***
2019 год.
Чай как назло заканчивается быстро — хоть кипятка подливай и доставай новый пакетик, потому что теперь нужно говорить. Говорить. И это пиздец сложно. Все слова, вертевшиеся на языке, куда-то сбегают. Хотя почему куда-то? Вполне в конкретное место — в задницу. У них тут абсолютно всё через неё идёт. Не удивительно даже. На кухне тихо. Но стоит посмотреть на Арса, и тут же закладывает уши. Антон до этого дня был уверен, что в его жизни никогда не всплывет такая чушь, как: ты слишком громко думаешь. Но это же Арсений, хули. Вот действительно, если прислушаться, можно услышать каждую шестерёночку в Поповской голове. Это нервирует. Антон молчит, Арсений молчит, и в целом хуйня какая-то происходит: эй, кто вообще всё это затеял? Вася Пупкин что ли? Вот именно, так что… — Почему ты меня не ненавидишь? Этот вопрос, как кукла Барби под ёлкой для шестнадцатилетней девчули. Ну хуйня хуйней же. О чём тут вообще можно спрашивать? Он бы ещё выдал что-то вроде: братан, а ты яйца бреешь? А то ты не знаешь, Сень. — Арс, шесть лет прошло. Я — взрослый мальчик, я живу дальше. Тогда — да, мне хуёво было и долго — я не скрываю. Но прошло всё, отболело. Я только хорошее стараюсь вспоминать. Потому что для меня это важно. И ты для меня не тот, кого я ебал, а тот, кем я тогда жил. Ты для меня не пустое место. Даже сейчас. Антон говорит и в глаза смотрит — правда. В то время как сам Сенька от взгляда пытается слинять. Сенька. Это «Арс» по ушам режет. От кого угодно — приятно, да. Но не от Антохи. Нет. Ему и прозвище это выёбистое не нравилось никогда: попроще, помелодичнее — Сенька. Он и произносит так, что не в ебло хочется дать, а просто дать. Красиво у него получается. С любовью и теплотой какой-то дохуя странной. Арсению нравится, он готов слушать это двадцать четыре на семь вместо музычки в наушниках. — Хорошее? — Ага. Типа то, где ты пиздато сжимался вокруг моего хуя. — Ну и приоритеты у тебя, Антош… — Или те твои фирменные сырники. — Лучше, уже лучше. Улыбается — мягко и аккуратно. Арсений улыбается, а Антон просто этому рад. Потому что его хмурое ебало — это как по сердцу ножом поскрести. Жестоко. Не раз — и всё, а долго. И хуй знает: человек — тварь живучая. Попов чашку в руки берёт, и она в них трясётся. Не так, чтобы из неё аж выплёскивалось, но всё равно ощутимо. И это больно. Смотреть на это — больно. Сенька под взглядом дёргается, посудину на стол возвращает и убирает руки на колени. Он складывает их в замок. Дышит нервно и глаза прячет, отводит в сторону и изучает холодильник. Там пиздатый магнитик из Турции. Антон не хочет: смущать, осуждать или что-то типа того. Он вообще думал, что на него целиком смотрит, а не на… Только вот не учитывает, что Арс каждый его грёбаный вздох и жест ловит, боясь хоть что-то опустить. Даже мелочи, детали. Потому что для него это, видимо, важно. — Я просто променял жизнь на работу, а она мне по ебалу дала. Хуёвая такая благодарность за шесть лет рабского труда, не находишь? Находит. Сенька наваливается башкой на стенку и прикрывает глаза. Так проще: как будто просто со своими тараканами говоришь, а не с призраками прошлого. Но почему-то всё равно хочется. Ему. Рассказать. Его. Потом. Услышать. Арсений себе панцирь отращивает за эти годы, чтобы от людей и их мнения скрываться: говно, убейся, хуйня, как вообще можно было такое написать, ебаная бездарность. Он хуй на это кладёт — большой и толстый. Ограждает себя, не читает, не слушает. Но Антон — это другое. Антон ему правду всегда говорит, критикует по делу, а не высеры в интернет сливает, потому что собственная жизнь — дерьмо, и заняться больше нечем. Попов ему верит. Верит. — Там по-другому всё, знаешь. Это даже не как на всратой вписке спиваться. Там такое — обычная жизнь. Туры все эти, творческие застои, нервные срывы на трезвую голову не вывезешь. Я сам этого хотел. Да. И я не жалею. Вообще ни на миг не жалею. Только я сдох уже, понимаешь? У меня мозги набекрень, и печень из последних сил дышит. А я, блять, даже написать об этом не могу, потому что, сука, не пишется. Шастун смотрит на него и… как-то так он себе всё и представлял. Да. Его сложно наебать, пустив пыль в глаза фотками в социальных сетях. Потому что это всего лишь красивая картинка, а то, что за ней, — хуйня хуйней. Неприятная, отвратительная, мерзкая. Он смотрел издалека, да. Наблюдал, изучал, не вмешивался. Потому что: как и зачем? Но знать ему хотелось. Хочется до сих пор. Любопытство, чтоб его. Такая жизнь — Это сон часа по четыре, бухло, самолёты, ебля с организацией и постоянный нервяк. Постоянный. Это чьи-то неоправданные ожидания. А ещё свои собственные. Куда уж без самоедства. Говно. Критика. Психи. Враньё в СМИ. А Попов, он… не с железными нервами. Не-а. Ему бы просто творить и делиться, а всё остальное — лишнее. Но он ведь и это «лишнее» хотел. Жаждал просто. Хотел. А теперь — получи и распишись. — У тебя ж жена была. Почему ты не с ней? Любимая женушка-аксессуар. С ней, поди, и в люди выйти не стыдно. Куда уж Шастуну до неё. До девушки. — Была. — А чё так? Антон цокает языком, вспоминая ту девицу. И дело тут не в ревности, херушки, ну просто она даже на фотках дура-дурой, вот честно, да и внешность такая, будто её на фабрике сомнительно красивых клонов двадцать первого века сделали. Как у Попова вообще на такое встаёт? Ну или теперь будет правильно «вставал». — Кому нужен разлагающийся алкаш со справкой от нарколога? Арс трёт глаза, лицо, но по его губам заметно — улыбается. И похуй, что слабо, измучено. Он, блять, шутит и улыбается. Но. — Школьницам твоим ебучим. Они любят такие истории. Душевно ж, хули. Вот помрёшь, вообще до небес взлетишь. Может, даже документалку снимут. Потом встретимся на том свете, я обязательно тебе про неё расскажу. Арсений головой мотает и чуть заметно морщится. Все эти шутки, подъёбки — тепло и как раньше, но… о таком ведь не шутят, да? Хотя они с Антоном обо всём шутят. Они с Антоном. Блять, как же по-уебански это теперь звучит. — Ладно. Пойдём в комнату. Жопа уже затекла здесь сидеть. И он уходит, по звукам явно заваливается на диван, а Арсений… он просто глазами хлопает и не понимает, с хера ли жизнь к нему так добра. Удивительно. А Сеньке два раза предлагать никогда не надо приходится. Похлопаешь по местечку рядом — и он уже здесь. Тут как тут, и к тёплому боку жмётся, как дорвавшийся до сметаны кот. Попов устраивается рядом и берёт плед, потому что в квартире холодно. Укрывает. Их. Хотя нет. Себя и его. Потому что нет больше никаких «их». Уже шесть лет как нет. Но сидеть вот так — кайфово. Арсений сто лет такого не делал. Просто на диване, просто с кем-то, просто трезвый. Он и людей-то в основном видит на тусовках всяких, сборищах фриков, когда в глотку себе заливает и в принципе что-то в рот закидывает. Тогда — да, тогда эти людишки не вызывают рвотный рефлекс и желание уебаться об стенку. Под алкашкой и дурью вообще жизнь кажется какой-то нормальной и весёлой что ли. Желанной. Его даже когда выворачивает наизнанку, то кажется, что всё ок. Хули. Это же в порядке вещей. Не он первый, не он последний. Вон рядом даже тёлка какая-то блюёт, а ей вообще должно быть жалко красивый размалёванный рот. А Сеньке чё? Ему только рубашку поменять — и красавчик. Он так и живёт: в постоянном дурмане, дикой прострации. Хуй знает, бывают ли дни, когда Арсений остаётся трезвым. Для него понятием «трезвый» становится то состояние, когда он без проблем может шевелить языком. И хотя бы немного думать. Думать, думать, думать. Обо всём и, блять, ни о чём конкретном одновременно. Потому что каша. С ебаными комочками вместо мозгов. А сейчас он смотрит на Антона и думать не хочется. Хочется говорить о любой самой всратой херне, потому что этого не хватает. — Сень, а ты фанаток когда-нибудь трахал? — А ты слушал мой альбом? Его с руки или ноги уебать, а? Хотя этому мудиле всё равно мало будет.***
8 лет назад.
Нахуй Арсения. Причём во всех возможных смыслах. Просто нахуй. Антон приходит домой с работы и вот нихера не ради эпичности хочет сказать, что устал, как собака. Но говорить некому, и это даже к лучшему, в принципе. Потому что в состоянии неконтролируемой злости на весь мир рекомендуется не пересекаться с близкими людьми. Шастун заваливается на диван и залипает в телефон — это всё, на что его хватает. Переодеться, поесть — похуй. Дитя двадцать первого века, что с него взять. От Арсения приходит смс-ка. Вообще, Сенька не очень любит сообщениями перекидываться, говорил, мол, на голос в трубке встаёт. Ага. Как же. Но какие бы тараканы в его башке по этому поводу не бегали, с графиком «бесконечная учёба и работа» по телефону пиздеть некогда. Так и сегодня — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он вообще не помнит, чтобы за день хоть раз по-нормальному присел, а не на секундочку. Но завтра суббота, завтра будет хорошо. Так-то Антон по приходу домой рассчитывает на вкусный ужин, массаж и, может быть, что-то ещё (это уж как пойдёт), но Арсений сегодня только в институт ездил, а это практически выходной, так что он с чистой совестью упиздовал на тусовку. И сейчас вот это: «Буду поздно, не жди». Окей. Веселитесь на здоровье, водярой только не облейтесь: запах — жуть, да и жалко. Хули переводить продукт? Антоха вообще во всё это не лезет, он же не тёлка ревнивая, чтобы поводок на его шее затягивать и рядом с собой держать: ну не получается вместе на вписон сходить, так в чём проблема потусить отдельно? Потому что сейчас единственное место, куда Шаст хочет вписаться, — это диван, и он как бы уже тут, так что пусть всё остальное нахуй идёт. Переживает ли он? Не-а. Они, так сказать, встречаются уже три месяца, и всё, что Антон понимает о Сеньке за это время — он хоть и еблан, но самый верный еблан на планете. Серьёзно. Тоха когда об этом думает, у него челюсть в ноги падает. Попов даже когда ужирается в сопли, в другую сторону и моргать не смеет: он на Антона своими пьяными дикими глазищами смотрит так, что у Шастуна сердце в танце заходится. Под Мендельсона, блять. Инфа сотка. Так что пусть себе бухает с корешами на здоровье, если как раз на него ему и насрать, на здоровье в смысле. Чужая печень — чужие проблемы. А Антохина хата с краю. Шастун ему не мамка, чтобы сопли подтирать и так далее по списку. Тем более то, что он с ним ночами делает, вот вообще не по-матерински как-то. Хотя ремнём дать в целом можно — чисто на будущее. Он не знает, как там у Арсения, но у него самого вечер в итоге задаётся: он всё-таки ест, успокаивается и заваливается делать семинары. На понедельник. Ну не долбоёб ли? Первокурсники вообще народец дикий: они ещё свято верят, что получат знания, а не только диплом. Ха-ха. Так что он решает разгрести всё это дерьмо сейчас, чтобы освободить для отдыха завтрашний день. Решает. Ага. А в итоге решают за него, прямо как в анекдоте. На часах около часа ночи, когда объявляется Попов. Хотя если бы. Он звонит. И всё, что может разобрать Шастун, это: Антош… забери… плохо. Да ёбаный ж ты в… жопу. Он на такую хуйню вот ни разу не подписывался: ебашил себе конспекты, сладко зевал и собирался на боковую. А тут на тебе. Приехали. Кстати, об этом — общественный транспорт где-то в гараже довольно ржёт. Чудненько. Антон лично в эту хуйню не ввязываться желанием не горит, ему и так живется неплохо, безо всяких там развлекух с запашком блевотины, но такое видимо в комплекте с жопой Сеньки идёт — бери либо всё, либо уёбывай ни с чем. А Сеньку ему взять себе хочется. И нос морозить ночью на улице тоже. Конечно! О чём ещё можно мечтать? Январь, ты, блять, как всегда вовремя. Шастун-то свою меру алкашки знает, а вот этот… Хуй там. И остановить его можно было разве что бульдозером. Антон представляет это тело, которое придётся тащить на себе добрых несколько километров, и его, беднягу, аж передёргивает. Будет, блять, должен. Сосать по утрам. Не меньше. До нужного дома он добирается быстро — длинные ноги, холод, желание убивать на раз ускорения придают. Проверено, одобрено, рекомендовано. И когда он вытаскивает этого ебаната на улицу, то чуть не воет: Арс рожу свою захмелевшую и расплющенную подставляет под снежинки и прикрывает глаза. Сто пудов небо с краном в ванной путает. Освежиться ему не помешает. Но поздняк метаться, хуй он обратно за просто так по доброте душевной потащит его на пятый этаж без лифта. Ему спуска вниз и так уже по горло. Спасибо. — А если дождь — это небо плачет, то снежинки тогда что? Он смотрит на него так, будто спрашивает что-то действительно важное, например: Ты не замёрз? Тебе не тяжело? Ты будешь меня бить за это? Мне заткнуться? А вот хуй его знает. — Круговорот воды в природе, блять. Арсений хмурится, хочет было сказать что-то, но Антон на него так зыркает, что Поповский рот с забавным клац-клац закрывается. Он выглядит, как обиженная бухая девственница, которой с ходу предлагают взять в рот. И её вовсе не разврат смущает, а то, что она нихуя не умеет. Нихуя для хуя. Так будет точнее. Потому что он не понимает:, а чё не попиздеть-то? Антон дёргает его за куртку, подтаскивая к себе, закидывает руку себе на шею и тащит домой. Домой. Ценил бы, мудила. Потому что стоит бросить его в каком-нибудь сугробе зад свой бесценный морозить. И это будет вполне заслужено. А ещё поучительно, сразу пить бросит, если от холода не помрёт. Но как-то жалко, да и вообще. Пропадёт ведь, скотина. Все Антошки такие совестливые? Имя что ли сменить? Летом заебись, а сейчас верхняя одежда мешает, дыхалки не хватает и хочется от раздражения орать. Но нет, Шастун лишь стискивает зубы и шагает вперёд. Быстро. В целом он сейчас о Попове заботится, но вот честно — Тоха хуй кладёт на то, что Арс ноги не успевает переставлять. От этого всё равно толку никакого. Один пшик и «помедленнее, Анто-о-ош». Дыши. Убивать нельзя. Сидеть потом заебешься, а с такой мордашкой на зону в принципе лучше не соваться, а то мало ли… Опидореть там все не опидорели, конечно, но законы у них свои. И такая жизнь мало кому может понравиться. Хотя есть тут один типчик… — Ты ссаная мудила, Сень. — Почему? О! Он ещё и спрашивает. Арс башку к нему поворачивает, и у него глаза ярче фонарей блестят — хуёво у них в городе с освещением. — По кочану, блять. Тяжко. Антон хоть и подъёбывает его из-за худобы, но одно дело любоваться костями издалека, и совсем другое — тащить их на себе. Физкультуры на год вперёд хватит. И Шаст её не то чтобы любит. Ну так — полюбливает иногда… посещает. А пилить-то ещё будь здоров. Антон удобнее взваливает на себя Арсения, чувствуя, как тот окончательно плывёт и едва не валится на землю. Охуительно просто. Пятница удалась. Когда можно повторить? — На… И он не успевает добавить «хуй всё это», потому что остановливается на месте, словно его ноги придавило кирпичом. Но тут уж скорее по башке уебывает — со всей дури между прочим. Арсений ему в шею тычется и слюнявит — мокро, а ещё от него бухлишком несёт и на трезвую голову это вот нихера не приятно. Морщится. А Попов по оголённой коже носом проводит (какая хуёвая куртка) и дышит тяжело — то ли устал, то ли как подросток уже от этого завёлся. А Сенька может — плавали, знаем. Сенька. Тоха не знает, в чём причина, но стоит этому мудиле оказаться рядышком, примерно на расстоянии вытянутой руки, как тут же становится хорошо. Правильно что ли. А когда он ещё вот так делает — кожа к коже, близко и дыханием тёплым обдаёт, то у Шастуна крышу рвёт, и мозги плавятся. Он на него, кажется, злится, да? Всё это в трубу улетает. — Бля, как же я люблю тебя… Сопливо, да? Похуй. Люблю. Пиздец как люблю, Тох. У Арсения язык заплетается, и последнее он говорит громче, чем следует. Потому что… Да какие могут быть «потому что» в гомофобной стране, а? Да ещё и на улице, ага. Других мест для этого вот вообще найти нельзя. Конечно. У Антохи испарина на лбу, несмотря на холод, и сердце колотится, как заведёное. Тук-тук-тук. Есть игрушки такие с моторчиком, они катятся по полу быстро-быстро и шумят, пока о какую-нибудь хуету не запнутся и не остановятся, бездумно пытаясь прорваться. Так вот: тут то же самое. И эта хуйня — «я тебя люблю». Дели не дели россказни пьяных на два, чтобы в итоге получить правду, а осадок всё равно остаётся. Три месяца всего, а он… «люблю». Ну не ебанат ли? И ответ тут априори не нужен. Всё же ясно как белый день, господи. Пугает. До усрачки, блять, пугает. А Сеньке смешно, как будто всё это — шуточки, улыбается влюблённо и мутным взглядом сканирует. Ждёт. Ответочку походу. Ага. Щас. Антоха уже разбегается и нужные буквы подбирает. Фу. Просто фу. А ещё страшно. Пиздец как страшно. Потому что это не «нравишься», это уже «люблю». И это, ёбаный в рот, серьёзно — не спиздануть и тут же забыть. За такие слова отвечать надо, а не по шее потом щёлкать и мычать «ну я же того… это самое…» Да ну его в жопу вообще. Поэтому: — Заткнись. Но в противовес крепче к себе прижимает. Потому что у Попова на скользкой дорожке ноги в разные стороны разъезжаются. Иногда это хорошо, конечно, но не сейчас. Не-а. Свалится и хрен потом поднимешь. — Охуел? Я тебе тут о чувствах, а ты… — Ща те гопники популярно объяснят, куда их стоит засунуть. И я не то чтобы с этим не согласен. — Киданёшь меня и убежишь? И смотрит так сосредоточенно, говнюк, того и гляди, зеньки от перенапряжения выкатятся и попиздуют домой без хозяина. Вот бы на это глянуть. Но это обманка. У него от выпитого перед глазами всё как минимум двоиться должно и задорно польку плясать. Он же вот вообще сейчас не соображает. Ну зачем так нажираться, Попов? Арсений губы забавно дует, почти что как девчонка. Один его внешний вид ситуацию спасает. Ну пацан пацаном же, если б не эта херня. — Бля, если ты сейчас не заткнешься, я тебя сам заткну. — Чем? — Членом, Сень, ты ж по-другому не понимаешь. Попов смотрит на него так сосредоточенно и самую малость удивлённо секунды три, а потом медленно начинает сползать вниз. Блять. Антону приходится сильнее в него вцепиться, не позволяя, удерживая. Да кто ж знал, что всё настолько плохо. И, чёрт его за ногу, запущено. Послал же Бог придурка. За какие только заслуги? — Господи, — Тоха вымученно стонет, — сука, блять, за что? У него на ебале прямо-таки читается: как я вообще во всё это встрял? Каким образом, а? Но тут дело такое… интимное. Когда Шастун затаскивает его в квартиру, с него пот в три ручья течёт, а ещё руки как будто отваливаются: он их не чувствует минут двадцать уже, и дело тут не в собачьем холоде, просто кто-то ебанат. — Стой. Антон его к стене толкает и пытается отдышаться. У них однажды в воскресенье был нескончаемый секс-марафон, так вот то, что сейчас, — в разы хуже. Он чувствует себя ебаной пюрешкой: кожу сняли, порезали, сварили, раздавили, палкой потыкав, и радуются. Ну, а хули — вкусно же. — Тох… — Чё? Ну чё ты ещё хочешь? Шаст рожу к нему поворачивает и смотрит: у него глаза — два выжатых лимона, и от взгляда этого в теории должно щипать и болеть конкретно. Но хуй там, пьяному и море по колено. На практике вообще редко что-то по плану идёт. Пора смириться и не нудеть. — Тебя. Давится. Шастун реально давится. Не то чтобы его в принципе наличие такой хотелки удивляет, но просто… сейчас? Реально? Он чё ёбу дал? Хотя нет. Об этом Арс ещё только просит. Антон смотрит на это тело, прижимается чуть ближе, чтобы сильнее почувствовать, благо куртки он уже успел стащить. Сильнее. Ну как такое трахать, а? Отпустишь — в ноги упадёт, воспользуешься ситуацией и в глотку присунешь — блеванёт нахер. И чтобы это понять, даже большого ума не надо, так — и жизненного опыта сполна хватит. Шастун кладёт руку на его пах, чтобы… просто «чтобы». Точка. У него в голове пустота. Абсолютная. И в висках так ебашит. Со всей дури стучит. — У тебя даже не стоит. И сегодня вряд ли встанет. — Похуй. — Ну и нахер тогда? — Просто тебя. В меня. Хочу. Просто. Как же у него всё просто-то, ёбаный в рот. Хочу. Так искренне и, блять, наивно — «хочу». Не ради удовольствия, нет. И даже не из-за прихоти. Ему нужно это: чтобы вместе, чтобы больно, чтобы до звёздочек из глаз, чтобы хорошо, чтобы только вдвоём и на всё остальное похуй. Антона подкупает это, заводит, трогает. Вот он Сенька — ебанутый, пьяный, свой. Желанный такой, что аж кости ломит и скручивает. Его целовать, как бутылку палёной водки облизывать: на вкус — дерьмо, но зато ощущения — кайф. Чистый, мать вашу, кайф. Он языком во рту скользит — с чужим переплетается. Дёсны. Зубы. А ещё по губам. Его всего в себя всосать хочется, впитать, проглотить нахуй, чтобы никто даже видеть не смел. Чтобы только для себя. Себе. Антону. Сенька ему в рот стонет, но мало. Этого пиздец как мало сейчас. Хочется, чтобы во всю глотку орал, а соседи по батареям стучали. М-м. Если это даже в мыслях звучит заебись, что тогда будет на деле? Ох, блять. Антон его за руку в комнату тащит, спотыкаясь и матерясь на каждом третьем шагу. Арсений смеётся, Арсений послушно идёт за ним. Хули удивляться? Это же Сенька. Попов позволяет уронить себя на диван, и видок у него такой, будто он в эту самую секунду ловит самые мощные вертолёты в своей жизни. И они не просто летают, а по дурной башке его бьют. — Ща, погоди. Я воды тебе принесу. Но когда Шастун с кухни возвращается, Арсений уже спит — не как ангел, вообще нет, как подбуханная принцесса на горошине. И это было бы смешно, если бы не было так грустно. Шастун еле различимо обречённо стонет. У него стояк отзывается вполне конкретным предложением, не допускающим отлагательств. Но вместо секса приходится его пледом укрыть. Не хуй укрыть, понятное дело. Сеньку.