Ca Ira

      — А что ни говори, вели́ко слово Богини нашей. Все-то в нем разумно, выверено.       — Непостижимо, — сказал Азирафаэль, пригубив благодать.       — Однако ж, признай! — Одутловатый ангел с каждым глотком своей порции, казалось, распухал еще больше, и все сильнее походил на рыбу-ежа. Круглые тусклые глаза счастливо заискрились, будто в кружку плеснули шведской водки, а не благодати. — Все люди не больше, чем твари. Тварь ведь она что? Дала ей Богиня воду, воздух, хлеб насущный — живи не хочу. А им все не живется. То войну затеют, то бунт какой. А сейчас, ишь придумали! Революцию! Туды ее в качель. Погряз в пороках род людской. Вестимо, оппозиция приложила руку. Да найдутся у Богини силы извести её.       Азирафаэль было задумался, что тут не всё так гладко, и должна быть в этих размышлениях коварная лазейка, деталь… дьявол же в деталях! Но сказал только:       — Да-да. Приложила. Извести. Прямо с языка сняли! — И продолжил мирно наблюдать за свободно гуляющими ангелами. Вступать в полемику ему не хотелось. И хоть люди оставались для него только забавными созданиями, как обезьянки бродячих артистов, не отметить их изобретения и житейские чудеса он не мог. В конце концов они были ему симпатичнее братьев по крылу. Люди хоть готовить умели. Открывать непознанные истины. Творить искусство. Ангелы только и делали, что разводили бесполезную демагогию — и кому от нее польза?       — Поддерживаю! — воскликнул усатый ангелок сзади. Этот давно был как назойливая блоха, прыгающая и встревающая в беседы. Такая же противная и назойливая. Не спасали ни длинные золотые локоны, будто только из-под руки куафера [1], ни красивые розовые губы, округляющиеся в удивленное «о». Блоху все равно хотелось раздавить.       «Откуда у меня такие жестокие мысли?»       Азирафаэль укорил себя за возникший вопрос, пусть тот и остался в голове.       — Истинно! Извратили! Испоганили! — дребезжала эта фитюлька. — Такой шедевр канул. А остались бы в саду, так и были бы благословенными. Ели бы с плодовых деревьев, никогда спину не гнули бы. А теперь грешны все поголовно. Прах — вот кто они. И поделом.       — Vitium originis [2], — поддакнули блестящие глазки. — Все дьяволом объяты!       — Но, — робко возразил Азирафаэль, — всегда есть две стороны: добро и зло. Небеса противостоят Аду. Мы тоже влияем на них.       — Да что там! — махнула рукой фитюлька. — Вспомни ордалии, дивный был обычай! Подсудимые руки в кипяток опускали. Ожог — значит, виновен, чистая кожа — оправдан. Что-то ожоги у всех были. Значит, все поголовно грешники. Она была слишком милосердна при потопе. Неудачный они проект.       Азирафаэль невольно перевел взгляд на свои мягкие ухоженные руки, выглядывающие из-под длинных просторных рукавов:       — Но это же беззащитные человеческие оболочки. Окажись мы на их месте, сами были бы все в ожогах. Плоть хрупка. Это не железо.       — Неверно! — рьяно возразила фитюлька. — Богиня не допустила бы. Уверен: испытали бы так меня, все с моей рукой было бы в порядке.       Азирафаэль моргнул. Пошевелил пальцами. Он не был уверен, что его кожа осталась бы такой же белой. Нет. Не осталась бы. Она бы покрылась уродливыми сероватыми струпьями, как у обычного человека. А, может быть, влажными мягкими пузырями с жидкостью под тонкой мясистой пленкой.       Что-то в нем взбунтовалось. Потребовало поставить эксперимент. И он бы с удовольствием швырнул этого неугомонного в кипяток по самые уши, раз ему так не терпелось увидать Суд Божий. Фитюлька доказала бы свою чистоту. Или нет? В любом случае, он с огромным удовольствием посмотрел бы, как она корчится и орет.       — Мне нужно помолиться, — быстро сказал Азирафаэль и пошел к кельям. Он старался не прислушиваться к шепотку за спиной.       Сейчас он защищает грешников. А потом, моргнуть не успеет, сам станет одним из них. Нет-нет-нет. Коварный мерзкий Змий явился в Эдемский сад и искусил Еву одной фразой: упрекнул Богиню во лжи [3].       «Во лжи?!»       «Это было искушение!..»       «Это была правда».       «Никто не умер. Вернее… умерли. Но много лет спустя».       Азирафаэль влетел в келью и тут же встал на колени. Стукнулся лбом о пол. Надо обратиться к Матери и попросить Её помощи. Чтобы направила его затуманенный разум к свету. Помогла.       Но в памяти до сих пор блестела черная чешуя и задиристо мелькал и снова прятался раздвоенный язык в огромной пасти. Змий обвивал дерево познания широкими кольцами. Шевелил крохотными неуклюжими лапами по коре. Шипел.       Ева сидела у ствола, округлившаяся, как наливное яблоко. И ела яблоки. Брызгала липким сладким соком. Чавкала. Выглядела сытой и довольной, несмотря на нависшее над ней желтоглазое чудовище.       Богиня отрезала Змию лапы в наказание за случившееся искушение [4].       — Науськался?!       Теперь Змий только ползал. Кровавый след долго тянулся по душистой зеленой траве, пока не исчез у реки. Потом Азирафаэль увидел: красный навсегда впитался в светлую чешую на брюхе.       Мой бедный Змий       Азирафаэль так и не нашел его, чтобы помочь. Сад сжалился над раненым лазутчиком и подарил ему надежное укрытие. Даже от сочувствующего стража Восточных врат.       «Не мой. Не бедный. Мерзкий. Гадкий демон», — одернул себя Азирафаэль и зашептал слова молитвы.       Бедный. Додумался же.       О, дивный перезвон тысяч хрустальных колокольчиков! Дзинь-дзинь-дзинь! Будто наступила весенняя капель, и прозрачные бусинки сорвались с небес очищающим потоком. Даже будь оно так, Азирафаэль не думал прятаться: поскорее выбравшись из кельи, он занял место в очереди. Впереди под двести ангелов… Не беда! Что такое бренное время в сравнении с глотком живительной благодати! Да какой глоток, уже пара капель заставляла всё внутри петь «Осанна» [5]. О, спасибо, прещедрая Богиня, да тут целая половина черпака! Госпожа разливающая, тут слишком много… Но не надо гневить Господа, отказываясь от даров его.       Когда Азирафаэль осушил свою кружку, то устремил взгляд в слепящую высь. Простота и девственная белизна куда ни пойди — отрада для глаз. И ангелы радуются: радуются, вознося Богине ежечасные мольбы; радуются, разделяя с ближним порцию благодати; радуются, что приставленные Её заботливой рукой стражи охраняют их покой.       Азирафаэль прикладывал все усилия, чтобы радоваться наравне со всеми. Еще чуть-чуть и он коленями продавит пол, благословляя дарованную милость. Молитва, по-детски нескладная, нет-нет да и найдет путь к Её чуткому сердцу.       Обрести себя в благодати — высшее блаженство ангела. Сама цель его существования.       Пару раз Азирафаэль был в шаге от желаемого. Но в решающий момент из подсознания выползал какой-то проклятый «Уфир» и рушил ладный стан молитвы напрочь. Напрасно Азирафаэль пытался прогнать навязчивое имя. Оно не боялось праведных речей и подкрадывалось снова и снова. Азирафаэль уже опасался, что это Лукавый хочет совратить его, но «Уфир» бездействовал, лишь маячил, как планета на дальней орбите.       «Лучше бы меня искушали», — озадаченно думал Азирафаэль.       Вскоре они с Уфиром решили, что тот будет его внутренним голосом, которому Азирафаэль сможет безнаказанно задавать любые вопросы. Уфир был нем, и оттого привлекал.       За нескончаемые прогулки по просторным ярусам они обсудили немало: «познаваемо ли все сущее?», «что первично: дух или материя?», «что есть истина?» и «что нашли в яблоках познания?!»       Азирафаэль с легкой руки решил, что мир познаваем, материя первична, in vino veritas [6], а жалкие яблоки не стоили той дыры в стене — такое чудо инженерной мысли осквернили…       На том и сговорились.       Кажется, он потихоньку начинал сходить с ума.       — Это место, как Лимб, — сказал Азирафаэль.       — Это место — Рай! — возразила фитюлька.       Азирафаэль уверял себя, что любит покой. А еще: сидеть в уединении — подальше от остальных ангелов и их пустой болтовни.       Недаром люди называли комнаты «покоями». Говорящее название.       «Я в покоях».       Покойник тоже, кажется, был от этого слова.       Вереница медленно приближалась к фонтанчику. Азирафаэль прислушивался к капельному звону и уже предвкушал вожделенный стук половника о мраморные стенки, когда фитюлька, стоявшая позади, развеяла сладкий мираж.       Воистину, фитюлька талантлива: своим елейным голоском она разрушала что угодно.       — … нет, развоплощение не такое уж болезненное. Скорее, неожиданное, — делилась фитюлька. — Пуф — и нет тебя. Ты снова на облаке, в белой тоге. Невредим и целёхонек. Только голова немного кружится.       Фитюлька, тем не менее, снискала славу. Благодаря подвешенному языку, она обрела верных слушателей. Ангелы уж очень любили развесить уши. В этом месте было не так уж много занятий: молиться да благодать пить.       — Но я даже могу гордиться! Быть развоплощенным на дуэли с демоном — честь! А уж с первым искусителем!..       — Нет, не понимаю тебя. Потерять такое отличное тело… — усомнился собеседник.       — Свое он тоже наверняка потерял. Я его хорошенько проткнул. Но все-таки он оказался ловчее. Я бился честно! Но куда ему до понятия чести? Загнал меня в угол, сверкая желтыми глазищами, и распотрошил на органы. Уф. Может, стоит подать заявку в мученики…       — А у Змия, помнится, было отличное тело. Он ангелом такими рыжими локонами щеголял… Редкий цвет. Очень выделялся среди остальных серафимов.       — У него и в Париже такие же локоны были. Только теперь злой, как черт.       — Черт и есть, — легко согласился собеседник. — Все они одинаковые.       — Неправда, — сказал Азирафаэль.       Сказал и тут же захлопнул рот в неясном страхе. Какого…       — Азирафаэль, если ты что-то хочешь сказать, ты говори. Не стесняйся! — фитюлька тронула его за плечо. Азирафаэль тут же дернулся, делая шаг назад, будто его обожгли.       — Все они разные. Как и мы, — медленно сказал Азирафаэль. — В мире нет ничего одинакового.       — Разные, — не стала спорить фитюлька. — Но это не меняет того, что они — жестокие уроды. То ли дело мы…       — Кроули никогда не был жестоким уродом.       — Точно! Кроули! Не Змий. Коварный, он несколько раз менял имя! Какая у тебя чудесная память, Азирафаэль!       Азирафаэль прижал ладонь ко лбу. Тот был раскален, как сковородка с печи.       У него ужасная память.       Кроули       Первого искусителя зовут Кроули.       — Ты лжешь. Он точно не стал бы потрошить тебя на органы, — сказал Азирафаэль, стараясь говорить уверенно под стать своему чину стража. — Он даже драться не умеет. Максимум, что он распотрошит — голубиную тушку.       — Я смотрю, ты у нас Наблюдателем стал.       — Нет! Хотя да. Я наблюдательный.       Фитюлька насмешливо изогнула бровь:       — То-то ты прозевал, когда он вполз в сад… И ангелы не врут, ты же знаешь.       — Смотря какие, — рявкнул Азирафаэль, делая еще шаг назад. А затем, развернувшись, покинул очередь.

***

      До чего приятно полировать очки! Стирать войлочной тряпочкой осточертевшие отпечатки пальцев, возвращая линзам прежний холодный блеск. Амплуа дорого стоит. А еще это спасало от монотонного жужжания в голове. И от людей.       Выросшая на столе стена из тучных папок чуть ли не скрывала от него сутулой фигурки очередной просительницы. Солдатская вдова? Старушка без содержания? Завязавшая публичная женщина? А, не все ли равно!       И чего она от него хочет?       Ах, да, хлеба. Чего же еще. После издания вантозских декретов к нему выстроились очереди охотников получить государственное пособие. Он бы и дал, хоть бы отвязались, хоть бы не лицезреть их глухое отчаяние в глазах. Вот только казна не была щедра. Приходилось жертвовать честно наворованным.       К концу рабочего дня опустошена была не столько казна, сколько он сам. Проводив до двери последнего дряхлого просителя, Кроули угрюмо погрузился в изучение транспортных накладных. Похоже, завтра на рынке не досчитаются с десяток ящиков яиц, а это значит, что пекари напекут меньше, а это в свою очередь… Кроули сослал неугодные накладные в нижний ящик стола и принялся массировать виски. Жестоко. Жестоко было наказывать людей каждодневной заботой о хлебе насущном. Как наказание за грех? Но, голодая, люди идут на еще больший грех лишь бы прокормить себя. И что, снова их наказывать? И будет ли конец этой веренице наказаний? Милостивый…       Что-то он не в духе последнюю неделю. Кажется, виноват запах чернил. Или само место, на котором стояла богадельня, настолько прогнило? Кроули еще застал времена, когда на месте Хлебного рынка было кладбище Безвинных. Поговаривали, что там хоронили «невинноубиенных младенцев». Правда это или нет, но вскоре скромных размеров кладбище стало вбирать в себя кого попало, причем необязательно безвинных и вовсе не младенцев. Когда мертвецы стали без приглашения вваливаться в подвалы близлежащих домов, все это общежитие прямо накануне революции расселили, уступив место живым — рынку. Это официальная версия. Косоглазка-Манон божилась, что многие покойнички так и остались тут, под рынком, и только выжидают момент, чтобы отомстить за свое поруганное пристанище. Божилась и предлагала связку чеснока за пять ливров штука: «проверено на личном опыте, отгоняет призраков за версту!» Впрочем, вонь из ее рта отгоняла не хуже.       Конечно, Кроули не верил в существование призраков. Хотя бы потому, что знал: Ад не упускал из виду ни одной грешной души, и все, кто не угодили на Небеса, по остаточному принципу доставлялись по второму адресу. Какой бич для поэтов! Какой удар по «Гамлету» Шекспира!       Кроули вроде бы направлялся домой, но уже с полчаса маячил у фонтана Безвинных. Тот журчал посреди рыночной площади единственным напоминанием о старом кладбище. Лоснящиеся под лунным светом каскады отпевали унесшийся день.       Кроули присел на бортик, присоединяясь к журчащей отходной [7]. Развел руки в стороны. Если он искал тут отдохновения — напрасно. Мысли вроде «быть или не быть?» никуда не исчезли.       Он даже помолиться без вопросов не мог! В свое время эта слабость дорого ему обошлась…       Просидев так невесть сколько, Кроули повернул назад. Молитва не сложилась. Голову занимали лишь вопросы, упреки и сожаления, а не восхваление и благодарность. Что уж говорить о просьбах о помощи…       «Скоротаю время до рассвета в богадельне. Зачем утруждать ноги?»       В самом деле, зачем. Дома все равно никто не ждал.       Когда за дверьми грохнули каблуки сапогов, Кроули сидел за столом и был уже наготове. Даже карманьолу не снимал. Только поправил смявшуюся на груди кокарду и сложил руки домиком.       Рабочее место было идеально прибрано. Укорить не в чем.       Дверь вышибли: четыре жандарма ворвались в кабинет. За ними тенью семенил агент Комитета общественной безопасности.       — По какому поводу, граждане? — натянув на лицо любезную улыбку, спросил Кроули. — Если дело терпит, советую обождать. Приемные часы написаны на двери, которую вы так бесцеремонно миновали.       Ошалевшие от такой галантной наглости жандармы встали тесным частоколом, предоставив слово неприметному агенту:       — Гражданин Серпэн, от лица народа французской республики объявляю, что вы подлежите аресту как враг народа.       — Так кратко и так лаконично! Из вас вышел бы чудесный поэт! — И Кроули встал, лишая жандармов возможности взять себя под локти. Потуже натянув полюбившуюся двууголку, он бросил прощальный взгляд на рабочий стол.       Вот и всё. Прощай, любимое гнездышко. Глупо было уповать на то, что этот день не наступит. Особенно, когда Робеспьер предупредил, что лучший выход для него — побег. Но, что поделать, если комиссар секции пожелал утонуть вместе со своим кораблем? Ох. Не принимай на свой счет, Максимилиан.       Небо хвасталось голубым воздушным ситцем. Блестело круглым желтым кулоном. От его начищенного блеска слепило глаза. На прохожих заплясали светлые пятна. Не спасли даже темные очки.       Жандармы построились вокруг него в каре, будто он собирался бежать. Не собирался.       — Куда идем-с? Люксембург? Пелажи? Ла-форс?       — Приберегите свой юмор для Трибунала. В Консьержери.       — Как оригинально! Должен отметить, я буду защищать себя сам, так что свидание с адвокатом мне не потребуется.       — Надо же! Он вам и не полагается, — ухмыльнулся агент. — Декреты читать надо, гражданин.       По пути в тюрьму попалась пара-тройка знакомых по секции. Но теперь вместо приветственных улыбок они натягивали повыше воротники и отводили взгляды. Кроули не винил их. Он не желал никому своей участи.       От рынка до острова Сите было рукой подать, но кое-что заставило их задержаться. Прямо перед ними на мост Понт-Неф выехал целый обоз со страшным грузом — трапеза прожорливой гильотине. К этому зрелищу Кроули давно привык. Правда, нынче добавилась пара новшеств. Видно, количества в пятьдесят жертв революционным вурдалакам показалось мало. Вдобавок жертва приносилась в торжественной обстановке: все, как один, были наряжены в алые рубашки. В былые времена так рядили отцеубийц.       На этот раз толпа скупилась на проклятия. С недавних пор казни из патриотического праздника превратились в суровую обыденность. Только редкие горлодёры разносили весть: «смерть каждому, кто покусится на Робеспьера!» и «так хотел Неподкупный!» Точно воронье, они кружили вокруг телег. Даже Сансон, палач Парижа и глава этого обоза смерти, держался достойнее, не унижая приговоренных.       Выехав из ворот Консьержери, телеги сворачивали на мост Понт-Неф и отправлялись в сторону площади Опрокинутого трона — нового обиталища Мадам Гильотины. Долго же им ехать… Одни говорили, гильотину перенесли из заботы о парижанах: мол, площадь Революции уже гнилой кровью провоняла. Те, кто посмелее, молвили, что это Робеспьер решил устрашить секции такой долгой процессией осужденных заговорщиков.       Верного ответа Кроули не знал. И вряд ли хотел. Робеспьер не существовал для него с самого праздника Верховного существа. Принятый под его нажимом прериальский закон кандалами повис на руках общества: врагом народа теперь можно было признать почти любого. А у таких дорога одна — на гильотину.       Кроули избегал встреч. Какая бы у него ни была симпатия к Робеспьеру, он не выносил жестоких самодуров. Что ж. Теперь и не надо будет.       Строго говоря, все происходящее — не более, чем небольшое приключение. Слишком часто он ускользал из рук королевского правосудия. А тут, смотрите-ка, революционное — экзотика. Надо попробовать хоть разок сдаться.       Других средств разогнать тоску Кроули уже не знал. Не разыгрывать же суицидальные сценки, сигая с Нотр-Дама или топясь в ванне. Нечего пугать и без того озабоченных людей и осквернять квартиру мадам Бланк своей тушей.        А так: заключение будет новым опытом — отличный материал для доклада. Или статьи. В Аду пишут статьи? Если нет — он согласен стать первым. А улизнуть всегда можно перед самой казнью. А, может, и не улизнуть. По настроению.       Так Кроули и шел под руку со своим безразличием, пока железная пасть Консьержери не сожрала и не протолкнула их в набитое каменное брюхо.       Не так давно ему даровали титул майского гения. Теперь у него был титул куда пышнее — «июньский король параши». Так сокамерники с легкой руки окрестили его, а он и не сопротивлялся.       Кроули использовал пустое ведро как плевательницу. На протяжении пяти дней. Кроме слюны в ведро так ничего и не попало.       Спустя неделю на него начали делать ставки. Кроули советовал ставить на кон всё.       Узники четырех стен за зарешеченным окном. Они развлекались как могли. Компания подобралась интересная: кюре, с горя пропивший крест и уличенный в атеизме, педель, не отвыкший от контрреволюционного слова «шельма» и совративший мелюзгу-студента (посадили за «шельму») и прославленный учитель музыки, попытавшийся расплатиться исполнением «Марсельезы» в трактире. Была парочка и из работного люда, задержанная «по недоразумению».       Вместе они коротали время: простужали зады на прогнивших подстилках, соревновались, чей пойманный таракан длиннее (по началу была идея устроить забеги, но, увы. Никто не знал, сколько времени ему осталось. А дрессировка не минутное дело… Хотя, по-тихому, Кроули пятого вымуштровал. Первые четыре полегли жертвами усердных тренировок или чьих-то неосторожных шагов). В остаток времени они кормили друг друга забавными историями из жизни.       Уж ими-то Кроули кормил сокамерников досыта.       — … один майор геройски сражался на постелях с женой полковника. Всякий раз после очередного залпа из своего орудия он отдавал ей честь и рапортовал «рад служить Отечеству». С трудом та переучила его на «рад служить усладе вашей». Роковая женщина сломала молодцу карьеру. Пару раз он перепутал. Полковник был не против, но субординация требо…       — СЕРПЭН.       Кроули оборвал рассказ на полуслове, несмотря на разочарованный гул слушателей. Недовольно оглянулся.       У растворенной решетки стояли тюремный надзиратель и Сен-Жюст собственной персоной. Ох, на казнь его сопроводит верная собачонка Робеспьера? Какая честь.       — Чего сидим? С вещами на выход, — буркнул надзиратель.       — Ох. Ну прощайте, — обратился Кроули к сокамерникам и встал. — Хотя… говорю «до свидания». Может, еще свидимся.       С этими ребятами — точно свидится.       Избегая вопросов, надзиратель просто передал его в руки Сен-Жюста. Тот скривил красивое лицо и сделал знак, чтобы следовали за ним.       Они пошли вдоль двух длинных рядов ржавых решеток. Кроули старался держаться ближе к середине коридора. Тянущиеся из-за прутьев руки были готовы растерзать ненавистного «архангела смерти», коего заключенные винили в грядущих бессмысленных смертях.       — И что? В Трибунал? Или не будем формальничать и сразу на эшафот? — прорвало Кроули уже на подступах к Дворцу правосудия.       — Не твое собачье дело, канцелярская вошь! — рявкнул Сен-Жюст.       — Почему дело собачье, раз я вошь?       — Что?       — Ну. Нелогично.       — Нелогично само ваше существование, Серпэн, — сказал Сен-Жюст, направляясь почему-то не в стены Трибунала, а по направлению к выходу. Напрасно Кроули озирался на гвардейцев, ожидая, что его поволокут обратно: для тех он и впрямь не существовал.       Показав канцелярии всего одну бумагу, Сен-Жюст выторговал толстенную папку с его именем на обложке и сухо распрощался с комендантом тюрьмы. Кроули все такой же невидимкой вышел на сотрясаемую топотом копыт улицу. Теплый мессидорский [8] ветер тут же ударил в лицо. Лето окончательно вступило в свои права. Кроули блаженно прикрыл глаза:       — Я свободен, или это шутка какая?       — Рано радуетесь, гражданин Серпэн, — колючий голос Сен-Жюста раздался прямо над ухом. — Ваше, без сомнения, темное прошлое — теперь в ведении Бюро общей полиции. А, значит, и в моем, к сожалению.       — Так я свободен или нет?       — Объясняю, — Сен-Жюст делал это сквозь зубы, — ваше дело на доследовании. Нечего этим разгильдяям в Комитете общественной безопасности доверять судьбы госслужащих. Немедля возвращайтесь к своим обязанностям, и молите Бо… кхм, Верховное существо, чтобы ваши труды искупили проступки прошлого.       — Ладно?.. — растерялся Кроули. — Спасибо?       — И что он в вас нашел?! — поморщился Сен-Жюст. — Я бы без оглядки послал вас на эшафот. Что вы ему такое делаете, что не сделал бы я?!       Кроули открыл глаза и пожал плечами. Сен-Жюст искал чашу Грааля, которой не было. И хотя он был писаным красавцем: чего только стоили гуляющие волной блестящие волосы и военная выправка. А плечи, на которых любая барышня повиснет со счастливым визгом? Но… Когда пора выбирать, от кого пуститься вскачь, сердце бросает кости.       Почему бы сердцу Робеспьера не взбунтоваться против натуры хозяина и не увлечься азартной игрой?       — Я ничего ему не делаю. Не мните меня сиреной, губящей мужчин. Слишком лестно. У меня ни рожи, ни голоса. Как вы сказали, я просто скромный гражданский служащий. Но… возможно, он просто разглядел во мне какую-то добродетель, о которой я сам не знаю?..       Сен-Жюст сжал папку побелевшими пальцами. Та выплюнула под яростным натиском края нескольких листов.       — Прекратите. Вы меня утомили. От ваших речей я хочу скорее на фронт, под пули австрийцев.       — Так зачем ждать? Прыжок в седло — труба зовет. Достаньте шпагу — и вперед.       На этих словах Сен-Жюст действительно схватился за портупею.       Опасно       — В первый и последний раз предупреждаю: я насмешек не потерплю.       — Конечно. Извините, — Кроули примирительно вскинул руки. — Еще раз спасибо.       Они расстались под гогочущими горгульями башни Сен-Жак. Сен-Жюст ушел в расстроенных чувствах, то и дело касаясь эфеса шпаги. Бедняга. Тяжело, когда предпочитают не тебя. Хотя… о каком предпочтении может быть речь?!       «Нет. Нет. Не может быть. Робеспьер — эталон целомудрия, который можно поместить в учебник».       С другой стороны, сколько этих эталонов Кроули перевидал в Аду: да тех же римских Пап не счесть на пальцах обеих рук. А люди до сих пор пишут о них, строчат целые книжонки… Верят в их обеты.       А тут: полнейшая дискредитация Робеспьера. Даже своего друга детства — Демулена — не уберег. И так подставился из-за какого-то вшивого комиссара…       Кажется, Робеспьер ошибся на его счет. Что бы он там себе ни надумал, ему нужен доктор. Причем срочно. Государственный муж должен чураться порывов сердца. Иначе те принесут с собой нешуточную бурю.       В смятении Кроули побрел обратно — на Хлебный рынок. Хотя название «кладбище безвинных» ему бы подошло гораздо больше.