Сгорая без огня.

      Гарри смеялся: ярко и заразительно. Том смотрел на его улыбку, на горящие радостью выразительные зелёные глаза, на курносый, покрытый веснушками нос и не мог оторвать взгляд — наверное, впервые за всю вечность что-то настолько привлекло его внимание. Он хотел, до ужаса, до боли в груди коснуться лица Гарри, прижать к себе, красть его дыхание и поцелуи, однако…       Однако призраки не должны касаться людей.       Прикосновения призраков убивают — это Том уже успел узнать, ведь прошло более двух столетий после того, как, застрелив всю свою семью, он направил последнюю пулю себе в голову, не учтя одного: самоубийцы остаются на земле. Сначала он был рад, обладая таким мифическим ранее бессмертием, однако позже, наблюдая, как стареет и гниёт этот дом, имея возможность выйти лишь в Саммайн, понимал, что крупно ошибся.       И сейчас Том чувствовал это как никогда остро.       Трое ребят, ещё совсем детей на вид, купили заброшенный в лесу дом пару недель назад. Нельзя сказать, что Том сразу был очарован нежной улыбкой и спокойным голосом, но чувствовал странное беспокойство, и, желая остаться в одиночестве, подстраивал как можно больше пугающих ситуаций: выключал свет, передвигал вещи, зловеще хлопал дверьми. Однако троицу не брало ничто: смеясь, те зажигали свечки у окна, клали на порог кипрей и разводили во дворе костер, танцуя вокруг него вместе с языками пламени.       Девушка, Гермиона, напевала во время гадания, а Рон сторожил ее покой, сидя прямо на полу и держа в руке пучок пшеницы. Гарри рисовал руны на косяках дверей, сметал паутину длинной резной метлой и плел венки из полевых цветов. Они были странными — но не ему, Тому, на это жаловаться.       За ними было интересно наблюдать, и, как странно бы это не звучало, наблюдая за ними Том чувствовал себя живым. Он смеялся — громко, так, как никогда не смеялся при жизни — и чувствовал себя самым счастливым призраком на всей этой чертовой земле. Казалось, царящая вокруг атмосфера какого-то по-осеннему теплого колдовства заразила его: он подхватывал падающие вещи, раскидывал высушенные травы и рисовал знаки на запотевших от его мертвого холода окнах.       Это было тепло. Это было уютно, однако…       Сначала ушла Гермиона. Раскинулась посреди красной листвы бледной беспечной тенью, авария, мгновенная смерть. Гарри долго плакал, и Том, плавая в своем бессмертном равнодушии-от-отчаяния, не мог его успокоить.       Рон, казалось, винил во всем Гарри: и Том ненавидел его за каждый затравленный, очаровательно зелёный взгляд, за каждый порванный дрожащими руками цветок, и был рад, когда ярко-алый, как кровь, человек ушел.       Гарри остался один.       Но зато он, пусть и не замечая этого, был окружён стылой призрачной заботой. Том любил смотреть на сонные, раскосые без очков глаза по утрам, на покрасневшие после душа щеки и на до невозможности острые плечи и коленки. Весь юноша был каким-то до боли острым, мимолётным, ярким… Но до сих пор промерзшим изнутри.       Это казалось неправильным.       И Том был бы даже рад появлению бледного Драко, заставившего Гарри снова улыбаться, если бы тот не пытался стать его наваждению чем-то большим. Том не любил, когда кто-то трогает то, что принадлежит ему.       Том был собственником и при жизни, и после нее, он был собственником, вселяясь в тело наследника рода Малфой, целуя в его теле — на прощание — своего маленького мага.        Том был собственником, бросаясь с моста в реку под десятками испуганных глаз.        Том был собой, медленно подводя Гарри к самоубийству.