***
2019 год.
Дни тянутся, как презерватив на вставший хуй, — плавно и по отлаженной годами схеме. Не то чтобы не было чего-то из ряда вон, тут как раз и всплывает маленькая загвоздочка — её Арсением зовут. Этот приёбнутый мудила цепляется за него всеми конечностями, но это дело привычное. Шастун и охуеть-то толком не успевает, а это чудо уже тут как тут. Получите и распишитесь. Как в дерьмовой комедии, честное слово. И роль подкаблучника как влитая смотрится: Антон то, Антон сё. Анто-о-он. Фу, блять. Мерзость. Вот только шмоточки его в поповской квартире как родные смотрятся, а в ванной валяются две зубные щётки — красота, ёпта. Они не ебутся. Нет. Да и не то чтобы очень хочется. Ага. Хочется, но не очень. Где-то в воздухе запах приближающегося секса витает, но за презиком сходить — ни-ни. Тёплые чувства тёплыми чувствами, мазохизм мазохизмом, а хуй в жопе — это всё-таки серьёзно. Такое абы как и абы с кем не делается. Тем более после всего, что было. Он уже и мыслит, как тёлка-брошенка, у которой бывший на горизонте маячит с подкатами в стиле «а ваши родители». Завязывать с этим надо. Определённо. Но… Шастуну заняться нехуем, и в свои годы над ним власть захватывает ответственность за «тех, кого мы приручили» — это не официальная версия, а официальная: слышь, харэ бухать, уродец, а то я тебе завязать помогу, ты потом уже никогда не развяжешься. Ой, кажется, это почти что одно и то же. Однако не в их ситуации: в первом случае это забота влюблённого и отбитого на голову ебобо с синдромом курицы-наседки, а во втором — что-то более профессиональное. То, чем Шастун прикрывается. Послать бы его со всей этой хуйнёй куда подальше, только вот человек — существо ну совершенно не разумное. Есть, конечно, некоторые адекватные особи, но это скорее исключение из правила, а в основном: говорю одно, думаю второе, хочу третье. Один: всё будет хорошо, Сенька. Два: пиздец, пиздец это, ну пиздец же. Три: свалим в закат, а? Ну, пожалуйста. В башке каша дикая, начиная от прошлых детских обидок и заканчивая тем, что Попов охуеть какой милый по утрам, когда сонный и растрёпанный. У него ебало, конечно, помятое с мешками под глазами, но кого это ебёт? Хочешь обсасывать — соси, только зубки прячь от греха подальше. У Шастуна, говоря честно, дел по горло: своей работы до пизды, потому что ебанул первый снег, и всем вдруг резко захотелось съёмку зафигачить — в сугробах, с красными щеками и пылающим ярким носом, как у снеговика, а Антон в этом деле профи, так что бабок рубит прилично. Не звёзд, конечно, фоткает, но он особо и не претендует. Ему с простыми людьми комфортнее. Можно было бы Арсения щёлкнуть, поднял бы деньжат с тематического фотосета «алкоголизм и последствия». Но это всё шуточки. Да и такого добра в интернете хоть жопой жуй. Не в хорошем качестве правда, но не суть. Плюс этот клуб анонимных алкоголиков, будь он неладен, и личный особо важный пациент Сенька, который ни рыба, ни мясо, ни жив и ни мёртв. Зашивается пацан. Конкретно. Он приходит домой и единственное его желание — не шевелиться, пожалуй, никогда ни одной частью своего тела. Даже мизинцем. Нахуй надо. И всё бы хорошо, но это «домой» всё чаще — пафосная небольшая квартирка Сеньки, напичканная всякой хуетой в угоду эстетическому удовольствию. И хотя вся эта красота комфорту не мешает, всё равно ощущения странные: как будто находишься в киношке с бюджетом выше среднего. Но тут не только кинцо, тут ещё и ресторан в придачу, в котором Попов, как шеф-повар, добившийся звезды Мишлен, варит кофеёк и режет пиздатые бутеры с колбасой. А иногда ещё и сыром! Антону нравится после тяжелого рабочего дня на морозе развалиться в удобном барном стуле на кухне, вытянуть многострадальные конечности и с видом будто так и надо залипнуть на суетящегося на кухне Арсения. Сам-то Шастун давно смирился, что его максимум — это закинуть в кружку чайный пакетик и залить кипятком, под настроение пару ложек сахара добавляя. А этот ещё что-то сотворить пытается. Надо же. Тоха вообще каждый раз испытывает что-то щемяще-странное, когда Сенька для него готовит: что тогда, что сейчас. То, с каким он энтузиазмом и сосредоточенностью гуглит рецепты; то, как он что-то режет, трёт, чистит; то, как изобретательно матерится, когда у него не получается, а бывает это очень и очень часто; то, как он смущенно улыбается и предлагает проверить еду на Антоне, потому что его, лося такого, не жалко, — всё это заставляет улыбаться. Он следит за ним и чувствует сраный домашний уют, который совершенно не укладывается в его жизни. Тоха ведь совершенно не ангел. У него нет таких серьёзных проблем с алкоголем — факт, но и он не прочь иногда нажраться в хламину, потрахаться с тем, кто подвернётся, и, может быть, даже скурить косячок, чтобы вытравить из головы всю лишнюю хуету. Но у него под контролем всё, правда. А вся эта семейная идиллия… Он отвык. Серьёзные отношения как-то раз за разом не складываются, хотя попытки были, причём многообещающие, а потом он смирился что ли, подзабил, откладывая жену и потомство в дальний ящик. Вообще-то очень сложно строить что-то новое, пока на старом не стоит крест. Он каждый раз убеждает себя, что здесь только ради того, чтобы закрыть старый гештальт, помочь и в этот раз разойтись на хорошей ноте, как в море корабли, но в итоге просто пьёт с ним чай и понимает, что ему этого не хватало. Именно этого: слушать и говорить. С этим человеком. Это можно назвать стокгольмским синдромом, долбоебизмом, любовью к граблям — похуй, но бывают такие люди, которые проходят с человеком через всю жизнь, правда не всегда лично, физически, но их присутствие ощутимо, потому что они всегда в голове. А хочется, чтобы рядом, чтобы трогать и чувствовать — здесь. И Антону кажется, что он хочет видеть Арсения в своей жизни. В каком качестве? Он — человек, который всё изменил. Его изменил. Его меняет. Он научил его любить. А Шастун ведь так боялся. Любить человека, а не тело. И тут смыслы разные: и про ориентацию, и про внутренний мир. Это ведь важно. Не бояться творить что-нибудь дурное. Идти к своей мечте, кто бы там что об этом ни думал. Главные жизненные уроки. А ещё Арсений показал, как нужно красиво уходить. Столько раз ведь ему пригодилось. Но сейчас уходить не хочется. Ему подходит диван в гостиной, хотя коротковат немного, но и он не принцесса на горошине, ему подходит яичница на завтрак с мордой из помидорки и сосиски, ему подходит кофе на ночь, чтобы пиздеть до утра, пока язык не начнёт покрывать хозяина хуями, ему подходит быть здесь. Две недели трезвости. Четырнадцать спокойных дней. А сколько часов и минут не рискнёт считать ни один обоссанный гуманитарий, коим Антон и является. Да и надо ли? Охуительно приходить домой и находить Арсения на полу не среди пустых бутылок, а окружённого исписанными листами, огромная часть которых отказывается безбожно смятой, потому что, цитата: чепуха ебаная. Ну чепуха так чепуха, Антон вообще-то не спорит, он понимает всё это дерьмо на уровне простого обывателя, а вот качество рифм и скрытых смыслов вообще не по его части. Трек качает? Заебись. Нафига вдумываться в текст, если можно не вдумываться, правильно? Арсений говорит, что такие как Шастун и загубили индустрию, помогая качать бабки «Black Star». Наверное, он прав. Но вкусы-то и желания у всех разные. — Сень, а на ужин у нас что? — Крошки в смятых простынях. — Чё? — Ну я только тречок сделал. А это название. — Духовная пища, значит? Окей. Только я закажу себе пиццу.***
7 лет назад.
Ох, какое блаженство — знать, что я совершенство, да, Шастун? А иначе как объяснить эту позу? А иначе никак. Точка. Запятая. Чтобы рожица вышла кривая, все дела. Прямо как у Сеньки сейчас. Загляденье. У Арсения взгляд даже не мигает, пялится он, и всё тут. Как будто восьмое, девятое и десятое чудо света разом видит. Хотя скорее чудовище. Обиженное и жутко злое. Антон Шастун дует губы редко, но когда это происходит, то становится сразу понятно — всерьёз и надолго. До первого горлового. Доставайте попкорн и сухарики. Тоха валяется на расправленном диване в одних труселях, подаренных Сенькой, умостив на пузе коробку с пиццей. Девки, которые зарабатывают тем, что с них роллы жрут, тупо обзавидуются, если это увидят. Потому что даже волосы на ногах вид не портят. Точнее аппетит. Наоборот, задают томный пидорский антураж. Сожрать бы его да облизать как конфетку, только хуй он на это подпишется. Во всяком случае сейчас. — Праздник? Потому что: ну да, пицца у них только по праздникам. Вы хоть видели, сколько она стоит? То-то же. Студенты — народец нищий. Для них такое — роскошь: не обязательно, но, блять, как же вкусно. Пицца и их традиционный дошик с сосисками — это как небо и земля. — День гейской независимости. — От чего? — От хуя в жопе и плена презерватива. — А присоединиться можно? — Тебе — нет. — Почему? — А потому что тогда праздник сразу в жопу вернётся. Антон слышит, как Арсений обиженно цокает языком, сдерживая хохот, да и похуй. Он вытаскивает из коробки ароматный кусок, полностью игнорируя всё остальное. Не для того он деньги платил, чтобы теперь на всяких мужиков отвлекаться. Даже если на красивых. Вообще-то не всё в этом мире крутится вокруг ебли. На самом деле причина этой хуйни до безобразия нелепая, но ещё нелепее Антон в роли обиженной сученьки. Ну не идёт ему всё это дерьмо. Он кусает, чувствуя, как крошки съёбывают прямо с подбородка на простынь. А за них заплачено между прочим! В любой другой ситуации Сенька бы давно прописал ему пиздюлей, ибо какого хуя он гадит в их общей постели, но не сейчас. Не сегодня. Жопа целее будет. Арсений в пару изящных движений оказывается на его бёдрах, наклоняется и откусывает пиццу из рук Антона. — М-м. Заебись. Очень вкусно. Он облизывается и улыбается во все тридцать два, в то время как Шастун его радости не разделяет. Совсем. У него тут жратву воруют, алло. — Наглёж — твоё второе счастье. — А первое? — То, что я терпеливый. Слишком. — Да брось, это просто плата за мою предстоящую уборку. — Пропылесосишь тут всё? — И тебя засосу. Мне не сложно. Если б глаза можно было закатить ещё сильнее, Антон бы закатил и кайф словил от этого. Самый сильный кайф в своей жизни. До вертолётов, самолётов и поездов. Его личное ласковое чудовище всякие подтексты и намёки не любит — сразу жопой трётся и губы облизывает. Ёбнуть бы по ней, да ремня под рукой нет. В воспитательных целях. Потому что заебал, все нервы за эту неделю вытрепал, скотина, а теперь сидит, будто ничего не случилось, и трахаться хочет. По глазам ведь видно — хочет. А у них давненько уже никакой движ в кровати не случался — воздержание. Непонятно только почему. Ебать, он, наверное, сейчас узкий. Ведь когда каждый день — это совсем по-другому. Проще. Не думать. Не думать. Не думать. Ни о заднице этой, ни о члене в ней. А хер-то там ещё как смотрится — эффектно, надо сказать, правильно. Ну это по скромному мнению Шастуна. Не думать, потому что не стоило регулярно насиловать Антону мозги, тогда он ещё может быть и рассмотрел это пидорское предложение, но сейчас пизда ему, а не хуй. — Жри давай. Молча. Антон к его рту подносит кусок и видит занимательную картинку: Арсений сначала языком по губам, а потом ртом вгрызается в тесто. И нет в этом ничего возбуждающего, и эстетики никакой нет, но Шастун смотрит: как Сенька балдеет от удовольствия, как работает челюстями, как облизывается, а потом ведёт по его пальцам языком, очищая их от жира и крошек. Ёбаный в рот. Ёбаный ж ты в рот, Сень. — Ещё? — Можно. — Тебя ведь хуй прокормишь. Вроде тощий, а жрёшь как не в себя. — Мне нужна энергия. — Зачем? — А ты сам подумай, Антош. Подумаешь тут, когда на паху кто-то (кое-кто конкретный) умело ёрзает. Арсений одет, а на Антоне одни только трусы, и от этого контраста в голову так мощно даёт, что взгляд сразу дурнеет. Хорошо. Очень. Только грубая ткань сенькиных джинсов по ляжкам скребётся, но это ничего — похуй. Было во всём этом что-то такое — порнушное, когда с мерзотным акцентом орут «о май гад», как будто в Англии, а не в Залупинске находятся, но хуй-то по эту сторону экрана всё равно не железный. Ему как-то не принципиально на что реагировать: хоть на портрет Мона Лизы, хоть на голую Лизу с уебанским голоском. Просто возраст такой, что уж. Арсений загребает себе последний кусок пиццы, а коробку скидывает на пол. Потом уберёт. Наверное. Он же всё-таки обещал. Доедает и под пронзительным взглядом показательно пальцы вылизывает. Позёр хуев — ни дать, ни взять. — Ну не дуйся. На обиженных знаешь чё? — Чё? — Ночами не скачут. И Арс глазами так стреляет, типа: смотри, я флиртую, хотя мы уже год как ебёмся. Главное форму не терять. А то мало ли. Кто знает, когда и что в жизни пригодится. Но это пиздецовый флирт, Сень. Тёлочку так точно не склеишь. И обиженного Шастуна тоже. Но ему хотя бы смешно. — Да у меня на тебя и не встанет. — Почему это? — Потому что ты — долбоёб. — Ну мы это сейчас проверим. — Но это тебе не здесь надо, а у дяди… …мозгоправа. Но договорить ему не дают. Арсений его затыкает: но нет чтобы, как все нормальные люди, — губами, куда там, пф, — он ему ладонью рот зажимает. Ага. Эротично, спору нет. Возбуждает так, что аж пальцы на ногах от кайфа сжимаются. Высший пилотаж, хули. Попов, ну ты совсем кукухой поехал? Антон смотрит на него, как есть — почти голый и охуевший. Даже взгляд не мигает, внимательно следит. Ему бы взбрыкнуть и нахуй послать, но интересно же, а чё делать-то будет, лол? Шастун удобнее вытягивается на диване, насколько позволяет Сенька, всё ещё верхом на нём сидящий. И ведь он ну совсем не Дюймовочка — вес более чем ощутимый. Где вообще тот Попов, который этой позы, как огня, стремался? Пиздел что-то про то, что он не хрупкая, худенькая девуля, чтобы сверху изящно сесть, задницей об член потереться и в спине совершенно по-кошачьи прогнуться, красиво взмахнув волосами — густыми и длинными, куда уж в воображении без затёртых до дыр стереотипов. И как с такой хуетой согласиться? Попов в гибкости и изящности кому угодно нос утрёт, если захочет, конечно. А если не утрёт, то въебёт по нему, как нехуй делать. Уличное создание, дитя дворов. И как только пидором вырос? Арсений бросает короткое «т-ш» и плавным движением убирает руку со рта, пробегаясь кончиками пальцев по подбородку, шее, ключицам. Он не лезет целоваться, не спешит и в целом нихуя особо не делает. Это-то и заводит потихоньку вопреки словам о «не встанет». Потому что Попов обычно не такой. Бойкий и страстный. Ласковый. Шастун вполне успешно прикрепляет похуизм к ебалу, когда Арс под жуткий скрип дивана с бёдер Антохи слезает вниз и стягивает с него трусы. У Антона стоит вяленько, и лучше вообще не думать о том, что ему пришлось представить в своей башке, чтобы было именно так. Пацану за свои слова отвечать надо. Арсений лыбится так приторно и умилительно, что именно эту его улыбку хочется стереть. Желательно губами. Желательно своими. Но Антон держится — кремень. Тянется к сигарете, зажигалке и уже через пару мгновений блаженно затягивается. Фу — теперь именно это читается на поповской роже. Ну вот и ладненько. Арсений удобно устраивается между его ног и наклоняется слишком уж медленно, он проводит языком от основания к головке, оставляя слюнявый след. — Вкусно? — Пока не жалуюсь. Он ловким движением заглатывает мягкий член. Ждёт и хитрющими глазками в Тоху стреляет, пока тот дымит, со всех сторон окруженный прекрасным. Ждать долго не приходится: чтобы там Антон не пиздел, но на подъём он быстрый. Хуй крепнет прямо во рту. Сенька по нему слюну раскатывает плавными мучающими движениями. Остаться бы здесь навсегда. Арсений сосать любит. Прямым текстом не говорит, но нужно быть последним слепошарым дебилоидом, чтобы этого не заметить. Жопу подставить любой дурак может, а вот это — ну совершенно же другое. И ощущения, и реакция. Партнёра в первую очередь. Ему нравится основательно вылизывать, наблюдая, как чувствительная кожа от слюны блестит, а Антон щурится и ёрзает головой по подушке. У него потом волосы в разные стороны забавно торчат. Любит брать в рот, постепенно пропуская до горла. Эмоции непередаваемые — это когда выплюнуть, посылая куда глаза глядят, хочется и одновременно просить посильнее толкнуться бёдрами. Двигаться, чувствуя, как губы плавно скользят и в конечном итоге упираются в колючие лобковые волоски, раздражая кожу на щеках и подбородке. Нравятся звуки: не когда он только головку губами мусолит, заставляя на затылок надавить, загребая пятернёй волосы, а когда по это самое засаживает, заставляя хрипеть. Когда слёзы из глаз — вот это нормально, вот это заебись. Но отвал жопы не вот это всё. Пф. Это только цветочки. Пиздос начинается, стоит Шастуну его башку крепко сжать, и самому начать поддаваться бёдрами вверх. Сенька лишь послушно рот открывает, расслабляя глотку. Дышать — проблема. Не дрожать — проблема. Хотеть себе пасть разорвать, только чтобы ему удобнее было, и это не заканчивалось никогда — определённо проблема. Поза для такого не самая удачная, на коленках удобнее. Но уж что есть, то есть. И когда Антон в рот ему кончает — нравится. Не то чтобы он там от вкуса балдеет или что-то такое на уровне я-глотаю-я-люблю чувствует, он же не еблан. Просто дело до конца доводить надо. Шастун пару раз вытащить пытался, но получал такой взгляд, что попытки оставил. Ишь какой заботливый, когда не надо. Но в этот раз Арсений сразу до упора насаживается, чувствуя, как ноздри раздуваются, привыкает. Выравнивает дыхание и поднимается вверх, а потом снова вниз, прикидывая, какой взять темп. Останавливается на быстром. Он почти не давится, стонет только и регулярно даёт себе время на перекурить. Антон дышит часто-часто, чувствуя губы и рот в целом на своём члене. Кайфово. Сигаретка давно послана нахуй, хотя он толком покурить и не успел. Зато пару раз выдохнул дым на Сеньку, отмечая, что его аппетитная выгибающаяся на каждом движении задница с этого ракурса смотрится ещё пизже. У него образовывается полоска кожи между краем джинсов с кожаным ремнём и задравшейся футболкой. Её хочется потрогать, в идеале — облизать. Но он сдерживается. Вместо этого ласково проводит рукой по волосам, а потом сжимает, направляя, как хочется — не для себя, Сенька это любит. Он кончает, а Попов только облизывается, стирая рукой слюну с губ и подбородка. У Антошки перед глазами всё плывёт, когда он замечает, как Арсений скидывает с себя джинсы и трусы, а затем тянется к футболке. — Оставь. Арс, как в плохом анекдоте, остаётся в ней и чёрных носках. Но Шастуну почему-то нравится, иначе он бы не просил. У них смазка каждый раз валяется под диваном, чтобы далеко не ходить, если приспичит. Всякое же бывает: обнимались, целовались — встал. Арсений трогательный такой, возбужденный, когда выдавливает её на пальцы, трёт ими между собой, чтобы размазалась, а потом приподнимается, обводя прохладным гелем сомкнутое колечко мышц. Его от предвкушения как суку потряхивает. Ему губы хочется кусать от удовольствия, потому что приятно и потому что Антон жадно, не отрываясь, смотрит. Проталкивает внутрь. Один. Двигает на пробу несколько раз и понимает — мало, не достаточно ему, вообще смешно и не серьёзно. Добавляет второй, чувствуя, как мышцы податливо растягиваются. И это по ощущениям уже что-то. Он толкается ими быстро, чувствуя, как собственный каменно-стоящий член трясётся и болезненно напоминает о себе — хочется уже, чтобы потрогали и обхватили рукой. Антон пару раз это делает, но потом отпускает, потому что боится, что Арсений кончит прямо сейчас. Он под правильным углом сгибает пальцы в собственной заднице, попадая по нужной точке, и стонет так протяжно, что у Антона снова начинает вставать. — Давай я? — Не-а. Смотри и учись, пидор. — Очень смешно, Сень. — Да какие уж тут шутки? Арсений добавляет третий палец и насаживается быстро, теряя связь с объективной реальностью. Он морщится, конечно, первое время, но это быстро проходит. У него щеки красные, совершенно блядский видок и дрожащие от стонов губы. Попов недавно наконец-то оценил преимущество презервативов. Ну в жопу же всё-таки. Ок да. Хотя денег на них уходит, конечно… Он рвёт зубами упаковку, а потом раскатывает презик по члену, перебрасываясь парочкой взглядов с Шастуном. Тот от перевозбуждения едва дышит. Но когда Сенька садится сверху, когда жмурится, пропуская в себя член, когда даёт время привыкнуть. Это, ебаный в рот, запрещёнка. — Ай! — Чё? — Да крошки в жопу впиваются. — А мне твой хуй, я ж не ною. И ржёт ещё, скотина, красиво наклоняя голову назад. У него шея дрочибельная и засос свеженький. Вчерашний. Антон его ягодицы руками обхватывает и заставляет двигаться, подстраивая под этот ритм свой поднимающийся и опускающийся таз. — Кто-то, кажется, обещал скакать. — А ты уже не дуешься? — Нет. — Так сейчас ведь не ночь. — Предлагаешь так до темноты просидеть? — А чё тебя не устраивает? И тихо ржёт снова. Придурок. Арсений цепляется руками за его бока, немного придавливая, и это такое немое «лежи, я сам», которое не терпит возражений. Он темп набирает и слишком развратно скулит. Сенька любит, чтобы член иногда до конца выходил, тогда можно ощутить самое пиздатое: как он снова проталкивается от начала и до конца, растягивая и выбивая из глотки вопль. Антон руками под футболку ныряет, не зря же просил оставить. Оглаживает выпирающие рёбра, мягкий заметный живот, потому что это жизнь, а не обложка глянцевого журнала, цепляется за соски — сжимает, тянет, немного выкручивает, прибавляя сексу остроты, и в целом ласкает ладонями нежную кожу. Сенька под этими прикосновениями плавится и доверчиво жмётся к руке. И если поставить вопрос: что сейчас самое крутое в жизни? То ответ: любить и с этим человеком ебаться.***
2019 год.
Две недели трезвости. Это только на первый взгляд всё так радужно и беззаботно: пони, цветочки и улыбка до ушей. Но на самом деле человека ломает. Каждую хуеву секунду. Это не наркотики, но тоже то ещё дерьмо, с которого слезешь либо путём долгого и кропотливого лечения, либо вперёд ногами. А конкретно в этом случае… У него печень и всё остальное убито в хлам. Они не говорили об этом, Антон случайно услышал телефонный разговор. И нет, ему не стыдно. Он. Должен. Знать. Ясно? Ломает. В голове постоянно навязчивые идеи: купи, купи, купи; ну в последний раз, честно. Честно. Спать не можешь. Думать ни о чём не можешь. Важно только хочу, хочу, хочу. Почему люди не бросают? Потому что хочу пить проигрывает хочу жить, хочу любить, хочу видеть дорогих мне людей, хочу делать что-то: творить, работать, узнавать новое, путешествовать. Не хочу уходить. Не всё ещё сделал. Антон смотрит на Арсения и сомневается: у него в глазах мотивации ноль. Сдохнуть он может быть и боится, хуй знает, что там после смерти, но и жить он боится тоже. Что у него есть? Подписчики в социальных сетях? Два довольно неплохих альбома? Успешные туры? Победы на баттлах? Смешно. Чего-то важного у него нет. Теплоты. Отношений нормальных. Он запутался, потерялся и выбраться теперь не может, выталкивает себя из этой ямы, чтобы воздуха хлебнуть, а потом снова падает, отбивая себе все кости. По нему видно, что он не чувствует, что ещё что-то может дать этой жизни: написать что-то крутое, сделать, вдохнуть в себя жизнь и в других своей музыкой. Какие-то хуесосы считают, что такие проблемы лечатся отношениями. Но какой любящий человек будет окатывать партнёра дерьмом, а? А оно неизбежно. Одно дело, когда он просто рядом и подставляет плечо, другое — мы типа мутим, но я алкаш и пропью последний телевизор. Такие проблемы лечит психиатр. Но когда Антон рядом — легче. Рука к стакану не тянется, отвлекает его болтовня. Но сегодня он здесь, а завтра? А завтра у него могут мозги на место встать, и он сбежит строить свою жизнь, а не останется здесь сдерживать безумного алкаша. Это нормально. Арсений не оптимист. Арсений знает: уйдёт Антон, и у него крыша сорвётся — он сразу в первый попавшийся магазин побежит, пятки только так сверкать будут. А может и не только в магазин. Кто его знает. Потому что это сильнее него. Но не сильнее их. Вместе. Шастун не даёт ему скатиться. Никогда не давал, крепко держал за шкирку и тыкал мордой в правильные стороны. А сейчас правильно с ним. Это эгоизм. Чистой воды эгоизм, а ещё разыгравшееся чувство самосохранения — без него он нахуй подохнет. Держать Антона рядом равносильно издевательству — над ним, над собой, над их прошлым. Потому что не делается так, даже если очень хочется. Даже если очень надо. Ну кому на серьёзных щах на сто процентов комфортно общаться с бывшим безо всяких «но» и прочего? Единицам. И тут ну совсем не тот случай. В сердце всё равно неприятно отдаёт. Больно. Слишком много ненужного вспоминается. Они общаются друг с другом и цепляют всякую заразу: улыбки, ужимки, взгляды, воспоминания. От этого нихуёво так флэшбечит по всем забытым болевым точкам. Голова. Сердце. Член. И послать Сеньку — правильно. Зуб за зуб, боль за боль. Но Антон не посылает. Разве стоит оно того? Ему разве трудно рядом побыть и бутылку из рук выбить, если придётся? Легкотня. Свои дела? Эм… Да что кардинально в мире изменится, если он не выебет в клубе очередную девчонку? Ледники не растают — уже хорошо. Ему ведь не сложно. Арсений не чужой человек. Каково ему будет жить, зная, что он где-то тут, а там Сенька без него загибается. Он тоже загибался когда-то. Но это было так давно, что уже даже пылью покрылось и кануло глубоко в унитаз. Хотя страдал он не месяц и не два. Больше. Намного, блять, больше. Но с ним рядом находились люди. Постоянно. Димка, Серёга, а потом появилась Ира. Они святые, серьёзно. С того света его вытащили и даже не заставили свечку с иконкой во благо храма покупать. А теперь настала его очередь мудилой не быть и помочь чисто по-человечески. Только вот несчастная любовь и алкоголизм — вещи-то совершенно разные. От первой и до последней буквы. Эта хуйня по-другому лечится. Сила воли. Мотивация. Желание. И было бы куда проще, если бы Антон эту мотивацию знал. В идеале — каждый день видел в зеркале. Но разве в жизни всё бывает настолько просто? Например: — Ты вернулся. О да! Моя любовь всё ещё жива и прошла через все невзгоды! — Ты светишь и показываешь мне жизненный путь! Помоги мне, ведь я так люблю тебя! — Мы справимся со всем вместе! Тьфу, блять. Плюнуть и растереть. Блевать охота от таких сюжетов. Нахуй. Шастун от смеха сдохнет, если даже просто представит себя и Арсения такими. Я брошу пить ради тебя, и мы счастливые сбежим в закат ебаться под пальмой. Ага. Только вот так не бывает. Не совсем, конечно, но в целом. Пока человек сам искренне не захочет, его ничего не спасёт. Ни таблетки, ни «пожалуйста» от семьи. А Арсений не хочет, сейчас он просто пытается. Ищет цель, желание, ищет себя и путь к чему-то своему — нормальному, целостному, здоровому. И ему проще, когда рядом есть Антон. Потому что кроме него и нет никого толком. На балконе пиздец холодно. Почему-то по ощущениям хуже, чем на улице. Почему-то. Ага. Наверное, из-за того, что кто-то выперся туда в кофте, зато хоть тапочки умудрился надеть. Шастуна от одного вида замерзающего Сеньки бросает в дрожь. Дубак. Сам-то он в куртке. Только домой пришёл и сразу искать его попёрся. А этот дурила тут: стоит и курит, а у самого зуб на зуб не попадает. Антон приносит из комнаты плед и укрывает этого идиота. Ну где его мозги, а? На улице не лето, более того — ноябрь и снег. Угораздило же связаться. Можно было бы свою куртку снять и побыть джентльменом, но он, знаете ли, не нанимался. Да и плед лучше. — Хули ты творишь, малахольный? Как есть малахольный. И слово-то какое приятное — не в значении, а в произношении. Шастун так ласково буквы языком перекатывает, что получается почти что милое прозвище. Интересно, а в постели из-за этого не захочется заржать? — Чё? Арсений глаза свои выпучивает. Непонятно ему, ага. — Куришь, говорю, какого хера? — Так это… ну… — Тебе с твоими убитыми внутренностями только дышать теперь можно. — Дымом? — Ну если в Москве останешься, плюс-минус — да. Антон улыбается и забирает у него сигарету, которой с наслаждением затягивается. Свои вредные привычки его нисколько не ебут. Да и не до этого как-то. У него нервы не железные, их успокаивать надо. Точнее не нервы — себя, а то звучит как-то совсем по-дибильному. Смотрит в окно — вид красивый, только он всей своей кожей чувствует арсеньев взгляд — острый и задумчивый. В самую душу заглядывает, падла, только нет там сейчас ничего кроме кайфа от сигареты. Умиротворение. День — пизда, тушите жопу, он устал как собака. Осталось только встать посреди дороги и на уёбков полаять. Веков девятнадцать назад прокатило бы, наверное. Он сейчас вроде бы даже не думает ни о чём, но голос Попова всё равно откуда-то издалека до мозга доходит, заставляет на него посмотреть. Сенька уютный такой: в плед кутается, потому что очень замёрз, а ещё взглядом своим щенячьим по всему телу бегает. Ему бы в руки стаканчик с кофе, получилось бы совсем атмосферно. Ах да, ещё он как обычно несёт всякий бред: — Когда люди пьют из одной бутылки, это называется косвенным поцелуем, а… Арсений. Ну, Арсений, блять. — Одна затяжка — один поцелуй? Усмешка заёбаная, но всё равно с тёплой улыбкой получается. — Мне нравится. Ещё бы не нравилось, ага. Антон на секунду прикрывает глаза, наслаждаясь никотином, заполняющим лёгкие. А потом открывает, поворачивается к Сеньке всем корпусом и выдыхает дым ему в лицо. Попов не дурак, понимает: вдыхает и этим затягивает, в каком-то дурмане слыша родной голос совсем рядом. Рядышком. — А это сейчас что было? — А это я кончил. Кто бы сомневался, Сень.***
2019 год.
Со всеми этими заботами, проблемами, дедлайнами, делами, заёбами осознание слишком поздно накатывает. А лучше не накатывало бы оно никогда. На пятки не наступало. Никогда, блять. Никогда. Охуенное слово и дата. Антону нравится, оставляем. И каждый год бы этот хуев день мимо пролетал, и до мозга это доходило желательно где-нибудь через недельку. Вот это была бы жизнь. Правильная. Спокойная. Не болючая. Не такая, где каждый шаг в любую сторону — удар по нервным окончаниям. Вытяни палец и попроси по нему ударить ремнём. Что-то типа того. Только больше. Жёстче. Хлеще. Но забывать нельзя. Такое забывать нельзя. И не потому что звучало: «я никогда, слышь, никогда не забуду» — слова громкие, хоть и правдивые, а потому что так правильно. Плохое и болючее в себе держать запрещается, нужно отпускать, но помнить надо — ведь как иначе расти, развиваться, меняться? Горе-то больше учит, чем радость. Чужие ошибки. Чужой путь. Двадцатое, блять, ноября. Пять лет прошло, а по сердцу всё равно хуярит на отлично с плюсом. На душе паршиво и погано, будто кто-то насрал. А ещё блеванул и сделал это одновременно. И пока по сердцу скребутся когти, в бутылке плещется пиздатый коньяк. Антон пьёт прямо из горла, не чувствуя вкуса. Ему ни глотку, ни пищевод уже не жжёт — если столько выпить, организму становится похуй. В руках забористый косячок, которым он периодически затягивается, чувствуя, как сильно его ведёт и расслабляет. Тело становится лёгким, будто оно здесь — на полу и наваливается на спинку дивана, а Шастун где-то там сам по себе. Летает. Мутит. Вот говорят же: куришь — не пей, пьёшь — не кури. Утром ведь отходняк будет величиной с амбиции Олечки Бузовой. И Сенька тоже здесь. Трезвый, как стёклышко. Смотрит осмысленно, но во взгляде этом столько боли, что лучше бы он забухал. Пьяные не страдают, они блюют. Он рядом. Держится. Молчит. Пару раз даже берёт за руку, говоря прикосновением: я здесь, для тебя, чувствуешь? Хотя самого колотит не дурно. От воспоминаний воротит. Хочется в угол забиться и утробно рыдать, пока всё это дерьмо со слезами не выйдет. — Ванька хороший был. — Ванька был охуенный. Ванька — друг. Ванька — брат. И похуй, что не по крови. Ванька — тот, кто и жопу подотрёт, и по ебалу, если надо, за дело пропишет. Только нет его. Нет Ваньки. Пять лет уже как нет. И в драку за друзей никто теперь не впишется, и новую ебланскую причёску не обосрёт так, как только он может — по-особенному, смешно и от души. Совершенно дурашливо. Он ведь милый, нелепый, как малое дитя, непосредственный и простой, каких ещё поискать надо. Был. Он такой был. На него даже обижаться не получалось, потому что ну какой спрос с дурака? Он Сеньку на творчество вдохновлял. Наверное, он единственный, кто смотрел в глаза и говорил: «бро, всё ты сможешь, ебашь». И серьёзно это делал, уверенно, пока все остальные лыбу давили и смеялись: «ага». Он — автор его первого клипака, снятого на камеру-развалюху в местной заброшке. И бюджет этого шедевра радовал как никогда: сто пятьдесят рублей на дошик для актёров. И набрал ведь просмотры. Набрал. Косарь целый. Сенька там смешной и нелепый, пытается выёбываться и круто читать, но выглядит, как аборт Оксимирона. Но опыт же, хули. Он — первый, кто про них узнал. Нет, не так — не узнал (спалить любой может), а догадался и почувствовал. Антон тогда долго охуевал, ибо: у тебя чё, третий глаз что ли имеется? Ага, на жопе. И истерить ведь не стал. Поржал над «везде эти пидоры, блять» и принял, потому что его как-то не ебёт то, кто там кого ночами ебёт. Меньше знаешь и представляешь — крепче спишь. Он Тохе жопу прикрывал, когда он местному гопарю дорогу чисто случайно перешёл, не понимая даже, что хуйню творит. И хуйня эта даже мизинца на ноге не стоила. Это ещё до Сеньки было: Шастун тёлку у пездюка этого увёл, даже не зная, что у неё пацан имеется, а Ванька взял и спас его башку непутёвую, разрулил, а то собирал бы Шаст свои кости по всему городу. Да и просто рядом был. Как и все друзья. Бухаловки, встречи, развлекухи, одни увлечения и темы на всех. Они близки были. Правда. Как в киношке про трушных пацанов с района. Только ещё ближе. И нахуй здесь не всрались шутки про гомоеблю. Это сближает, конечно, но… И в огонь, и в воду, и в трубу — жизнь свою спускать решил, когда по вене пускать начал. Всё до пизды банально: передоз. Сначала было: да заебись всё, пацаны, хули вы нудите? Потом: ну это не так-то просто отпустить. Чуть позже: а может и не надо слезать, и так вроде бы не плохо? И напоследок: бля, помогите. Только вот поздно уже было. Весь тот год Сенька жизнь свою в Москве устраивал, в городишке их появлялся набегами, а Антон… у него своего дерьма хватало, он первое время не замечал, а потом уже и делать что-то бессмысленно было. Его и в больничку клали, и деньги забирали, и при себе держали. А толку? С иглы по своему хотению, щучьему велению не соскочишь. Если только вперёд ногами. — А помнишь, как он к нам третьим просился? Арсений улыбается уголками губ, вспоминая, как Ванька угорал, рекламируя и нахваливая свою задницу. Беспринципный человек, на что угодно готовый пойти, только бы за хату не платить и жрать не готовить. Тоха респектовал ему за это, ибо уметь надо жопу свою пристроить. — Еблан. — Так о мёртвых либо… — Да для него это комплимент, Сень. А Шастун смеётся. Его в дальние дали от травки уносит. Он голову на диван кладёт и глаза прикрывает. Хорошо. Тихо. Спокойно. В башке мысли, как мухи назойливые, не шумят. И боли нет. Теплота только тоскливая осталась с желанием всё вернуть. Хорошо в те годы было. Искренне. Правильно. Любили. Дружили. Жили. Потому что могли. Счастливые. Весёлые. Довольные. И похуй на деньги, похуй на работу и учёбу — у всех так, и что теперь, вешаться? Всё равно пиздато было. Антон с удовольствием бы туда вернулся. Просто чтобы снова почувствовать, чтобы снова обнять и сказать много всего важного. И не важного тоже. Он бы хуйню нёс. Реально. Но эта хуйня для них была бы самой охуенной хуйней на свете. Потому что теперь такой возможности нет. И уже не будет. Сенька к нему на колени забирается, вынимает из рук косяк, коротко затягивается и убирает куда подальше, вбирая в себя это дерьмо. Дерьмо и есть. Где только купил эту хуйню — непонятно. Слишком мало, чтобы что-то почувствовать, но достаточно, чтобы хватило «для храбрости». Он обхватывает лицо Антона руками, заглядывает в мутные объёбанные глаза и не видит причин сказать себе «стоп». Попову плохо, а надо, чтобы было хорошо. Близко. Вместе. Тепло. Он сообразить не успевает, а уже ведёт языком по антошкиным губам. Мокро.