***
8 лет назад.
Сенька. Антон даже представить себе не мог, что к одному человеку будет испытывать столько нежности. Он вообще в принципе не ожидал от себя, что сможет что-то такое сердечком на свет божий производить. Понятное дело, что есть мать, бабушки — и к ним таких чувств дохуища, но ведь тут ситуация совершенно иная — вторая половинка, как бы ущербно это ни звучало. У него есть, блять, две руки, две ноги — он вроде как целый. Половинка. И ведь речь даже не о девушке с мягкими упругими сиськами и копной вкусно пахнущих волос, у Тохи к парню такое — рослому, взрослому и пиздец самостоятельному. Арсений вообще ведь старше его на два года, только это из башки само собой стирается, стоит им остаться вдвоём. Это он на публике такой дохуя важный и выёбистый мачо мэн (Шастун его как-то павлином назвал, так Попов так распетушился, что кликуху пришлось сменить), а дома он другой — смирный и до ласки искушённый: ему и под бок надо, и пососаться перед сном, и обязательно с интересом попиздеть о «как дела, Тош?». Хуёво, Сень. Жизнь — такое дерьмище, что на неё хуй точно не встанет. Так и импотенцию заработать можно, хорошо, что у меня есть ты. А Попову и правда было важно знать — искренний порыв, не для галочки. Он спрашивает, Шастун на психе рассказывает, зная, что его взбесившуюся кукуху сейчас подлечат. У Арса как-то быстро и непринуждённо получается его успокаивать. И иногда для этого даже не приходится снимать штаны — охеренное достижение. Шастун женится на нём, ей-богу. Ну если сможет. Только хозяюшка из Арсения так себе, хотя видно, что старается. Даже завтрак один раз притаскивает, пока Тоха видит десятый сон. И окрестить это действо, как «в постель», язык не поворачивается — у них скрипучий старый диван и даже подноса нет. Живут же люди, а. Хотя всё равно заебато — у Антона такое впервые. Ему в этих отношениях даже хуйлом последним быть не хочется, типа: памацал, всунул, вытащил и ушёл, как у него с тёлками временными было, на которых хуй чисто на физиологическом уровне вставал без личного и интимного подтекста — сиськи есть и сойдёт, он чё звезда какая, чтобы выёбываться и перебирать? С Сенькой же по-другому: его по мозгам ебашит только от одной мысли, кто под ним ноги раздвигает. И хули тогда говорить о забавах: я тебе не дам, да я сам возьму. Попову вообще местами пожёстче нравится, чтобы вытрахать из себя всю скопившуюся хуйню. Шастун в целом не против. А ещё его одновременно пугает и предвкушает мысль увидеть Арсения на коленях. По классике. Как он лицо поднимет, чтобы переглядки устроить, как длинные ресницы будут дрожать, как неумело возьмёт в рот. Хотя хуй знает — может, опыт у него и есть, Антон не спрашивал, как-то к слову не пришлось, знаете ли. Вообще сложно представить ситуацию, в которой уместно будет брякнуть: «Слышь, а ты хуи сосать умеешь?». Это как-то фу, без вариантов. Антону нравится о нём заботиться, и вроде нет в этом ничего такого: вместо одной кружки чая сделать две, притащить ему бутербродов, шапку на дурную голову натянуть, заставить спать, а не сидеть за учебниками. Последний пункт спорный, конечно, но Арсений умный и изворотливый — справится. Да и вообще — лучше выспаться и прийти на экзамен с вменяемой головой, чем просидеть всю ночь за конспектами, засыпать на ходу и не соображать ровным счётом нихуя. Хотя это дело прошлое. Сессия закончилась, они перекрестились пяткой, и теперь могут со спокойной совестью отдыхать. Ну, как отдыхать. Работу никто не отменяет, но уже дышится легче. Только может что ли всё быть настолько распрекрасно? Не-а. Арсения в голову клюёт мать и настойчиво просит навестить бабушку. Иными словами: пиздуй-ка ты в деревню. Зимой. И Попов пребывает в каком-то спорном состоянии: ему вроде бы и хочется скататься туда на выходные, но мысль побыть с Антоном его не отпускает. Шастун от этого хуеет. Он-то никуда не денется, а вот старушку уважить надо. Чё тут думать? И когда он эту мысль озвучивает, начинается хуйня. Настоящая. Пиздец какая внезапная, он спрятаться даже не успевает. Тош, а поехали со мной, а? Заебись просто. Ага. А кольца обручальные купить не надо? Или без них нормально будет? Шаст мог бы подобрать сотню пиздатых отмазок и причин, начинающихся с: нет, потому что… Но самыми топовыми всё равно остаются «как ты себе это представляешь?» и «бля, стрёмно всё это». Но кто устоит, когда Арсений на колени залазит, трётся и шепчет: «пожалуйста, я хочу». Ладушки, блять. Жили они у бабушки. Автобус едет быстро. Внутри практически не холодно — удивительно. Антон ожидал подставы в виде бесконечной поездки и отмёрзших конечностей, но нет. Хотя лучше бы он тут нахуй замёрз и похоронил себя в сугробе. Шастун ссыкует и даже не пытается скрыть. Женщины — существа проницательные. И хоть она — бабушка из деревни, но про пидорасов по телеку сто пудов ведь слышала и орала: «свят, свят, свят». Антоху передёргивает. А Попов вообще — полнейшее спокойствие. Говорит, что бабуля только рада будет двум тощим гостям, на которых можно ставить кулинарные эксперименты, да и вообще он её знакомил со своей бывшей-не мужиком, так что всё пучком, хули ты разнылся? А он и сам не знает. С другом каким он бы без проблем съездил и кайф словил, а вот с Сенькой… За базаром придётся следить и фильтровать, что можно и нельзя. При друзьях тоже приходится, ясен пень, но это — привычное, а тут… Не так посмотришь, не так прикоснёшься — и всё, труп в этой глуши даже искать никто не будет. Но вообще он не за себя переживает, за Арсения: боится его подставить, хоть умом и понимает, что они взрослые люди, умеющие держать себя в руках. Да и многие вещи можно списать на близкую дружбу, у старушки даже мыслей таких в голове не возникнет. Выдыхает. Просто деревня: свежий воздух, отдых, домашняя еда и сон. Они заслуживают передышку от городских проблем и дерьма. Арсений устраивается у него на плече и сопит в шею. Антон давно заметил, что его вырубает в дороге — ни наушники человеку не нужны, чтобы скуку развеять, ни что-то другое, просто спит и явно перед бабулей покажется свеженьким и отдохнувшим, насколько это в принципе возможно в их ситуации. Шастун держит его за руку, прикрывая это большим широким шарфом: гопников, которые могут бы дать пизды, в автобусе не наблюдается, но даже просто презрительных взглядов не хочется. Зато сидеть так приятно: Антон переплетает их пальцы, лениво оглаживает костяшки, наслаждается видом из окна — однотипные сугробы и ёлки, но всё равно ничё так — уютно. Там холодно, а в автобусе тепло, комфортно. Успокаивается. А ещё он счастлив. И счастье это тихое. О таком на каждом шагу не кричат.***
В деревне прикольно. Серьёзно. Антону всё это в новинку. Он вообще до мозга костей человек городской, у него даже в области никаких родственников нет, к которым можно съездить на денёк другой (во всяком случае тех, с кем его предки общаются). Сугробы по колено. Слишком много белого. Свежий воздух, от которого дурно. Звенящая в ушах тишина. А ещё он вляпывается в чьё-то говно, дай бог, не человеческое. К коровам за такое презрения меньше. Бабушка Попова оказывается женщиной приветливой, адекватной, да и на вид ей лет шестьдесят — до старческого маразма в общем-то далеко, и это радует. Может это не уважительно или по-хамски, но Антон этого в дороге не исключал и боялся в итоге оказаться на каком-нибудь сеновале, прячась от старушки с топором, как в самых трешовых ужастиках. Хотя если с Арсением, то можно… После обеда Попов потащит его гулять, и тут даже не нужно быть деревенским, чтобы от души запихать ему снега за шиворот и как следует обвалять в сугробе, нависая сверху. Вокруг ни души. Впереди только лес и, наверное, голодные волки. — Сенька в кляре. — Мозги у тебя в кляре. — А я отрицаю что ли? У него губы холодные и снежинки на носу и щеках, которые тают от соприкосновения кожи с кожей. Они вымокли, но почему-то совершенно не холодно, и просто на это насрать, потому что мозг блокирует всё плохое и оставляет только хорошее. Эти губы. Язык, отвечающий охотно и голодно. Взгляд, от которого на душе так пиздато и легко. — Щас бы в кровать под одеяло. Вместе. Шастун облизывается. И это не то чтобы круто. Вообще целоваться на морозе — идея так себе. Лучше, конечно, чем железки от большого ума облизывать, но всё равно муть. — Ага. Мечтай, Сень. Тебе в таком виде разве что печка светит. С тебя аж течёт. — Да это потому что ты рядом. — А ты у нас типа в тёлки заделался? — Что-то типа того. Антон языком по его губе проводит, цепляя и нежно засасывая. Попов млеет и прикрывает глаза, наслаждаясь внезапной лаской. Он так-то успевает привыкнуть к тому, что Шастун напористый и резкий. А тут это. Охуеть. Вкусно. Жопу только сугроб морозит, а так заебись. — Был бы ты девкой, я б с тобой не мутил. — С хуя ли? — Вот именно. Без него уже не интересно. Шаст тихо смеётся, оставляя короткий поцелуй, и поднимается на ноги, дёргая за собой Попова. А то заболеет ещё, придурок. Антон его лечить не будет, тут проще сразу усыпить, чтоб не мучился. Сенька и в здравии — та ещё заноза в заднице, а что будет в болезни, даже представить страшно. — Жопу отряхни. — Поможешь? Показушно вздыхает и разворачивает его к себе, причитая: «Ну как твой зад вообще без меня существовал раньше?», а потом начинает стряхивать снег. И в этом нет никакого эротического подтекста, забота только и желание на законной основе по жопе надавать. Ну, а чё? Сам же предлагает. В баню Сенька Антона тащит, используя все запрещённые приёмчики. Шастун, может быть, в очередной раз его бы с тёлкой сравнил, ибо реально похоже, но когда Попов вот в таком состоянии, его лучше слушать и приказы исполнять. В противном случае себе дороже выйдет. Тоха проверял и больше ни за что в жизни не будет. — Бля, жарко тут. Пизда. Шастун как-то скромно на лавке пытается вместить свои длинные конечности, но выходит хуёвенько. Баню явно не под таких лосей строили, ходить проблематично — ещё чуть-чуть и потолок. Это слегка напрягает. Антон от такой жары морщится и прикидывает, как скоро отбросит копыта, и смогут ли его отсюда вынести. Не хочется разлагаться у печки. Здесь пахнет какой-то растительностью, и он с ужасом замечает в тазике веники. Да ёб твою мать, а. Ну за что? — Да тебе и надо согреться, придурок. Всё самое ценное поди отморозил. — Не переживай, на тебя и у мёртвого встанет. — Ещё пара таких шуточек, и не встанет уже у меня. Антон хмурится, когда Арсений подходит к нему и обхватывает рожу ладонями. Её приходится поднять вверх, и от этого кожу жжёт сильнее. Сколько тут вообще градусов? Сто? Ебаная какая-то развлекуха. Людям серьёзно такое нравится? Хотя везде есть свои плюсы, конечно. Они одни. Они голые. Можно эротично обмазаться пеной и налепить на задницу берёзовый лист. Вот это будут воспоминания! В мозгах точно отпечатаются на всю жизнь. — Ну чё ты козлишь? Хорошо же всё. Расслабься. Арсений нежно водит руками по щекам, не разрывая зрительного контакта. У него ласково получается, без особого наезда. Антон фыркает и кивает. — Ладно. Но этой хуйней я себя бить не дам. Сенька его затыкает — ловит губы и пропихивает в рот язык. Развлекается. Медленно двигает, переплетая свой с чужим, наслаждаясь тем, как Тоха удобнее наклоняет голову. Подставляется. Позволяет вести. Он протискивается между ног Антона, чувствуя, как они его сжимают. Руки уже гладят по спине, размазывая капельки пота. Горячий такой. Возбуждённый. Шастун чуть отстраняется, оставляя поцелуй в уголке рта, а потом спускается к шее. Губы исследуют её аккуратно, из следов оставляя разве что слюну, от которой сам Антоха балдеет. Была бы возможность — всего бы облизал. Реально. Арсений так жмётся к нему, голову наклоняет назад, что Антон не удерживается и ведёт языком от подбородка к кадыку. На вкус солоновато, но его это лишь заводит и подстёгивает. — Сень. — Чё? — Ты охуенный. — Ты ж говорил «охуевший». — Вот вечно я всё путаю. Шастун снова его губы ловит, просто прикасается, ловит момент и наслаждается близостью. Попов дышит глубоко, учащённо, но тихо так, по-родному. Это в памяти хочется сохранить, чтобы потом одинокими вечерами прокручивать. Они трутся друг о друга, пока губы Антона бродят по шее, нежно всасывая кожу. Ему не хочется его так пометить, ему хочется всего Сеньку в себя впитать. С концами. — Аккуратно. Палевно будет. — Я помню. Шастун снова прижимается к его губам и шепчет прямо в рот: — Ну чё: отхлестать тебя веником? — А ты типа умеешь? — Киношку смотрел, не ссы. Попов даже не успевает охуеть над «чё это за фильмы ты там смотришь, мудила?», как Шаст его, подпихивая, заставляет лечь на лавку. Нервно и страшно. Особенно когда Тоха берёт в руки веник, явно соображая, что с ним делать дальше и как не покалечить от недоверия вертящего башкой Попова. Вот лично сам Антоха никогда не поймёт, в чём кайф, когда тебя ветками бьют где надо и не надо. Ну извращенство же, ей-богу. Из той же серии, что и бдсм — что-то попробовать можно, а что-то да ну его нахуй, серьёзно. Чисто на любителя. Он, руководствуясь подсказкой, стряхивает с веника лишнюю воду, а потом ласково проводит им по спине. По Арсению видно — приятно. Попов так выгибается, реагируя — горячо, мокро. Казалось бы, как мало человеку нужно для счастья. Поди жил в городе и скучал по такому — самые примитивные развлекухи всегда лучше всего заходят. Антон, конечно, не спец во всём этом, но по тому, как Сенька дышит, он понимает, что пока проебаться не успел. Класс. Не, реально — спасибо боженьке за врождённый талант: видимо, все эти банька-водочка-распиздяйство на генном уровне людей преследуют. Либо задачка настолько проста. Тут уж одно из двух. Он вкладывает в удары силу — умеренно, не с дуру, но ощутимо, поглаживает ветками задницу и, не моргая, наблюдает, как к коже прилипают берёзовые листья. Удар. Один. Два. Три. От него такой уверенностью прёт, как будто он сейчас парит свою любимую женушку и уже делал это сотню раз, но глаза всё равно горят — кайфово. Влажная раскрасневшаяся кожа, стекающие капельки воды, звуки — от ударов и хриплые вздохи Сеньки, запахи, жар и тёплый приятный свет, задающий тон и атмосферу. А потом Арсений переворачивается на спину. Только вот двигается он, а крыша едет у Антона. Смотрит. Облизывается и смотрит. Есть ведь на что. У Арсения хуй встал. И он этого стесняется, застенчиво кусает губы, смотрит куда угодно, но не Шастуна. Потолок? Окей, интересно. Стенка? Да вообще заебись. В нём неловкости столько, что гигантской волной захлёстывает. Почему? Тохе заржать хочется и смачно крикнуть «лол», но он сдерживается, взглядом облизывает и проводит веником по груди, задевая листьями чувствительные соски. У Сеньки они чувствительные. Он веником хлещет его — там, здесь, тут, не забывая периодически опускать его в горячую воду. Ему его приласкать хочется так сильно, что аж зубы от досады сводит. Нельзя. Здесь жарко. Антон его за руку тянет, заставляя сесть, а сам между ног втискивается и нагло заглядывает в глаза. Рука по лбу проходит, убирая мешающую чёлку. Отросла, но ему так идёт, господи. — Хочу тебя. Внутрь. Как угодно, Тош. Пожалуйста. Шаст только головой качает — нет. Хочется, но, блять… Сердце не вечное, его беречь надо. Нос к носу. Ласково так. Нежно. Ему же больно будет. Без смазки. Он не сможет, он, блять, не зверь. Как угодно, Тош. И как молитва: не смотри на губы, не смотри на херовы губы. Блять. Просто чувствуй и целуй. Глубоко. Со слюной. И чтобы много её было. Много. Нихуя не эстетично, зато по ощущениям на целую сотню из ста. Арсений голодный — он хочет, отвечает с энтузиазмом и сильным напором, но лидерство не ворует — ему другое по кайфу, на «сверху», «главнее» не претендует. Ему под Антоном хорошо, просто охуенно. У Сеньки во взгляде то, что читается, как: валить и трахать. Правда. Как угодно, главное только здесь и сейчас. Не секс ради секса. Секс ради «вместе». Ему и в рот нормально будет. Не зашкварно и не стрёмно ни капли. Это же Антон. У него к Антону чувства. Когда Сенька еле слышно шепчет «люблю», его наизнанку выворачивает, а ноги в его фантазиях уже где-то за дверью с сигаретой в руках. Потому что страшно. Потому что на трезвую голову. Хоть и практически во время ебли. Он, блять, просто не знает, что на это сказать. У него язык не заточен под всю эту сентиментальную хуету. Вот показывать — руками, губами, всем телом и поступками, — это он может, но всё эти тупые бессмысленные слова, однозначно не его тема. Противная лживая хуета. Бессмыслица. Ему сложно орать об этом. Ему сложно шептать о таком. Но ему не впадлу подтверждать то, что есть, действиями. И он, сука, самый удачливый человек, потому что слышит: — Т-ш, молчи. Я знаю.***
2019 год.
Ебучий уёбок. Ебучий уёбок. Ебучий уёбок. Хм. Сука? Скотина? Кретин? Нужно внести в сей ассоциативный ряд разнообразие. Хотя какое в пизду разнообразие, если суть от этого не меняется? Антон не может до этой жертвы скидок на алкашку дозвониться уже несколько дней. И не то что бы ему так сильно хочется или есть веская причина, например: попиздеть, позвать в парк, киношку (или куда там обычно приятели-трезвеники ходят?), но как-то от этого всё равно мерзко сосёт под ложечкой. Волнение. Перед глазами отчётливо пляшут картинки, где в хламину бухой Попов творит херню, потому что: ну, а как иначе-то? Вот он блюёт и даже не над унитазом, вот громит квартиру в приступе пьяного творческого застоя, вот купается в фонтане. И мысль о том, что человек сейчас всего лишь просто отдыхает и не хочет никого видеть и слышать, почему-то не возникает. Ну, а хули от этого придурка хорошего ждать? Правильно. У Шастуна, как бы он там не выёбывался на тему «я помню только хорошее, я же святой мученик», иногда стоп-кран срывает и всплывает давний девиз, с которым первое время проще жилось: о Сеньке либо плохо, либо никак. И не надо его за это судить. В чужой кукухе копаться — не заметить, как отчалит своя. Нахрена ему в принципе всё это? Резонный вопрос. О да. Ира до сих пор не возвращается, хотя проходит уже две недели. Шастун всячески старается себя убедить, что хочет вздёрнуться, потому что его заёбывают все эти встречи и обязанность строить довольное, участливое ебло, быть хорошим дружелюбным мальчиком в придачу, но на самом деле он втягивается. Потихоньку. С каждой встречей интерес ко всем этим зависимым уёбкам усиливается, какого-то хуя появляется желание помочь. С каких, блять, пор Шастун альтруистом заделался? Да это даже звучит убого! Не, Антоха, конечно, помогает людям, но те при этом обычно входят в ближний круг. А незнакомцы… его максимум — это мелочь покинуть на улице. Но двадцать первый век на дворе, у кого вообще в карманах бывает наличка? То-то же. Но отдельной темой всё равно остаётся Арсений: мудила прячет колючки, и его рот прямо-таки тянет на попиздеть. Во как. А Антон только и рад — уши развешивает. Арс больше не корчит презрительные мины, послушно и культурно сидит, а в добавок даже отвечает на вопросы — сдержанно, хоть и шутливо. Но ведь важен сам факт! От Сеньки не разит бухлом, и с каждой встречей к нему постепенно возвращается человеческий вид: цвет кожи приобретает здоровый оттенок, глаза блестят, и руки трясутся чуть меньше. А из мелочей: Попов бреется и натягивает на себя лакшери шмот. Он в целом создаёт впечатление залипательного мужика. В целом. Потому что за вполне привлекательной картинкой по обыкновению скрывается дерьмо, с которым Шастун возится. В этом нет подтекста «как в старые добрые», «склеим разбитую чашку», «зашьём раздроченый анус», нет: Антон просто хочет помочь. Чисто по-человечески. Тем более это пока что напрямую связано с его должностными обязанностями. Сейчас он в этом во всем варится, а потом Ира вернётся и подхватит. Уж у неё явно хватит толку помочь — без лишней скромности за плечами не одна спасённая жизнь. В основном весь контакт ограничивается собраниями, но Попов каждый раз специально задерживается после. И на его роже отчётливо читается «зачем? ну вот зачем, а?», но отвечать никто не планирует. Да хер его знает. Реально. Может быть просто тянет? Но Шастун не возражает: он совершенно не против переброситься парочкой слов о погоде, а потом тихо, будто это преступление, спросить: «Как ты?». И он пиздец радуется, когда «нормально» постепенно превращается в «лучше». Лучше. С ним. Ему. Лучше. С ним. И нет, внутри него маленькая, глупенькая фанючка не пищит от восторга, брызгая слюной. Тут другое. Совершенно другое. Они в первую очередь друзья. Друзья, блять. И друзей в беде не бросают. Поэтому он мокрый, злой и при всём этом дико голодный колотит ногой в дверь. Ногой? Нет, Шастун не охамел, просто руки заняты пакетом: взрослые ещё в детстве в голову вдолбили, что в гости без презента — ни-ни. Так что наоборот получается: Антошка не борзый, а сама мисс вежливость. Адрес? Ну тут Тоха готов покаяться: залез в журнал их шарашкиной конторы и спиздил адресок. Почему бы и нет. С них не убудет, а ему правда нужно! Вот нужно и всё. Тянет его сюда, как ебаным магнитом, ну хули ему делать? К дереву себя привязать, чтобы не рыпаться — вправо, влево? Нахер. Жизнь, она одна. Тут со вкусом проёбываться надо. А уж он-то в этом деле мастер. Может, курсы открыть? Ну, а что… с людьми контачиться практически научился, потянет такую работёнку. Раз. Два. Три. Да у него нога болит, будто он эту дверь уже вынес. Но она стоит, родненькая, и даже не двигается. А ведь и не должна. Антон в отличие от некоторых ни черта на грудь не принял, чист, как слеза младенца. Аж стыдно сопоставить сей факт и дату рождения в паспорте. Хотя это сомнительный повод для грусти. Хуй знает, сколько проходит времени: Шастун уже собирается свалить, потому что от раздражения у него едва пар из ушей не валит. Хотя в принципе чего ещё ждать, если заваливаешься в гости без приглашения? Проще сразу закатать губу обратно. А Антошка этого не хочет. У него губы в тонкую линию от злости сжимаются, но желание в квартиру войти не исчезает. Надо же. Вот это сюрприз. До пизды ведь неожиданно. Ему открывают, когда Шаст уже практически жопой к хате разворачивается. Не стоять же тут до утра, правда? Альтруизм и мазохизм — вещи разные. И второе, когда всего от холода трясет, в первую очередь притупляется. Но, ей-богу, лучше бы Попов на пороге не появлялся. Потому что картинка перед глазами ну просто великолепная — сгодится для продолжения «Шрека» с пометкой восемнадцать плюс. И нет, это не намёк на то, что там главный герой страшный, это просто Попов, блять, зелёный. Ещё немного и синий. Красиво будет с красным гробиком сочетаться, Сенька любит такие вещи — гламурные, чтобы фешн, профешн, все дела. Антон в такой хуете не шарит, но для него организует. Не проблема. Уж освоит как-нибудь. У него язык во рту в какое-то желе превращается, так что приходится прокашляться, а потом: — Ты чё, ёбу дал, Сень? Ты какого ху… У него в голосе претензия на пару с безнадёгой, типа: ну я сказал, но хуй от этого что-то изменится. — Никому я не давал. — И на том, блять, спасибо. Антон в квартиру заходит, отпихивая Попова назад — точнее внутрь, потому что это тело вряд ли сообразит организовать приглашение, хлеб, соль или приветственный отсос, как в старые добрые. Фу, блять. Шастун кидает пакет с продуктами на пол, снимает обувь и куртку — быстро, как будто ему не терпится к главному перейти, а это главное только лыбится пьяно и глазами хлопает, подпирая задницей стеночку. Очень хочется встряхнуть, что он, собственно, и делает: берёт крепко за грудки и трясет-трясет-трясет. Сенька настолько расслаблен, что, как послушная кукла, в его руках туда-сюда двигается. Хочется верить, что он от такого не блеванёт, только его видок убеждает в обратном. Мутно. Хуево затмение. А перед глазами что вместо него? Бутылка? Длинная такая, под два метра ростом. Красивая. И на нём вместо «это Шастун» маячит «бухлишко» и «выпей меня». Иронично до пизды. Потому что эта гнида лакает его через трубочку, как бабский коктейль — слить бы себя в унитаз и не мучиться, да только смелости не хватит. Ему этого хочется. — Чё ты творишь-то, блять? Нахуя? Антон его сильнее встряхивает, прикладывая головой об стену. Сильно, наверное, но он сам не замечает, а Сенька звуков не издаёт. У него обезбола в крови на целый мордобой хватит, нечему тут удивляться. — Ты ж нормальный мужик, хули ты в руки себя взять не можешь? Или дело в том, что не хочешь? Он смотрит и боится. Пизда. О да. О да, Антош. Вопрос достойный Шерлока Холмса, ну или хотя бы Ватсона. Потому что разница действительно имеется. Когда есть это «хочу», «хочу, потому что…», «хочу ради…», тогда — да, тогда получится. А так… хули тратить деньги и время на лечение, если можно сразу на бутылку. Хочу. Могу. Буду. Цепочка такой должна быть, и никак иначе. — Я к тебе хочу, Антош. Как увидел, так крышу сорвало. Охуеть. И другие описания — мимо. Вообще сейчас не всралось эмоции свои описывать, потому что есть только одна, и она все другие перекрывает — удивление. А боль, злость, гнев — потом. Всё потом. Бля, так просто. — Заебись чё. — Я не настаиваю. — Я знаю. Поэтому и пью. Ха. Арсений руки в стороны разводит, как бы извиняясь. У Антона на роже написано: не говори, не говори это. Не говори ни слова. А он и не говорит. Улыбается только дико, от чего уже самого Шастуна блевать тянет. Нахуй. Ему такое видеть противно: когда человек скатывается в самую пизду, из которой готов вылезать, цепляясь за что угодно. Может, даже за член. А чё? Удобно. И кто как всегда рядом? Вот-вот. А в другом контексте он ему нахер не нужен. Ни тогда, ни сейчас. Прилипчивый. Ленивый. Да для него «выживание» синоним к слову «жизнь». Он вот себя в гроб загоняет, но если кто-то выбраться поможет, мешать не станет, за ним пойдёт и как котяра начнёт ластиться в благодарность. А это не нужно никому. В благодарность. Хуже этого только нацепить на себя использованный гондон — мокро, противно, но вроде как сидит и по размеру подходит. У них тут отношения б/ушные, типа. Типа. Хотя нихуя: какое б/у, если в сердце что-то скребёт? Только вот «что» непонятно. Потому что плохого больше, чем хорошего. — Тебе не я нужен, а человек рядом. Любой сойдёт, но тот, кто тебя знает и терпит, ясен пень, в приоритете. Знает и терпит. Ну-ну. — Нет. Антон мотает головой. Не согласен. Арсений бледнеет. У него на ебале полный ноль, как будто мозги очищаются до заводских настроек. Взгляд плывёт и дурнеет. Хуёво ему. Слишком. Он губы сильнее сжимает, кусает, от чего по ним ползут белые пятна. Будто рвоту остановить пытается. Но куда там. Блять. — Сень. Эй! Сень. Антон его по щекам колотит. Охуевает. И снова колотит, силой на ногах удерживая — Попова тянет вниз. — Бля… блевану сейчас… отойди. Отойди. И отвернись нахуй. Сейчас же. Слышишь? Вот прямо щас, да. Потому что его мутит, как будто кишки намотали на залупу и подёргали шутки ради. Смешно ведь. Хули. Только от этого искры из глаз, и сильное, слишком сильное желание выплёвывать из себя всё некрасивым фонтанчиком — еду, внутренности, здоровье. Жизнь. Шастун ему тазик притаскивает и садится рядом на пол, на котором Сенька практически лежит. У него морда в тазике, ебало перемазано в… хуй знает, как сказать это культурно — и из этого всего можно сочинить пиздатые строчки для концептуального реп-альбома, только кому он нужен-то теперь? Его выворачивает. Наизнанку. Рвёт. Отпускает. А потом снова рвёт. И Антон, он рядом — не кривится, не брезгует, отпаивает водичкой и слишком ласково убирает мокрую чёлку с потного лба. Отвратительное, наверное, зрелище. Хули ты тут делаешь, Тош? Здесь даже красивой картинки не осталось, и всесильный фотошоп, к несчастью, не поможет. Тебе ли не знать? Ты ж типа фотограф. А Арсению ведь не нужно ласково. Ему бы кулаком в ебло прописать — вот это в самый раз, в тему. — Антош… — Заткнись и блюй. А то к Айболиту отправлю. — Он за меня не возьмётся. Случай-то безнадёжный. — Значит, сразу в приёмную к сатане. Им без тебя скучно. Арсений толком даже вымученно улыбнуться не успевает, его опять выворачивает. Но заслуживает ведь, чё уж там. Антон чуть позже тащит его в ванную и заталкивает в душ прямо в одежде. Под воду — то холодную, то горячую, на контрасте лучше станет, и мозги заработают, потому что не помешает так-то. Попов орёт. Не, он, как истеричная тёлка, визжит. Хотя повод есть, конечно, но всё равно как-то не мужественно. Портится впечатление о суровом одиночке-алкоголике. По нему вода вот вообще не эротично стекает, чёлка ко лбу липнет, и самого Сеньку всего колотит как в припадке. Вот он смотрит на это — и пустота. Нет ничего кроме жалости — хуй не встаёт, и бабочки в животе не летают. Радует. Просто тело — мокрое, худое, вдоль и поперёк изученное. А ещё хочется? Изучить и не только... Антон? — Блять. Горячо. Холодно. Бля-я-ять. Шастун! Сука! Выключи, я сам. — Точно? Не убьёшься? — Да съебись ты уже, а. Ладно. Типа: бля, спасибо, но яйца я остужу себе сам и пасть почищу тоже. Пока в ванной шумит вода, Антон распихивает продукты по холодильнику. Как знал — купил всего по мелочи, потому что у хозяина там даже мышки в петле нет, одни только пустоты. Чай. Им нужен крепкий чай с лимончиком. И что-нибудь сладкое, чтобы заесть стресс. Кого ебёт, что это совершенно не по-пацански? Тоха сидит на табуретке и заливает в себя горячий «Липтон» с кислинкой, когда на кухне появляется Попов: он кутается в тёплый халат, трясётся и не смотрит ему в глаза. Стыдно что ли? У алкоголиков такое бывает: всем им стыдно, только вот жить по-старому им это совершенно не мешает. «Я в завязке», а уже через час в пакете две бутылки стучат и привычно греют сердце. Предвкушением. Чем-то вроде того. — Чай будешь? Кивок. Ну, а на что тут ещё рассчитывать? Но в противовес Сенька подходит, садится на пол рядом и кладёт мокрую голову ему на коленки. Но Шастун не гонит, нет. Зачем? Его пальцы тут же пробираются в волосы. Мягко. Он всё ещё пьяненький. Хмельной. От него бухлишком разит и мятным гелем для душа. Запахи путаются, и со всей силы в нос дают. Ещё хочется, но кто ж ему даст-то? Да и сам Антон не возьмёт. — Я завяжу, Тош. — Пояс на халате для начала завяжи. — Зачем? — Действительно. Кого это вообще волнует? — Мне ты нужен. И для первого, и для второго. — Это не честно, Сень. Не честно. — Знаю. — И говоришь? — Говорю. Помнится, манипулятор из Попова восхитительный. Интересно, изменилось ли хоть что-нибудь? А чай с лимоном вкусный. Антон такой любит. Он много чего любит, а вот кого-то — редко.