зачатки индивидуальности. — Это законы физики, — пожал плечами Азирафаэль. — Пройдемте, просвещенный вы наш. — Куда? — Куда надо. Там можете заниматься вашей физикой сколько угодно. Немедленно по бокам возникло по стражу: Азирафаэль предпочел пойти добровольно. Через двери, вход в которые охраняла грозная табличка «Посторонним вход воспрещен», его повели по узкой винтовой лестнице вниз: на сколько этажей, он не знал. Наконец он предстал перед вратами, над которыми любящей рукой было выгравировано: «Да очистятся думы ваши». За дверьми зал оказался меньше, чем наверху. Тут обходились уже без келий: заключенные ангелы просто стояли лицом к стенам и бубнили что-то бессвязное, время от времени отвешивая поклоны. Никаких фонтанчиков, одна пустота. Разве только посреди зала в воздухе парила сплошь застекленная будка — очевидно, наблюдательный пост. По оклику старшего ангела Сил сверху свалилась веревочная лестница. Тяжело дыша, дежурный ангел кое-как спустился к ним, и, оправив мундир, отдал честь. — Принимайте пополнение, — сухо доложил старший ангел Сил, — Перевести из статуса «неблагонадежный» в статус «возмутитель спокойствия». Знаете, что по инструкции с ними делать? Как же. И чтоб к концу срока его характеристика была на моем столе! — Когда мы вас подводили, капитан! — Слишком часто, чтобы молчать об этом! Смотрите тут у меня! — Так точно, мы только и делаем, что смотрим, капитан! Мушка под правым глазом капитана подплясывала в такт нижнему веку. Дежурный ангел взял Азирафаэля под локоть и подвел к пустующему месту у стены: — Кайся в содеянном, произнося «Господи, помилуй» по три раза, потом двенадцать раз, а к концу увеличив до сорока раз. Закончишь, повторяй сызнова — и будет тебе прощение. Ясно объясняю, смутьян? Азирафаэль легонько кивнул и отвернулся к слепой белой стене. Залепетал языком заученные слова, которые тут же сливались с общим гудением зала, не оседая осадком на душе. Краем глаза он видел, как доставивший его конвой удалился, захлопнув за собой двери. Свет в зале мгновенно притушили, и Азирафаэль впервые за долгое время встретился со своей тенью. «Я скучал!» Но молитвы не прерывал. Только вот слова больше не тонули в разноголосице. Справа-слева от него — ни души. Вместо причитаний и битья лбом о стену — веселые пересуды за спиной! Вскоре любопытство одолело страх: Азирафаэль обернулся. Все наказанные ангелы разбились по группкам, образуя кружки — разве что костра в центре не хватало. Кто сидел по-турецки, кто и вовсе развалился а-ля патриций — полная вседозволенность под «зорким» оком дежурного — свет исходил только лишь из его будки, но маячившего силуэта не было видно. — Как необычно у вас тут! — жалкая попытка обратиться к случайному ангелу была высмеяна, но добродушно. — Это на тебя наш так рычал? Сразу видно, «пришлый»! Да расслабься, спрашивай, сколько влезет. Плюсы этого дрянного места — те запреты тут не действуют. — Можно отправить письмо на Землю? — внутри у Азирафаэля все всколыхнулось. — Создать портал? — Стой-стой, — ангел перешел на шепот и отвел Азирафаэля подальше от будки дежурного. Они присели, и Азирафаэля ознакомили с местными «правилами», имевшими мало чего общего с Правилами там — наверху. Все оказалось прозаично: между провинившимися и надзирателями давно существовало неписаное соглашение. Обе стороны занимались в своих потемках чем хотели, а при появлении начальства в судорогах вспоминали, что существует такой документ, как Устав, и там написано то-то… Что ж, все лучше, чем мыкаться с пересохшими от света глазами. Попутно ему провели ознакомительную экскурсию по кружкам. Выбор был велик: где вели толки о Главном вопросе философии — «клуб зануд», где воздыхали о прекрасном — «фригидники», а на самом отшибе поднималась нешуточная склока, по накалу страстей — в одном шаге от драки — «политиканы». К ужасу Азирафаэля, именно туда и направлялся его спутник. — Нет-нет, это — без меня! — Азирафаэль, улыбаясь, попятился прочь. — Мне этой политики в Париже с лихвой хватило. — Как, ты из Парижа? — новый знакомый расцветал на глазах. — Тем более ступай к нам! Слышал, сейчас там куется история! Введешь в курс дел! Что там? Король подписал Декларацию? Смертную казнь отменили? Повыгоняли этих еретиков — католиков? — Не хочу лишать вас удовольствия, но большую часть моего визита туда я читал и нянчился с детьми. С двойней. Не до политики, знаете ли. Не желая видеть расстроенную мину, Азирафаэль пошел было к «фригидникам», если бы не подоспевший… нет, буквально налетевший на него ангел. — Париж? Я слышала, вы сказали, что бывали в Париже! — Азирафаэля комкали, будто он — единственная тряпичная кукла на многодетную семью. Женский резковатый голос, русые волосы, военная выправка… Нет, не может быть! Мелкая, как клоп. И такая же въедливая. Привет. — Уриэль?! В ответ Азирафаэля сжали до посинения. Волосы с чужой макушки защекотали подбородок. Но это полбеды. Члены клуба «фригидников» взирали на их объятия с нескрываемым восхищением. Чувствуя себя последним болваном, Азирафаэль похлопал Уриэль по плечу. Та будто очнулась и отпрянула. — Неужели ты нисколько на меня не злишься? — недоумевал Азирафаэль. Лицо Уриэль вытянулось: — А что, разве было за что? — Как это «за что»? Из-за провала побега? Из-за потери тела в конце концов! — Какой побег? Туго припоминаю. Видно, все еще хуже, чем я думала, — Уриэль сгребла Азирафаэля в охапку и оттащила его подальше от вздыхающих «фригидников». — Я все никак не пойму, — на ходу размышлял Азирафаэль, — Как ты, ТЫ! умудрилась угодить сюда? — Кажется, я допытывалась у надзирателей, по какому обвинению меня задержали. Перестаралась. — Да, они не разговорчивы. Представь, сам не возьму в толк, чего это меня тут держат! Уриэль встала как вкопанная и вцепилась в него железной хваткой — вот точно на локтях следы оставит! Зато в глазах (почему он раньше их не замечал? Ах, да, виной шоры формализма) застыла мольба — не уставная, а чистая, шедшая от сердца: — Да пойми ты, мне без разницы, что ты там натворил! Без разницы! Я его забываю. — В смысле, ты о… — Не глупи, ты тут совсем недавно, — едва не рычала Уриэль, — Не ври, что ты не… Азирафаэль выжидал. Все он знал. Догадывался — точно. Но зачем лишать себя возможности насладиться рассказом из первых уст! Здесь, в этой недотюрьме они наконец равны — а равным нет нужды облачаться в тяжелые доспехи. Нет пик, чтобы ранить. — Провалиться бы тебе! — Молодец, Уриэль, без брони — оно лучше. Броня громоздка, тянет к земле, сковывает. — Попробуй, послужи-ка с мое патроном Российской империи! Неблагодарная работа. Но я болела ей! И тут еще этот олух на мою голову, гадящий направо и налево. На придумки мастак. И как-то… случилось. Слова за слово, и я разок прикрыла его спину. Но он благодарный. И смекалистый. Аптеку помог открыть, клиентов нашел… Правда, откуда он прознавал о больных… А как он рассказывает, готова бы дни напролет слушать. — Стой-стой-стой! — кажется, закованной в латы Уриэль нравилась Азирафаэлю больше, — Что ты от меня хочешь? Я не услышал и крупицы ценной информации. Ты что, и впрямь забываешь? Встряска подействовала. Уриэль, как на духу, выложила все: адреса конспиративных квартир, пароли, род его земных занятий и много другое. По изгнании он значился как Каппа. Но, как любой здравомыслящий демон, сменил имя на благозвучное Уфир. Врачеватель ада, он извлек из язв демонов столько миазмов, что их хватило бы, чтоб уничтожить все живое на Земле несколько раз. Ну, или просто спорадическими эпидемиями отбрасывать неумолимый прогресс на пару веков назад. Собственно, за этим его и послали в Россию. Ему приписывали Сибирскую язву, но Уриэль заверила, что Уфир на такую безупречную заразу в жизни бы не сподобился. Наоборот, навидавшись городов, тонувших по уши в нечистотах, Уфир убедился, что людской род с успехом травит себя сам, и подался… в медицину. Кому лучше знать, как лечить хворь, как не ее творцу? Помимо врачевания в какой-нибудь глуши он порой развлекал себя поисками философского камня, конспирологическими байками о «чудом спасенных царевичах», идеями масонства — чем и дурил головы местным барам. Кажется, Уриэль он тоже как-то одурил. Триста лет тому назад. «Сколько же еще таких, как мы?» «А что, если все здесь сидят за это? Нет, это какой-то бред…» Под конец Уриэль начала коверкать имя своего благоверного. Один раз, второй, третий… Вот уже у него не черепаха на башке, а еж, и не лекарь он вовсе, а цирюльник… Аптека превратилась в госпиталь, а госпиталь — в похоронное бюро. И тут Азирафаэля пробрала дрожь. С этим местом и вправду что-то было не так. Как можно вежливей попросив Уриэль помолчать, он принялся расспрашивать других ангелов о последних их днях «на земле». Ответ следовал один: «ничего примечательного». В ходе разговора выяснялось, что «ничего примечательного» — практически все, что касалось жизни ангела лично. Но беседа лилась и лилась, как из кувшина Водолея, огибая эту «terra incognita» [5], усыпляя ум отвлеченными темами. Ни тоски, ни злобы, ни сожалений. Кра-со-та Азирафаэль со всех ног помчался к Уриэль: — Слушай внимательно. Я выслушал твою историю. — Какую из? — удивилась она. — Неважно. Главное, что я помню. Теперь запоминай мою. У нас должно получиться. И он рассказал Уриэль то, чем больше всего дорожил в земной жизни: увы, Кроули, скупердяй, не желал подвинуться и на дюйм, и книжный магазинчик вкупе с Луи оказались за бортом. Иначе — опасно. Память — как тонкая эссенция, в ней нельзя мешать много ароматов, иначе потеряешь отдельные нотки безвозвратно. Пусть лучше останется только запах Кроули. Ему хватит.***
Кроули его не ждал, но этот день наступил. Иначе и быть не могло. Такова была натура этого человека: единожды уверовав в идеал, он сворачивал горы, чтоб сделать идеал былью. И Робеспьер постарался. Сад Тюильри, да что там, весь Париж превратился в огромную сцену для грядущего действа. Дома на день обратились в театральный реквизит: их балконы обвили гирлянды из листьев и трехцветные знамена. Горожане, даже не подозревая о своей роли массовки, несли кто цветы, кто дубовые ветви. Кажется, он даже сговорился со стихиями: над головами парижан тонким тюлем растянулось кристально чистое небо — ему в унисон подпевали незабудки в громоздком букете Робеспьера и его новый, будто только из-под иглы портного, фрак. Робеспьер сам являл собой чистый праздник: развевающийся плюмаж на шляпе; трехцветный пояс, обхвативший талию; золотые кюлоты и последний штрих — еле помещавшийся в руках букет из белых, как непорочная невеста, лилий, споривших с пышным сельским разнотравьем. Его сольное выступление. Первое перед лицом такого количества народа. — Позвольте-позвольте! Не меня ли вы осчастливите в этот день сей красотой? — спросил Кроули. Робеспьер сидел на скамейке и напряженно теребил лепесток белой лилии: тот уже зиял дырами, будто ветеранский мундир. — Вы про букет? — А про что еще? — Нет, не вам. Это для аллегории Мудрости. Во-о-он той статуе. Видите? — Чудные же вы… — Кроули хотел сказать «люди», но вовремя одумался. — Вечно придумываете себе мечту бесплотную. Аллегория мудрости какая-то… а меж тем эта самая мудрость прямо у вас под носом ходит. — Не себя ли имеете в виду? — Бровь взмыла над темно-зелеными очками. Робеспьер бросал ему вызов? — Всякая дерзость имеет свои границы, — Кроули старался скрыть насмешку, но та лезла, как неугомонная вертлявая собачонка. — Мудрость дается кровавыми мозолями и шишками нескольких поколений. Вот фольклор и всякие развлечения — это по моей части. Кстати, о развлечениях. Не желаете сходить в театр? — И Кроули протянул два мятых пожелтевших билета. — «Короли на страшном суде»? Откуда такая щедрость? — Хотел позвать жену, но её забрала Мать. Она не одобряет наш брак, знаете ли. Увезла домой. Пока снова хожу бобылем. — Сочувствую вашей утрате. Впрочем, ваша жена ничего не потеряла. Говорят, постановка отвратная. Но мы же всегда можем с нее уйти, не так ли? — Я вообще-то предлагаю вам два билета. Думал, Элеонора не будет против составить вам компанию?.. На лепестке прибавилась еще одна дыра. Маленький аккуратный рот захлопнулся, будто ложно сработавшая мышеловка. Брови многозначительно сдвинулись к переносице. Обиделся. И этому человеку приписывали связь не только с невинной Элеонорой, но и с едва вошедшей в возраст дочкой покойничка-короля (тюремный роман, до чего еще додумаются извращенцы?!). Неожиданно Робеспьер будто вспомнил, что является распорядителем торжества, поправил шляпу с плюмажем, встал и махнул платочком. Оркестр послушно грянул «Марсельезу» под дружные овации изголодавшейся по бескровным зрелищам публике. Стараясь не оглядываться назад, Робеспьер подобрал исполинский букет и легкой походкой отправился давать представление на потеху всему Парижу. Вот какой-то статист протягивает Робеспьеру горящий факел. Начинается нелегкий подъем на взгорок, где стояли любовно сотворенные Давидом чудища. Не ведая жалости, Робеспьер поджигает всю эту красоту, и чудища скалятся в агонии разящего огня. Но не все прошло так гладко, как хотелось. Огонь, бесстрашный, не стал подчиняться Робеспьеру и перекинулся на статую Мудрости. Слава Верховному существу, Мудрость была спасена. Правда, пришлось пожертвовать букетом. Уже повидавшие жизнь обгорелые лилии заняли место у ног подпаленной статуи. Ох, лучше бы Робеспьер подарил их ему… — …ненависть к тирании горит в наших сердцах…наша кровь льется за дело человечества… положимся на нашу стойкость и доблесть — единственные гарантии нашей свободы! Кроули зевнул в кулак. «Твой изящный слог не для этих ушей, Максимилиан». — …истребим нечестивую лигу монархов, скорее, величием характера, чем силой оружия! Французы, вы боретесь с этими тиранами, значит, воздаете Божеству единственный достойный его культ. Отдадим же сегодня себя Его покровительству и восторгам чистого веселья! «Наивный! Если бы он знал, на чьей стороне Богиня на самом деле…» Посреди речи послышался ужасный скрип. Кроули не удивился, когда с его скамьей поравнялся взмокший Кутон на своем чудо-кресле. Ай-яй-яй, и каково же ему без крепких рук верного Сен-Жюста? Постойте, а где этот патлатый придурок? Ах да! ускакал на фронт: устраивать разбор полетов. Этот колясочник и раньше казался сиротой, но теперь, когда рядом не было Сен-Жюста, это особенно бросалось в глаза. — Что, сильно опоздал? — спросил Кутон, все еще вцепляясь в подвижные рукоятки. — Не так, чтобы слишком. Долго добирался, гражданин? — И не говори: глянул бы я в лицо архитектору этого «великолепия»! Столько лестниц! И ни одного пандуса. — Непростительное упущение. Но Кутон уже не обращал на Кроули никакого внимания. Поминутно вытирая платком испарину со лба, он извлек из портфеля какие-то бумаги и целиком погрузился в них. Кажется, там было что-то поважнее Верховного существа и бессмертия души… Кроули удалось прочесть только заголовок: «Проект декрета о реорганизации Революционного трибунала…». Едва Кутон заметил его любопытство, он спрятал документ. Сделал вид, будто ему интересно творящееся действо. Бездарная игра, дорогой. «К чему опять эта возня вокруг трибунала? «Реорганизация» — не равно «ликвидация». Праздник-праздником, а казни-казнями. Да-а-а. Ничего хорошего тут не жди… Бедная моя секция…» А речь Робеспьера лилась мерно, как по велению метронома. Тик-так, тик-так. — Но, будьте бдительны, завтра мы снова будем бороться с пороками и тиранами… Конец речи народ уже ждал с нетерпением. Прокатившиеся по огромному саду овации, скорее, говорили не о религиозном экстазе, а об изголодавшемся нутре зрителей. Все прекрасно знали, что процессия двинется через Сену по мосту Революции в сторону Марсового поля — вдоль заранее поставленных лавок с бесплатными угощениями. Скольких волнений Кроули стоила эта никчемная благотворительность… Чтобы люди в давке не превратили друг друга в компост, он максимально рассредоточил пункты раздачи по всему городу. Кому надо, тот дойдет… Трибуны стремительно пустели. Народ без сожаления прощался с Мудростью и спешил на второй акт представления. Колонну возглавляли лощеные, все как один в бордовых сюртуках, депутаты Конвента, унося на хребте багровой волны хрупкую голубую фигурку. Фигурке не везло: прозвища липли к ней, как к Богине. Или как к Сатане. «Неподкупный, факел Арраса» — шумно вздыхали одни. «Здравствуйте, новый Папа!», «Последыш полоумной Тео!"[6] — вполголоса злословили другие. Кроули поплелся следом. Чувство долга обязывало хоть краем глаза проследить за дармовой раздачей. Почему бы напоследок не прослыть исполнительным комиссаром? Он необычно много думал, пока шагал в хвосте процессии. От чего так? Искренне или не очень, все вокруг праздновали. Но его собственный праздник забрали. Невеселые мысли блуждали болотными огнями, заманивая в унылые чертоги, пока шальная ребятня не отогнала их визгливыми возгласами. В потрепанных курточках, с избитыми сабо, а то и без них — Кроули легко узнал детей предместий, целый день предоставленных самим себе, пока родители гнут спину на рабочей смене. Но они гнали и гнали покореженный обод колеса вперед, обнажая щербатые улыбки и поминутно оскверняя праздник грязными словечками. Чу! Кажется, самостоятельный Кутон застрял в коварной яме. Колесо угодило в проторенную повозками колею, и щуплый паралитик стал пленником своего же кресла. Бешено вращая рукоятками, он пытался выбраться, но больше походил на перевернутую кверху брюхом черепаху. Стоит ли говорить, что теперь детей интересовало совершенно другое колесо? — Доездился, старый хрыч! — гоготали ему со всех сторон. — В следующий раз не гони так. — Очнись, развалина, давай! Уж блохи рыщут в парике. О, нет, застрял? Так ты шагай! А то… «А неплохо», — подумал Кроули. И хотя от Кутона у него чесалось все тело, Кроули не мог стерпеть насмешек от вшивой детворы, когда рядом он: отбирать его хлеб?! — Кто посмел назвать это кресло развалиной? — Кроули подошел к Кутону и вызволил его из плена одним резким рывком. — Несчастные, вы не знаете его страшной мощи! Под этими колесами погибло немало сопляков вроде вас. Кресло-убийца! Наверное, гнать инвалидное кресло силой мысли на чумазую ребятню было глупо. К визгу ребятни теперь прибавились отчаянные вопли Кутона. Из осей колес выскочило по два длинных отточенных кинжала. Импровизированная мясорубка произвела должный эффект: ребятня улепетывала, сверкая грязными пятками. Между тем кресло набрало приличный ход: рукоятки не слушались своего хозяина, пытавшегося их остановить, и бешено вращались, как заведенные волчки. Кинжалы исчезли, никому не навредив, а бунтующее кресло затормозило о зад полнотелой бабы. Та ухнула и откинулась назад, упав на поджидавшие ее колени. Какая радость для престарелого ловеласа… Даже сама история недуга началась с того, что Кутон как писанный герой-любовник улепетывал от чужой жены и угодил в выгребную яму. Скоротал там ночку до рассвета, прячась от рыскающего впотьмах ревнивца-мужа. В итоге мужу жизнь не отдал, а вот ноги пахименингиту — да. Кроули коротко хохотнул себе под нос. Но кураж от веселья быстро улетучился, уступив место никуда не девшемуся на душе смраду. Хотел бы Кроули от него сбежать так же, как испуганная ребятня. Только один вопрос: как? Светлый квадрат гляделся сиротливо на выгоревших от солнца обоях. Кажется, только пропажа картины будет выдавать отъезд ее владельца: все остальное от чернильницы до пресс-папье оставалось нетронутым. Разве только Кроули воскресил из пепла сожженную рукопись безумного маркиза. Вот она — все та же: богохульно прикрывшаяся переплетом от Святого Писания. Ранее вызывавшая интерес, теперь она казалась пошлой пустышкой. Как он когда-то грезил растлить доверчивого недотепу в обещанный брюмер! А в итоге? Вместо грехопадения — трепетное, возвышенное чувство. А похоть… под кривой призмой превратилась из самоцели в воплощение этого чувства. Жизнь в который раз обдурила его. Хотя, что ему жаловаться? Свершилось то, чего он так жаждал и боялся. Не это ли его маленькое чудо? Как бы ни тяжело ему было бросать секцию на съедение революции, отъезд теперь казался лучшим выходом. До роковой встречи с Азирафаэлем он жил припеваючи в царившей вокруг адской плавильне. Каждодневное ожесточение якобинцев, зверствующий голод, агония старого мира. Но он был как рыба в воде, а, точнее, в устроенной им тихой гавани. Но стоило Азирафаэлю заплыть в его обитель, и с миром было покончено. Эх, если бы не Небеса, и Азирафаэль плавал бы под нейтральным флагом… Кроули клацнул зубами. Чертовы Небеса отняли у него все. Сначала амбиции, затем силы. Теперь настал черед Азирафаэля. Винил ли он себя в произошедшем? Чуть-чуть. Он действительно мешался. И нарушил условия их соглашения. Грубо нарушил. Азирафаэль не нарушал: не путался под ногами. Кроули говорил себе, что его просто несет поток истории. Вернее, он хотел верить, что надо всего-то иногда поворачивать руль, чтобы не приложило о камни. Похоже, он повернул не туда, и цена его ошибки будет очень высока. Неведение было хуже любого похмелья. Он с дрожью вспоминал ту ночь в Бюке, идеальный порядок в опустевшем доме. Мертвый порядок, за которым не было ничего. «Он выберется. И найдет меня. Обязательно», — утешал себя Кроули, убирая невостребованную рукопись в ящик стола — под бювар [6]. В конце концов что они могли сделать с ангелом-неудачником? Вечная молитва? Ссылка в какую-нибудь задницу, как Гвиана? Работа в ангельской канцелярии? Не Падение же — это смешно. Едва ли Мать скинет еще хоть одного мятежного сына. Она жестока, но не глупа: Армагеддон дышал в спину. Каждый меч на счету. «Значит, что-то другое. В духе ущербной философии Робеспьера». «Очищение нации через террор…» Кроули покачал головой. В любом случае здесь, на Земле, он Азирафаэлю пользы не принесет. А вот Луи — очень даже. Не раздумывая больше ни секунды, он было направился к коридору, где его уже поджидала картина, но замер на пороге спальни. — Сейчас же в моде снова Античность? А тут ты еще уродливее, чем в жизни. Хотя куда бы. — Лорд Вельзевул? Вельзевул держала его драгоценность в руках и с брезгливостью на неё таращилась. Не сказать, что творение Азирафаэля было шедевром живописи, скорее, напоминало карикатурную мазню Луи, но он не променял бы его ни на одну другую картину. Она заняла бы свое заслуженное место — рядом с Джокондой. — Надеюсь, ты не заплатил и су за это? — спросила она, стуча острым ногтем по древнеримскому носу — розовому разностороннему треугольнику. — Это — новая школа живописи. Вы ничего не понимаете. — Ну-ну, ты эти сказки якобинцам рассказывай. Они это любят. А я не за тем пришла. Ты куда собрался? — Назад. В Англию, — сказал Кроули, выразительно глянув на дверь. — Я же могу вернуться? Французская командировка порядком затянулась… Голубые глаза, ясные в своем равнодушии, опасно потемнели: — Ты сдурел, или мне показалось? Кто мне ныл в начале столетия, что хочет разнообразия?! Твоя парижская смена — вплоть до девятнадцатого века. У меня все демоны при деле, никто тебя не подменит. Оставить целый город без демонического вмешательства — и не надейся! А график отпусков составлен до Армагеддона. И знаешь что?! Твоего там нет. — Но я выкрал дофина из-под носа роялистов! Напудрил всем мозги культом Верховного существа! — воскликнул Кроули. — О, чуть не забыла об этом. Держи грамоту! — И Вельзевул достала из кармана сложенную вчетверо бумагу. Скрупулезно смочив палец слюной, развернула, расправила. — Тут опечатка в имени, но ты сам понимаешь, типография не угонится за твоими выходками. А мы бумагу экономим. — Может, как-нибудь договоримся? — спросил Кроули севшим голосом. — Ты? Договоришься? Со мной? Без штанов останешься. В дураках, впрочем, тоже. А за попытку предложить взятку я тебе еще двадцать лет в Париже накину. — Но… — Работай, Кроули. Равняйся на этого… Робеспьера. Прилежный, да еще такой образец деструктивных эмоций! И выучи уже, что мне надо кланяться. С такой субординацией, как сейчас, нам не победить. Ты уже не творец. И никогда им снова не станешь. Так что глаза опусти и на колени. Кроули не моргая рассматривал трещины в деревянном полу, словно кракелюры на картине, едва не касаясь их носом. Вельзевул давно ушла. Он остался. Без Луи, Азирафаэля и даже слез.