***
Антон никогда не считал себя нормальным. Никогда. Даже до аварии, сделавшей его инвалидом, он был, что называется с припиздью, с той самой «хуюминкой», а уж после, очнувшись спустя три месяца комы, оказавшись один на один со всем миром и, что самое главное, с самим собой… В общем, факт того, что вся вода в морях и лужах во всём мире — едина уже не казался ему таким уж абсурдным и нереальным. Тем паче, на уроках природоведения в школе им рассказывали про круговорот, в котором дождь становится лужей, лужа — паром, ну так далее. Так что едина и едина, хрен бы с ней с этой водой. Куда интереснее оказался факт того, что таких, как Арсений, на самом деле много. В каждом открытом водоёме, в каждой, даже замерзающей на зиму реке или даже озере. Они везде. Они живут на дне, охраняют, ухаживают за обитателями водоёмов, воспитывают их. Русалочий народ древнее людей, они и сами — вода. Та самая, живая, что легла в основу сказок и легенд. Вода, способная творить чудеса. — Только представь, какой хаос бы случился, — терпеливо объяснял тритон парнишке, рисуя хвостом по камням узоры, — если бы никто не направлял рыб на нерест, например. Или же не следил бы за тем, чтобы мальки не приплывали к замерзающим водам. Это как с вашими па-ра-хо-да-ми, — по слогам проговорил Арсений, улыбаясь, — у вас ими управляют люди с берега. А мы — управляем водными жителями, указывая им путь и помогая ориентироваться в огромном морском пространстве. Антон на такое сравнение улыбнулся и отчётливо представил себе, как его новый знакомый сидит на каком-нибудь валуне, держа в руках четырехгранный винтажный фонарь с заслонками, периодически открывая то одну сторону, то другую, имитируя светофор и регулировщика одновременно, направляя косяки рыб в разные стороны, чтобы те, «упаси камбала», не столкнулись или не скопились в одном месте. Фантазия у Антона сработала на ура, и от такой картины он расхохотался в голос, искренне, поспешив поделиться ею с Арсением, проглатывая половину букв и жестикулируя так, словно взлететь собрался: — Нет, Арс…й ты только поду….й! — захлёбывался в беззлобном хохоте Шастун, прикрыв ладонью половину лица. — Писец! Арсений рассмеялся вместе с ним, чувствуя где-то внутри, как отступает вечный, многолетний холод. Как вечно скованные водной толщей мышцы наполняет лёгкостью и хочется парить над водой, выписывая китовьи пируэты. Мальчишка (для древнего морского создания Антон в самом деле был мальчишкой) ему нравился. Как нравится плеск волн, как нравится тонущее в воде на закате солнце, как нравятся песни китов и стрекот дельфинов. Он как будто всегда жил с этой симпатией, с этим чувством. Он как будто знал Антона всегда. Знал, чувствовал, но… забыл. Арсений смотрел на него и видел в нём море, бурлящий океан, стремительный горный поток с порогами и водоворотами, в которых можно было потеряться. Арсений видел в Антоне свою родную стихию, свой дом. Тритон не знал, почему так, но и глубже в этот вопрос не вклинивался, пустив ситуацию плыть по течению. Зачем? Пацан его принял, смирился и больше не пытается бить его монетками или блескучим сахаром (Антон назвал это «конфетами» и сказал, что это вкусно, но Арсений пробовать не решился, только наблюдал с улыбкой за тем, с каким удовольствием их ест сам парень). Пацан каждый день приходил и болтал с ним. Или слушал вместе с ним песни моря и чаек, понимая их, улавливая красоту и ритм. Или просто молчал. Уютно так, вдумчиво. Арсений чувствовал, что Антону с ним рядом комфортно, спокойно и легко. А большего для тритона, отвечающего за порядок и равновесие, пусть и немного в иной сфере, было и не нужно.***
— Это не сказка, Антон, — Арс (тритону понравилось это сокращение собственного имени, которое часто вырывалась у Антона во время оживлённых бесед) нахмурился и повёл смуглыми плечами, раскладывая на камне маленькие разномастные ракушки, что наловил для своего нового друга в качестве подарка, — это… люди с годами забывают детали, придумывают новые и совершенно дурные искажения. Этот ваш Ганс совсем не христиан, если уж на то пошло, если я правильно толкую понятия вашей веры. — Христианин, — мягко поправил Антон и чуть нахмурился, — если речь о вере в бога. А Христиан — это его имя. Но… расскажи правду? Ты знаешь? — Конечно! У нас её все знают. Это история о наивной русалке, самой младшей дочери Нептуна, решившей, будто она сможет примирить жителей морей и земли. Она выплыла к кораблям на поверхность, своими песнями привлекла земного короля, тем самым спасая его армаду от страшного шторма, и предложила ему мирный договор. Король дураком не был, да и на руку чистотой не отличался. Он её использовал и обманул, — тритон вздохнул с некоторой тоской, — узнав, что песни русалок лишают воли, завораживают, он с их помощью захватил много земель, обещая русалке, что как только вся земля станет ему подвластна, он сможет осуществить её задумку и примирить Моря и Сушу. Но когда он пресытился в количестве своих территорий, то обманом выманил её на свой корабль и посадил под замок, вырвав ей язык, чтобы своими песнями бедняжка не смогла околдовать кого-то и выбраться на волю. Король всюду таскал свой трофей за собой по земле, как диковинную игрушку, как знак своей непомерной власти. Она не могла сбежать, так как хвост её был прикован цепями ко дну бочки, в которой она теперь жила… — Немая и каждый шаг отдаётся болью, — задумчиво нахмурился Шаст, вздыхая, — а что потом? — А потом, гуляя на своей свадьбе, король решил в очередной раз устроить бахвальства. Он выставил бочку с русалкой на площади, чтобы гости могли подивиться на такую диковинку, убедиться, так сказать, в его — короля — могуществе. Кто-то ненароком опрокинул бочку, вода вытекла, но кому было дело до бедной русалки, когда вокруг гуляния и пир? К утру от неё осталась лишь сухая пыль да чешуя. Мы не можем без воды, — снова вздохнул Арсений, тоскливо глянув на морскую гладь, — это наш дом, наша жизнь. Вода есть мы сами. Нептун горевал страшно, гневался, насылал на сушу цунами и наводнения, но вскоре вспомнил о доброте своей дочери и решил оставить людей в покое, но с тех пор нам запрещено показываться вам на глаза, запрещено помогать или вредить. Для всеобщего блага и безопасности. Почти как и хотела Русалочка. Мир, в котором Моря и Суша живут в мире. Только вот «мир» в этой трактовке стал чем-то вроде вечного игнорирования. — Но… — Шастун растерялся ещё больше и склонил голову вбок, хмурясь, нервно покусывая обветренные губы, — я ведь вижу тебя. Говорю с тобой. Мы с тобой ведь подружились. Почему? — Я… извини, — тритон растерялся и пожал плечами, чтобы через мгновение соскользнуть в воду, оставив собеседника в точно такой же, как и у него самого, полной растерянности. Антон было дёрнулся за Арсением, потянулся, пытаясь остановить, поймать, но коляска, надёжно зафиксированная тормозом, с места не тронулась, только жалобно скрипнула, отрезвляя этим премерзким звуком парня. Вот тебе и поболтали о детских сказках…***
Антон к морю не приходит вот уже пять заходов Солнца как. Антон не появляется на краю скалистого берега, не кормит вечно голодных чаек вчерашней булкой, не любуется морем, не слушает мелодии прибоя в дуэте с ветром. Но самое главное: Антон больше не говорит с Арсением. Тритон держится у берега почти беспрестанно, ждёт, даже петь пытается (за что получает по голове скорпеной от пролетающей мимо чайки), но быстро бросает эту затею. Куда уж ему… вот сестрицы его, те поют. А он… Чайка и та приятнее верещит. Даже голодная. Даже осипшая. В общем: Антон не приходит. И Арсений раз за разом прокручивает в голове их последний разговор. Зря, наверное, он всё это рассказал, теперь пацан будет бояться его или сочтёт странным, или… да мало ли что в головах у этих человеков? Арсений как был наивным, так им и остался. Словно та самая Русалочка. Доверился и не подумал о том, нужна ли человеку такая тайна на плечи? Нужно ли человеку думать о том, как это всё выглядит вообще. К восьмому закату русалочье сердце вдруг так ныть начинает, что Арсений готов ползком по берегу тащиться, искать. Сердце заходится болью, грустью, давит изнутри, заставляя тритона вспоминать о том, что он способен чувствовать, способен быть полным эмоций не только мирных и радостных, но и вот таких: диких, болезненных. Море в тот вечер накрывает штормом, что не стихает всю ночь и к утру даже не думает сбавлять обороты. Море бушует, снова мстит суше за боль своего хранителя, а Арсений просто сидит на своём любимом каменном выступе и смотрит в пустоту, куда-то далеко за линию горизонта, вертя в пальцах монетку. Одну из тех, что послужила причиной их с Антоном случайного знакомства.***
— Да чтобы тебе провалиться, а! — бурчит бабуля-хозяйка, потирая перевязанную шалью седую голову и вздыхая, — Первый шторм за сезон. И сразу такой дикий. Видать, кто-то Нептуна обидел, что он так гневится. Антон шмыгает носом и промакивает текущую кровь, готовый умереть вот прямо сейчас и здесь. Физическое его состояние оставляет желать лучшего: давление скачет зайцем, голова то кружится, то раскалывается, из носа хлещет, как из подземного источника, глаза красные. Ни тебе поработать нормально, ни тебе даже прогуляться. Спасибо аварии, что вместе с парализованными ногами подарила ему метеозависимость и фантомные боли. Пожалуй, морское побережье только этим и было плохо для жизни, но Антону тут всё равно нравилось. — И долго он гневаться будет? — сипит Шастун, обращаясь к Марье Кузьминичне, что маялась вместе с ним давлением, ссылаясь на старость, — Может, задобрить его чем? — Да поди его разбери, — бабуля улыбнулась устало и полезла в небольшой холодильник за льдом, оборачивая его в полотенце и прижимая к переносице Антона, — будем надеяться, к вечеру всё же утихнет. А то ты, касатик, так у меня тут вместе со мной и помрёшь. Сердобольная и добрая Марья Кузьминична к Антону относилась как к родному внуку. То ли сказывался тот факт, что Шастун был ровесником того самого внука, то ли же сердце рвалось за сироту, что один-одинёшенек на свете остался покалеченный, а может и банальная корысть, коя присуща всему человечеству (пусть и в разной степени). Чёрт его разбери, да только пацана бабулька оберегала. Антон с таких выводов только заулыбался и прикрыл глаза, чувствуя, что от холодного компресса стало чуточку легче. Где-то совсем рядом плакали чайки, кажется, что прямо над его головой или же в окна лезли, но глаза открывать так не хотелось. И Антон просто лежал, перехватив удобнее полотеце со льдом и прижимая его к голове. Марья Кузьминична оставила его одного, велев звать, если «похужеет». И Антон вздохнул, мысленно возвращаясь к своей последней прогулке к морю. Нехорошо всё как-то вышло, неправильно. И теперь вот шторм, да и присказки хозяйки рисовали в раздраконенных болью мозгах такие картинки, что хоть рыдай. Вот Арсений, весь взъерошенный, сверкающий, словно скат электрический, разбалтывает море во все стороны, пытаясь смести с лица Земли деревушку, только бы про него и его народ никто не узнал. А вот тритон сидит себе, горюет в тоске-печали один, хвостом воду баламутит, а та — всё море штормом и кутает. И Антону становится смешно от своих же глупостей. Его тритон не такой вовсе. Его тритон скорее утихомирит всё это, чем поддержит. И словно в подтверждение его мыслей в комнате вдруг распахнулось окно под натиском огромной жирной чайки. Размахивая крыльями, сметает со стола книги и какую-то мелочь, та пыталась «пристолиться», а когда попытка увенчалась успехом, она в упор уставилась на Антона. И молчала. Хотя секундами ранее точно орала, как дурная. Шастун еле-еле моргая, рассматривал птицу в ответ. Ему сложно было разглядеть детали, но, кажется, она щурилась, качая головой и топчась по столу. Впервые парень видел эту дикарку так близко. Можно было протянуть руку, потрогать даже. Собственно, это он сделал, словно желая убедиться, что у него не горячка. Чайка же, словно того и ждала. Замерла вся, а когда тонкие, дрожащие пальцы коснулись её тушки — клюнула Антона, прихватив крепким клювом один из браслетов на узком запястье. Дёрнула с силой, срывая его и сама срываясь с места, улетая всё так же, как и попала в комнату, через окно. Буря стихла в течение часа. Так же резко, как и началась. Буря стихла, подчинившись молодому тритону, что сжимал в пальцах мягкий кожаный шнурок и всё так же сидел на одиноком выступе скалистого берега, окружённый стаей чаек, одна из которых нагло устроилась на его плече, изредка покрякивая, словно домашняя глупая утка. В глазах у Арсения застыл образ потрёпанного, разбитого Антона. И тритоново сердце буквально сковало страхом и паникой, окутало вековым льдом.***
Предгрозовая духота повисла над побережьем тяжёлым, влажным воздухом, который, казалось, можно было потрогать. Ночь, не принесшая облегчения, расползлась по затихшему побережью антрацитовым покрывалом, только нагнетая тяжёлую, страшную атмосферу. Антон, обливаясь потом, всё ещё пошмыгивая кровоточащим носом, неспешно катился по пустынной деревне к своему любимому обрыву. Находиться в доме было совершенно невозможно, воздуха не хватало катастрофически. Но больше — пространства. Впервые за последние годы ему было тесно в собственном теле, в собственной голове. Привыкший к своему недугу, смирившийся, Шастун вроде как научился жить в клетке из собственного тела и коляски, научился не обращать внимания на жизненные трудности. Но эта ночь… Эта ночь почему-то заставила его рваться на волю. Любимый каменистый берег был пуст и на удивление тих. Антон ещё ни разу в этом году не выбирался к морю ночью, успел позабыть, что даже крикливые пернатые обитательницы этого места иногда спят. Водная гладь тоже молчала, даже волны не шуршали привычными нотами. Застопорив тормоза, молодой человек уставился куда-то далеко, в пустоту. Линия горизонта утонула в воде, слилась с ней, делая картину почти бесконечной. — Арсений? — тихо-тихо позвал Антон, — Ты… ты здесь? Не то чтобы он надеялся на моментальный ответ… Но тишина оглушала, давила на черепную коробку, которая ещё пару часов назад буквально разваливалась от боли. А теперь вот звенела от пустоты. — Жаль… — так и не дождавшись ответа, молодой человек вздохнул, — я… мы так нелепо расстались в последний раз. Я тебя обидел? Или… или что случилось? Дикое чувство дежавю накрыло Шастуна, заставляя его грустно улыбаться, прикрыв глаза. Он вспомнил, как впервые встретился с Арсением, как пытался задобрить утопленника. Как… подружился с красивым и странным, неведомым созданием. История, как в лучших сказках. История, которая вдохнула в него новые эмоции, новый стимул жить. — Почему у тебя на лице красная вода? Антон от неожиданности вздрогнул и распахнул глаза. Знакомый, мелодичный, как перелив ручейка, голос был переполнен тревогой и волнением. Синие глаза-сапфиры сверкали в темноте, как семафоры. — Ты пришёл! — радостно воскликнул Антон, потянувшись к тритону, протягивая дрожащие от волнения руки, — Как я рад тебе! Я… Арс, я… Извини меня! Я не знаю, что я ляпнул не так, но… мне тут сказали, что шторм — это гнев Нептуна. И я подумал… Что случилось? — Тихо, — Арсений двинулся ближе, перехватывая пальцы Антона, — тише. Всё хорошо. Это мне впору просить прощения. Но сначала… — протянув свободную ладонь к лицу молодого человека, он мягко стёр кровавые капли, — что с тобой? Почему так? Прикосновение морского обитателя было таким нежным, осторожным. Арсений, с присущей ему заботой, докоснулся до Антона, а у того сердце замерло. Замерло, когда прохладные, словно морская вода, пальцы, стёрли кровь. — Это кровь, — он сунул руку в карман шорт, достав платок, чтобы промакнуть нос, — у меня после… после аварии беда со здоровьем. Всё нормально. Это не страшно. Реакция на погоду. Арсений нахмурился, наблюдая за действиями молодого человека. С их последней встречи Антон словно бы ещё больше похудел, стал бледнее. Антон выглядел сейчас каким-то совсем потерянным. — Авария, — не то спросил, не то утвердительно кивнул Арсений, нахмурившись, — это что-то типа как если рыбий косяк упрётся в застойную бухту, да? Что-то плохое? Шастун рассмеялся негромко. Он и не думал, что за неделю успел так сильно соскучиться по странным оборотам и аналогиям тритона. Арсений, как они успели выяснить раньше, хоть и был многовековым жителем планеты, далеко не всё понимал в человеческой сфере жизни. Но, благодаря огромному опыту, весьма точно находил параллели. — Ну… да. Да, плохое, — всё же кивнул молодой человек, — только там была не бухта, а пьяный водитель. И моя семья — не рыбы. Он никому особо не рассказывал, что именно случилось тогда. Поначалу душевная рана была слишком глубока и кровоточила, а потом… Потом он перебрался из Воронежа к морю. Подальше от воспоминаний. И здесь ему не с кем было делиться пережитым. Но вот сейчас, под ночным приморским небом, глядя на морского обитателя, Шаст вдруг почувствовал: Арсений его поймёт. — Это случилось семь лет назад, — заговорил он после недолгой паузы, — мы с родителями возвращались домой на машине. Это такая железная штука. Как корабль, только ходит по земле на колёсах. Так вот, мама была за рулём, когда нам навстречу вылетел ещё один автомобиль. Водитель уснул, потому что был пьян… — Что такое — «пьян»? — осторожно перебил его тритон, чуть нахмурившись, чем озадачил Антона. — Ну… видел на берегу иногда бывают странные люди? Они с бутылками, шатаются, воняют страшно и ведут себя, как животные? — Арсений кивнул, а Шаст продолжил, — Ну вот это называется «пьян». Когда из-за содержимого бутылок ты не можешь себя контролировать. И вот, по вине этого водителя случилось столкновение. Мама умерла сразу, папа продержался до того момента, пока приехала помощь, но тоже умер. А я… мне повредило спину, — Антон указал ладонью себе на поясницу, чувствуя, как внутри от боли всё сжалось, — и из-за этого мои ноги оказались как бы отключены от остального тела. Ну… вот как рыба в сеть попала, — постарался подобрать он аналогию, — вроде бы она в воде, но не может выплыть, не может теперь передвигаться так, как захочет. Так и я теперь, как рыба в сети, не могу двигаться так, как хочу. Антон замолк, опуская голову и прикрывая глаза. Вроде бы прошло уже столько времени, он вроде бы уже даже и привык. Учёбу закончил, нашёл работу, нашёл новый дом. Но разве это всё могло заменить ему семью? Заменить ему ноги? Разве его смирение могло заменить ему нормальную жизнь? Бледная ладонь коснулась острых шастуновских коленей, скрытых под тонким пледом. Арсений касался снова так трепетно, осторожно. Как до сокровища, как до чего-то хрупкого-хрупкого. Арсений смотрел на него без тени жалости, но с пониманием. А потом выдал совершенно серьёзно: — Но это не делает тебя хуже. Ведь рыба, даже попав в сеть, остаётся рыбой, Антон, — в голосе тритона слышалась уверенность, — она даже становится ценнее. Ведь зачем-то люди её ловят. И ты тоже остался всё тем же Антоном, только почему-то очень ценным, раз тебя поймали в твой панцирь. Антон удивлённо уставился на темноволосого русала, хлопая глазами. Нет, он всё это время понимал это, понимал, что не стал хуже, не стал «менее ценным», но вот сейчас, услышав рассуждения Арсения, он вдруг задумался о философской стороне вопроса. Ведь почему-то он и правда выжил. Зачем-то мироздание сохранило ему жизнь. — Ты скучаешь, да? — вдруг додумался тритон, продолжая свои рассуждения, — Скучаешь по своей семье. — Очень, — горячо закивал Антон, который впервые за время своей инвалидности столкнулся не с жалостью, а с поддержкой, с пониманием, с готовностю выслушать и ничего лишнего не надумывать, — у меня никого не осталось. Только старенькая бабушка, но и она умерла почти сразу после аварии. И… и всё. Я вдруг остался один. Один на один с самим собой и всем миром. — Как осиротевшее море? — прошелестел Арсений, грустно улыбнувшись. — Как осиротевшее море, — кивнул Антон. Вода с неба хлынула стеной. Шумно, неожиданно. Вода хлынула, разбивая повисшую духоту, позволяя кислороду и прохладе растечься по береговой линии, позволяя поползти в город живительной благодатью. Вода хлынула с неба тяжёлыми, громкими каплями, но Антон не ощутил ни одной из них, с удивлением наблюдая за тем, как тритон Арсений их сплетёнными ладонями очерчивал в ночном небе подобие купола, укрывшего их двоих от стихии. От всего мира.