Сгорая без огня.

      Вдалеке кричали вороны. Танцевали, взмахивая своими черными крыльями, пряча по-змеиному жёлтые глаза.       Он тоже танцевал, точно также — будто в смущении не смея взглянуть на Тома — прятал взгляд, аккуратно переступал бледными босыми ногами по горелой земле. Тому не было страшно.       Тому хотелось намного большего — прижаться щекой к тонкой руке, целовать синяки под глазами и вслушиваться в призрачно-тихое биение сердца. Ему хотелось смотреть, как капает кровь с прокушенных в экстазе губ, хотелось оставить как можно больше засосов и синяков — Том бредил этими трупными пятнами на бледной коже — и в тоже время к его ногам хотелось положить весь мир. Гостя звали Гарри.       А проклинали Чумой.       В городах Том надевал белую маску, брал факелы и жёг людей на потеху толпе. Горящих можно было спасти, толпу — уже не вразумить. Все боялись Смерти, все боялись Голода и, в конце-то концов, все боялись просто исчезнуть.       Не боялся лишь Том. Он спокойно расчесывал путанные черные волосы, смывал горькие дорожки кровавых слез и целовал неестественно гладкую — без всяких линий — ладонь. Он непривычно ласково улыбался и называл Гарри своей судьбой.       У Чумы же тряслись руки, когда он обнимал Тома. У него громче стучало сердце и губы расползались в глупой улыбке — даже терновый венец больше не был наказанием.       Голод качал головой и предчувствовал перемены, Смерть лишь ласково улыбалась своему ребенку.       Когда Том впервые увидел Чуму, то нес огромную корзину лесных грибов — чувствуя приближение первого Всадника, те мгновенно стухли, и это настолько заинтересовало тогда ещё мальчишку, что даже зловонное дыхание мощного фестрала не смогло его спугнуть.       Чума рвал свою черную одежду об сучья деревьев, крепко сжимал в руках поводья, люто боялся серебра и жутко извинялся за испорченные грибы. Он кривил беспокойно бескровные губы, хмурил черные брови и глаза его мутно сверкали малахитом, пока он срывал очередной подберёзовик, стараясь не угробить и его.       Том расспрашивал нового знакомого обо всем на свете, и, казалось, рос слишком быстро, с каждым годом предъявляя все больше прав на четвертый венец.       Ведь там, где проходил Чума оставались лишь вороны и сожженная земля — а там, где проходил Том оставались лишь ярость и Смерть.       Том до боли сжимал хрупкие запястья, Том лихорадочно шептал о любви, Том яростно целовал его и обещал быть вместе всегда.       Чума же знал, как мимолетны людские жизни. Гарри знал, что такое боль и что такое горе — Гарри пытался улыбаться, смотря на то, как ярко пылает костёр, на котором сжигали его сердце.       Чума знал многое. Но большее — не ведал.       Только Война сверкал красным пламенем глаз и обещал не отпускать.