я тосковал по тебе в минуты расставания, ты возвращался ко мне сквозь сны и расстояния, но несмотря ни на что, пришла судьба-злодейка, и у любви у нашей села батарейка. или нет?
***
2019 год.
Языком по губам. Языком по щеке. Языком, блять, по носу. У Антошки башка становится лёгкой-лёгкой, мир перед глазами круглым и ловко скачущим, как баскетбольный мячик. Забьют ли ему очко? Или в очко? Он даже слюну на коже не чувствует, теплоту, которой в теле сейчас и без того в избытке. Шастун даже глаза не прикрывает, но зато у него раскрывается рот, через который глубоко дышится — охуительно так, оказывается не хватало воздуха. Шёпот над ухом. Шёпот под ухом. Антош. Антош. Антошка. Арсений довольный такой, он его рожу потными ладошками крепче обхватывает — нервы — и взглядом облизывает. В его глазах нормального, здорового, человеческого — ноль целых хуй десятых и гондон в упаковке, который он уже готов раскатать. Он на его коленях ёрзает, на что Шастун бессвязно мычит. Хорошо ему. Спокойно. Тело ощущает приятную тяжесть. Знакомую. Сенька ему на пах давит, но реакция уж слишком долго заставляет себя ждать. Оно и понятно. Антон расслабленный, крышей поехавший, податливый, как пластилин — лепи, что хочешь, как хочешь, где хочешь. И сколько, блять, хочешь. Тохе бы его послать, взглядом так противно — хрясь — и на кусочки. А он сидит и два сенькиных носа рассматривает. Очень, кстати, занимательно. Мотает головой, и перед глазами перестаёт всё двоиться. А Арсений нет — он как полудурок, схвативший приход от полной луны: безумно языком своим бряк-бряк. У него сбивчиво получается, не громко, он как будто порнорассказ пишет своими губами: — Блять, Шастун, ты мне так нужен. Сука. Под боком. Рядом. Да хоть как-нибудь. Мы же не можем вечно всё проёбывать, да? Теперь всё будет как раньше, помнишь? — «Вот мы снова тусуем в курилке, и вот ты снова со мной без резинки, и весь мир снова грустит у калитки, нам поебать его глупые игры». Антон прижимает его к себе, потому что в пьяном, обкуренном мозгу только: к телу, к телу, к телу. Ближе. Ближе. Ближе. У него язык заплетается, но он старается — ворочает им туда-сюда, напевая знакомый мотивчик Арсению в губы. Не ему ведь, блять, посвящено, но, сука, как же в тему. Руки впиваются в бока, Арсений металл колец и браслетов чувствует. — Ты слушал? У него на роже удивление — небось думал, что Шастун его величество все эти годы старательно избегал, но нет — наблюдал, издалека правда, да и сложно избегать, когда из каждого киоска смотрит знакомое ебло, а радиостанции песенки до дыр затёрли. — Ты в своих треках слишком много пиздишь, Сень. — Я люблю без резинки. — Я помню, Сенька. Я помню. Но кое-что тут всё-таки наоборот. Нос к носу. Арсений кончиком дотрагивается, ласково ведёт. Трётся-трётся-трётся, щеку колет щетиной, но ему так на это похуй. Дыхание — тёплое, чуть влажное и пахнет табаком. Но от Шастуна несёт ещё хлеще, так что он не выёбывается. Он подставляется. Он следит. И он нихуя не делает. — Идём. Только не уебись, Тош. Сенька его в спальню тянет, толкает на кровать и укладывается сверху. Руку антошкину ловит и переплетает пальцы. Эстетично смотрится. Прямо как в кино. И эта рука на подушке лежит, а другая — волосы взмокшие перебирает. Антон смотрит на него дико и к этой ласке тянется. Объёбанный. Возбуждённый. И самую малость злой. У них как фильмах не получается. У них один алкоголик, а другой быдло без капли романтики. Сенька хоть стихи какие-то знает, да и репчик свой перед еблёй может красиво зачитать, а этот… — Хуёвое из тебя одеяло. Раздавишь же. Арс смеётся и наклоняется к его лицу — ведёт языком от подбородка к виску, слизывая капельку пота. Размашисто ведёт, не красиво. Это вообще возбуждать не должно, но какого-то хуя наоборот получается. Попов облизывает его как чупа-чупс, а Антону хочется приобрести клубничный привкус. Пидорасня в крови прогрессирует. Пациент скорее жив, чем мёртв. У Шастуна в глотке резко становится сухо, когда Арсений трётся об него. Просто, сука, трётся. Об него. И уже от этого хочется во всю глотку выть, вызывая службу спасения. Алло, 911? У меня от переизбытка чувств не получается кончить. Выезжаем. И въезжаем — всем телом к нему. Хорошо-то как, блять. Задевает своим членом шастуновский, а потом сильнее сжимает его руку. На переплетённые пальцы смотрит и плывёт, как пропитый романтик. Ах да. Почему «как»? Они не раздеваются, не пытаются друг другу подрочить, не целуются, а просто прижимаются и тискаются до ебаных звёздочек перед глазами. Дышать — хуёво. Не стонать — хуёво. Стонать — хуёво и сраный дошкольный зашквар. Шастун даже в юности такой херней не страдал. Но, видимо, для оргазма ему достаточно одного лупоглазого брюнета, который жадно смотрит ему в рот. Одетого, но лежащего на нём. Что дальше? Пицца без теста? Антон ноги раздвигает, обхватывает ими Попова, сжимая его в тиски. Ступней медленно так, со вкусом гладит задницу, бедро и скользит вниз, наслаждаясь реакцией. Сенька толкается ему в пах, двигается так, будто трахает, вжимаясь больно и резко. На хуй адски давят штаны. Каждое «ох, блять» — фейерверк сучьих эмоций. Потому что это «ох, блять» слаще любых сопливых постельных бредней. Искренней и в тему. Ему хочется это «блять» во все горло орать, потому что ощущается именно так на все сто пятьдесят процентов. Блять, хорошо. Блять, чё происходит-то, а. Блять, какого хрена. Арсений слюной капает ему на кадык, а Антон этого даже не замечает, он занят — кончает в собственные трусы.***
Когда Шаст утром просыпается, ему хочется заснуть обратно. Желательно навсегда. У него такое чувство, будто его всю ночь крутили в стиралке, причём точно не на бережном режиме. У него ломит каждую, сука, косточку, и в башке на барабанах отбивают похороненный марш. А ещё рука онемела — на ней Попов дрыхнет. Он, конечно, вообще охуительно устроился: свернулся калачиком и спиздил всё одеяло себе. Так вот почему так холодно было. А ещё говорят: всё лучше второй половинке. Ой! А ведь всё сходится. Антон пытается спасти многострадальную конечность, но по классике жанра просыпается виновник торжества. Видимо, Шастун выглядит настолько хуёво, что даже у сонного Арсения на роже жалость вперемешку с какой-то непонятной хуйней, может быть — с беспокойством. Ага. Представил, поди, заголовки всех интернет-изданий: репер Сенька оказался насильником! и у жертвы даже сисек нет! Вопиющая сексистская несправедливость. Арсений садится, и Антон наконец-то может пошевелить рукой: он бы сказал за это «спасибо» на всех языках мира, но не пошёл бы он нахуй, а. — Таблетку? Массаж? Минет? Шастун только бровь вскидывает, всем видом выражая: послышалось? А Арсения уже улыбкой плющит вовсю, ни следа от волнения и неловкости не осталось. Видимо, раз в морду не дали, значит теперь всё можно. Сенька губы облизывает и потягивается после сна, мол: я могу. Помочь в смысле. — Есть теория, что это помогает. Он, вроде, и смотрит заботливо, а Шастуну всё равно хочется эту его улыбочку на затылок натянуть и завязать бантиком — вот это дизайнерское решение, вот это постмодернизм! У Антона пока в голове два и два не складываются: чё было и чё он об этом думает. Жрать зато хочется жутко. У него после похмелья с этим проблем не бывает, да и травка к этому располагает. Поэтому пока желудок не переварил сам себя, надо попытаться встать с кровати и не наблевать по пути к холодильнику, хотя если на Арсения, то можно. Эдакая маленькая детская мстя. — Засунь себе эту теорию, знаешь куда… — Куда? — В ящик. Так. Одну ногу на пол, вторую, потом себя. Вроде бы ничего сложно, но как же, блять, штормит. Он плывёт к двери так, как в море корабли, и они даже такому таланту позавидуют. По волнам и скалам в лице хлама на полу. Чёрт бы его побрал, это и на трезвую голову для всяких неуклюжих личностей типа него опасно, а тут… Пизда, короче. Ой, блять. И это было громко. Он на одной ноге скачет, зацепившись мизинецем за столик. Сука. Какая же ты — сука, гламурный кусок бревна. — Куда ты? Не уходи. Когда спину взглядом сверлят, даже прыгать как-то сразу грациозней хочется, да и материться изысканней. Но он как-то не в форме сейчас: башка по швам трещит, и какая-нибудь таблетка была бы в радость. А ещё зелёный чай. М-м. Вкус спасения. Как же пить-то хочется. Но алкашку — никогда (ну до первой пятницы). — Да куда я, блять, от тебя денусь. Жрать пошли, чучело. Или пугало огородное. После сна-то.***
7 лет назад.
Антон с ленивым скепсисом на ебале наблюдает за тем, как Сенечка мечется по кухне: он напоминает то ли душевнобольного, то ли запертое в клетке животное. И то, и другое — сравнения дерьмовые и заезженные, но мозг ничего другого не выдаёт, пока его, Шастуна, настойчиво кроют хуями практически в самое ухо. Это отвлекает, знаете ли. Арсений ножом размахивает, потому что он так-то картошечку чистил — обещал её с грибочками заебашить — вкуснота, но потом что-то пошло не так. Что-то. Или кто-то. Кто-то пошёл не так: не прямо, а налево. Классика. Он орёт, психует, а Антон закидывает себе в рот солёные орешки, потому что если в первые разы Шастун ещё пытался как-то защищаться, то потом понял, что дело это бесполезное, пока Попов не прокричится, с ним разговаривать без толку. С таким же примерно успехом можно мёртвого лечить «Анальгином». Ну бывают у Сеньки такие заскоки: кто-то вот на луну воет, кто-то нюхает ношеные трусы, а Арсений стабильно раз в два месяца врубает свой любимый ревнивый режим. И ебаное энергосбережение не включается, поэтому у Шаста от звуков уши в трубочку сворачиваются. Арсению только бигудей на голове не хватает и халата в цветочек. Чё б нет? Для полноты картины. Но Антон терпит — высеры эти дурацкие и истерики. Хули ему ещё делать? У них же эта, типа, как её… а, любовь. Точно. Высоко-духовные отношения с капелькой исконно-долбоёбского пиздеца. Антону в какой-то степени даже нравится: Сенечка потом в постели дикий такой — красота, лепота, ёпта. А повреждённый слух… ну в этой стране многого лучше не слышать, чем не плюс? Орешки, кстати, очень вкусные. Только пальцы потом в соли, их приходится по старинке облизать. К крану идти так лень, конечно же. Где-то у соседей шумит телевизор, в подъезде громко хлопает дверь, а Антон… Антон дёргает Сеньку за руку и усаживает к себе на колени. Попов бесится и дёргается, шипит и царапается — ещё бы, но хрен он его отпустит, пока они нормально не поговорят — этот цирк заканчивать надо. Да и поза идеальная. Прямо десять из десяти. — Вот хули ты разорался? Шастун его сначала старается держать крепко, а потом руками по бокам ведёт — с очевидным таким нажимом, приподнимая футболку вверх. У Сеньки глаза бешено горят, как у кошака в темноте. Он выпускает когти. Прямо в плечи, сука, впивается. А потом ведь ещё сорок уколов в живот… Так. Сенечка. Ревнивый и готовый глотку перегрызть — занимательное зрелище, любимое. Антон заставляет себя смотреть ему в лицо, а не на пульсирующую венку на шее. — Хули ты ебешь всех подряд? — Сень… — Он говорит это ласково, но в то же время, как будто психа к чему-то готовит и вот-вот что-то важное говорить начнёт, а у самого руки на ягодицы укладываются и сжимают, будто так и надо, ага. — У тебя чё, раздвоение личности? Сегодня я Арсений, завтра Анджела. А козёл-изменщик при этом Антон. Так я тебя за ручку к мозгоправу с удовольствием отведу. Потому что мой хуй других жоп давно уже не видел. Шастун осторожно к его лицу приближается, будто боится, что ему в морду вот-вот вцепятся. У Попова в взгляде хер пойми что — ну ничего же не понятно! Он шепчет это своё любимое «Сень», когда носом по его шее и ласково водит. У него под пальцами сенечкин пульс быстро-быстро бьётся, но легче от этого не становится. Антона на тупорылую ласку и нежность пробивает, стоит только на его рожу посмотреть — Шастуна чувствами кроет, от которых он захлебывается и где-то там в глубине своей душонки кричит. Потому что правда всё это: нахуй ему кто-то ещё? Все эти бесконечные Кати-Наташи-Светы, из-за которых Попов бесится, даром ему не сдались. Сенечку целовать хочется и аккуратно разложить на столе. Даже такого — с глазами выпученными и оскалом вместо улыбки. — Ну, Сень. Ты же знаешь, что хуйню несешь, да? Ты должен доверять мне, по-другому это не работает. — Я тебя, блять, убью, если… — Доверие, понимаешь? Антон смеётся, потому что Попов вымученно стонет, прикрывая лицо руками — вся спесь сразу куда-то девается. Нихуя он сейчас не понимает, просто защищает своё, а если и понимает, то сделать ничего не может — у него сначала эмоции хлещут, потом — мысли. — Я тебя, дурака, люблю. Ясно тебе, чучело? И пока очухаться не успел и глазами не перестал хлопать, Антон с него шорты с трусами стягивает и свой член вытаскивает из штанов. Сенька уже немного растянут, только уже сухой — они трахались с утра, так что Антону приходится на пальцы щедро сплюнуть, чтобы протолкнуть их внутрь. Он сжимается вокруг них так охуенно и насаживается, что Шастун долго выдержать не может, он заменяет их на член. Попов матерится и сдавленно шипит что-то вроде: «сука, блять, мудак конченый», потому что это было резко и больно — не нытьё ради пожалейки, а реально жопа аж горит, потому что без волшебной палочки-выручалочки — бестселлера всех аптек. — Тише, ты. Соседи. И Антон чувствует, как и куда Арсений ему его «т-ш» засунуть хочет, поэтому ловит его губы, пропихивая язык в рот. Поцелуй выходит солёным с привкусом всё тех же орешков, которые Шастун тут с таким удовольствием жрал. Он руками под футболкой шарит, оглаживает косточки и прочие выпуклости. Сжимает в пальцах сосок и чуть выкручивает — Сенька скулит и голову откидывает назад, пока Антон медленно двигает бёдрами. У него шея красивая — вид ну просто заебись. Белая, безо всяких изъянов и прочей хуйни, даже старые засосы уже сошли. Антон наклоняется, чтобы метку оставить, потому что Попов такую хуйню любит — заводят его все эти собственнические штучки — он потом до пизды довольный ходит и целоваться постоянно лезет, будто «Виагры» пережрал. Шипеть и жаловаться он перестаёт довольно быстро и сам на член насаживается, прогибаясь в спине, и теперь уже Антон подстраивается под заданный ритм. Сенька его руками за шею обнимает и пытается в этих недопрыжках губы ловить после каждого из моментов, когда вотпрямщас воздуха хлебнуть надо, иначе всё — сдохнешь. Это больше укусы, чем поцелуи — губы об губы трутся, обмазывая друг друга слюной, потому что когда хуй в жопе ебашит по той самой точке «ой, блять», Попов в него зубами вцепляется, чувствуя металл на языке — вкус крови противный такой, что плеваться хочется, но он слизывает, а потом переплетает своей язык с шастуновским. Арсений насаживается на член до конца. Всё дело в ебучем доверии, но как бы жопу от него не порвало.***
2019 год.
Антон чешет животинке шейку, и кошак мурчит, как последняя блядина. Уж Шастун-то в этом толк знает. Он косит глаза в сторону Арсения и беззвучно ржёт. Котяру они благополучно подбирают на улице, он увязывается за ними и тащится от магазина и до самого подъезда. В Сеньке, не понятно с чего вдруг, просыпается ярый зоозащитник — надо брать! А ему, Тохе, в принципе похуй, не в его же квартире будут рвать обои и срать на паркет. Но животное в принципе оказывается умным: точить когти обо всё любит, но хотя бы знает, что такое лоток. Арсений носится с этим котярой, как с ребёнком, и это однозначно идёт ему на пользу. Не рыжему пидорасу — Сеньке. Но как бы Антон не изображал свой похуй, к кошачьей любви рука нет-нет да тянется. Это же Шастун, ему надо, чтобы мурчали под ухом и лапками делали жмяк-жмяк. — На тебя похож. Сенька отрывается от своих бумажек на полу и отпивает чай из огромной кружки. — Чем же? Он рыжий. Да и вообще… Антон морщится, потому что кот от удовольствия, выпускает ему в ляжки когти. Какого хуя он в шортах тут сидит. Какого хуя он вообще тут сидит? — А глаза-то зелёные — наглые и определённо вечно голодные. — Он взглядом в него стреляет и подмигивает. Кокетка, блять. — Ты там сильно не веселись, а то мы на пару ночью тебя, мудака такого, сожрём. — Антон поднимает палец вверх и угрожающе трясёт перед его рожей. — Костями только не подавитесь. А то спасти некому будет. — У меня скорая на быстром наборе. Да, мохнатый? Да. Антон сюсюкается с котом, получая кошачьей любви на год вперёд. Пиздато это, конечно, и расслабляет, и отвлекает от всех жизненных непоняток, которые загоняют его в клетку. Ну или в гроб. Он смотрит на Арсения и чувствует себя ебанутой жертвой абьюза, у которой не хватает мозгов свалить от своего палача. Он ведь, блять, психолог по образованию, но вместо того, чтобы говорить а-ля: хули ты творишь, протирает штаны на полу и перебирает шёрстку. Замечательно, правда? А Сенька… он только спрашивает тогда: — Как ты себя чувствуешь? — Выебанным. А что ему ещё сказать? Если волки сыты, и жопы целы, значит и не было ничего. Только вот… было — и в штанах мокро, и на душе скверно. Он не тёлка молоденькая, чтобы всерьёз загоняться из-за этой хуйни. Его немного другое беспокоит: он здесь, для него, Сень, ты видишь? Смотрит и понимает: хочу — хочу, блять, уёбка так, что рёбра трещат, и в мозгах какая-то каша. Рядом быть, помогать, вытаскивать. Накрывает как-то резко — воспоминания старые и свеженькие совсем, взгляды, разговорчики, ебло его помятое и страсть тогда в койке. Вот же, блять, нахлынуло. Он на него глядел и башкой отъезжал в другое измерение. Конкретно так отъезжал со скоростью под двести и не факт, что в час. Ему самому мозги проверить не помешает. Когда там Ира возвращается? А то у него тут, кажется, проблемка на передний план выпячивается, аж штаны в конкретном месте топорщатся. Беда. Ну беда же. Его жизнь окончательно запутывается и летит не в пизду, а в задницу, барахтаясь там в кишках, как в тупорылом лабиринте. Он не собирался, не собирался наступать на старые грабли, а в итоге оказывается на них с разбега и предсказуемо получает палкой в лоб. Не болит там, только где-то в груди ноет. Арсений плохой вариант. Арсений всегда — и тогда, и сейчас — плохой вариант. Отвратительный просто. Хуже не бывает. Точно не с мема «я верну вашего сына к восьми», вообще не вернёт, утащит в своё логово и любоваться будет, пока бедняга не помрёт. Шастун всё это прекрасно понимает, но что-то резко хочется, чтобы как в сказке: счастливый конец, дворец и детишки. Хотя последнее не обязательно, если честно. Ему вдвоём с Арсом будет хорошо — он плюс он и никаких бутылок рядом. Вне контекста, где в них вода, ну или сексуальных извращений опять же. Кто их знает, Арсениев этих? Им и на хуй сесть, и рыбку съесть подавай. Никто не говорит о любви. Там в прошлом — безоговорочно да, а сейчас непонятное что-то происходит: просто тянет и хочется. Почему он должен себе запрещать? Ебанутый. Чокнутая Мать Тереза. Пока жопа не горит, зачем тушить пожар, а? Наши люди так не делают. Чё за кретинизм? — Ты пиши, пиши. Антон его со спины обнимает и утыкается подбородком в плечо. Глазами по тексту бегает, хмуро разглядывая сенькины каракули. Почерк у него всегда был застрелись и упади. Но Шастун его понимал. Он вообще его понимал. И, наверное, понимает. — Спасибо. Спасибо за то, что ты здесь. Я мудила, а ты здесь. Я ценю это, Антош. — Видимо не только девочкам нравятся плохие парни. — Накажешь меня? — Сень, да тебя природа уже наказала. И переглядки все эти, когда несуществующими в природе искорками ебашит прямо в сердечко и на вылет, когда взгляд оторвать не получается и постоянно в глотке пересыхает и хочется смочить. Языком. Желательно чужим. Идеально будет. Это та самая картина маслом «Перед сексом», когда все знают, чем рано или поздно закончится дело, но почему-то тянут резину. Наверное, потому что так будет вкуснее когда-нибудь потом. Он пишет не очередной текст песенки, что взорвёт интернет и заставит девочек течь и пускать слюни. Баттлы. Сенька же репер, в конце-то концов. За последние годы он как-то слишком сильно подзабивает на эту часть профессии, но теперь… кажется, его ебашит вдохновением. И кто приложил к этому руку? Да-да. Антон, вот честно, хуй клал на этот цирк уродов. Ну чё за нафиг? Два взрослых мужика ссут друг на друга, публика стоит с каменными ебальниками и ещё фоном впихивают рекламу очередных ставок, но у Попова горят глаза, так что у него язык не поднимает обстебать всё это. Он просто рядом. Рядом, когда рифмы не складываются. Рядом, когда не получается язвить. Рядом, когда панчлайн — хуйня подзаборная. Рядом, когда словарного запаса не хватает и местами хочется удавиться. Просто рядом. В Арсения на его глазах как будто жизнь возвращается: любимое дело и любимый человек рядом. Антон боится так говорить, но у Сеньки всё на роже написано. Он улыбается каждый раз аккуратно и за руку берёт, неловко сжимая пальцы. И это неловко сжимает пальцы — хорошо всё будет, хорошо, я за ум взялся. Он пишет и пишет, пока Антон рядом на пледе валяется, листая ленту во всех возможных социальных сетях. Шаст в его тексты не лезет особо, да и Арсений не горит желанием что-то зачитывать и советоваться, но молчит, когда Тоха от любопытства суёт морду в листки, чтобы просто на объём глянуть и зацепиться глазами за пару строк. Его больше удивляет, что Сенька по старинке на бумаге пишет, а не использует технику. Душевнее так, наверное. Да и почёркать можно — успокаивает. Шастун вообще во всей этой хуйне не разбирается, какая тут помощь. У него только обывательское мнение уровня «смешно» и «не смешно». Было дело — раньше смотрел, но потом чёта совсем тухло стало, или он повзрослел. Какая уж теперь разница? Вообще огромный такой секрет: он на мудака своего смотрел, это как раз в разгар его осмысления разрыва было, Антон то ухохотывался с шуточек типа: «ты пидорас, потому что целый глаз» в сенькин адрес, то порывался въебать зарвавшимся уёбкам, посмевшим сказать ему что-то не то. Лихорадило, короче. То Арсением гордился. Такое тоже случалось. — Ты волнуешься? — Антон спрашивает, когда Сенька наклоняется над ним и ласково убирает его волосы со лба. Он надеется, что звучит не как типичная тёлка репера и никого ему не напоминает. А то мало ли. — А должен? Я внимание люблю. Проебу — ожидаемо, выиграю — молодец. Шастун видит, что он пиздит. Просто каждым своим словом хочет держать лицо, но получается у него херово. Можно сказать, что Арсений Попов возвращается. И сделать это нужно нормально, а не просрав малолетнему отпрыску амёбы. Сенька постарел, зажрался и спился — у него руки трясутся, и черт его знает — от выпитого за эти годы или от страха. На его счету зашкваров столько, что оппоненту можно ничего и не придумывать, а просто зачитывать биографию с телефона, всё равно ведь выгорит. Но Попов упрямый, он хочет показать, что талант ещё не сдох. И он тоже. — Придёшь меня поддержать? — Встану там с плакатом «ЗаСеню» и буду в ладоши хлопать, когда кто-нибудь удачно зарифмует «трахать» и «плакать». Это и будет кратким содержанием происходящего. Антон почти считает себя остроумным. Но «почти», как говорится, не считается, Шастун. Над этим придётся поработать. Но он ведь не специально на самом-то деле. Так — чисто Сеньку побесить. Забавный ведь, когда нервничает и когда боится, что ему предпочтут что-то ещё. — Так ты придешь? У Попова появляется складка между бровей, как будто он действительно считает, что тут могут быть варианты ответа. Смешно. — Конечно, приду, Сень. Только не реви потом, что тебя назовут пидором. — А мне типа не похуй? Действительно. Сеньке ведь нужен там кто. Тот, кому он безоговорочно доверяет. Теперь доверяет.***
Антон ненавидит эту хуйню. Серьёзно. Он ненавидит, как мышка кошку, как кудрявые люди дождь, как бомжи тех, кто не выкидывает съедобное. Светить еблом на камеру он не любит, хоть и сам фотограф, но по ту её сторону как-то комфортнее и привычнее. А тут… Лампочки в рожу светят, за физиономией своей следить приходится и чувствовать себя кретином нон-стоп. Приходи на баттл, Антош. Здрасьте. Арсений в реперской тусовке чувствует себя, как рыба в воде: этим руку жмёт, с этими братается, этим просто просто приветствие бросает кивком головы, хоть и говорит, что ни с кем не общается и это абсолютно левые люди, с которыми его не связывает ничего. Ага, а Антон опять свои оттопыренные уши развесил и рад. Вот ничего в этой жизни не меняется. Постоянство — залог успеха. Но когда Сенька в него взглядом своим грустным, скучающим стреляет, приходит понимание: не зря, не зря припёрся. Вот он, его Арсений, от ненужного внимания морщится, пиздюлей боится охватить и вообще нет тут никого, с кем бы он простоял дольше пяти минут. Кроме Антона. Он чувствует, как Попов нервничает, но храбрится, высоко задрав башку. А надо ли ему это? Арс и так вон под два метра ростом, они априори с ним на жизнь смотрят под другим углом. Вместе. Вместе. Он чувствует это ебаное единение, когда всё начинается, и Арсений заходит в круг почти готовым к тому, что на него выльют ушат говна и не поморщатся. Это нельзя полностью пропустить мимо ушей, но можно послать нахуй в ответ — классика. Арсений оборачивается и улыбается уголками губ, нервно их облизывая, он поддержку ищет, а Шастун хлопает его по плечу. Я здесь. Рядом. Ты видишь? Не видит, но ощущает его взгляд — цепкий и уничтожающий. Он сквозь Сеньку смотрит, впиваясь глазами в его оппонента, и если б этот товарищ мог, то давно бы разлетелся в разные стороны, как новости о долбоебизме Панина. Антон себя какой-то правильной двухметровой каланчой за его спиной ощущает, возвышается над всеми здесь и выглядит, как представитель охранного агенства. Только клиент у него один и весьма ценный, такого просрать обидно будет — и для искусства потеря потерь, и для него лично. Он честно старается держать себя в руках, когда его… его Сеньку хуесосят за всё хорошее, но кулаки такие — херакс и непроизвольно сжимаются. Шастун почему-то считает, что стебать этого идиота — его личная привилегия. А ещё Тоха им гордится. Без шуток и сильно, когда Попов стоит со скучающей (ебануться, какой актёр) физиономией, а потом в своих раундах кидает хлёсткие ответочки. Публика ревёт, кричит, скандирует. А он стоит и улыбается — и не потому что руку к этому приложил, а потому что не возможно не улыбаться, когда Арс делает что-то от души. Он уверенный, он во внимании фанатов купается, он зачитывает свой текст, разыгрывая целое представление одними лишь интонациями и харизмой, от которых у Антошки дыхание перехватывает и хочется вдохнуть этого всего побольше — ещё и ещё, пока от перенасыщения не сдохнет. Он поддержку чувствует и готов горы свернуть, пока ему практически в затылок дышат и готовы за него любого порвать. Антон тут. Для него. Потому что сейчас Арсению это нужно. И Шастун совершенно не против. У него ведь нет других дел, да?***
У Арсения в спальне темно, потому что шторки закрыты, так что Антону его рожи не видно. Но он готов поклясться, что сейчас на ней умиротворение и усталость. Во всяком случае так должно быть. По логике. Он выиграл. Он, блять, выиграл. Не то чтобы Шастун не ожидал и совсем в него не верил, но… Вообще-то нельзя отдавать кому-то победу заранее, как бы там ни было: во-первых, так не интересно, во-вторых, Арсений бы слишком выёбывался, а, в-третьих, всякое может случиться. Оксимирон вон Гнойному проебал, некоторые до сих пор охуевают. Сенька всю обратную дорогу на него как-то странно смотрел, Антон разобрал только благодарность, а вот всё остальное? Задумчивость? Тревога? Отчаяние? Что это, блять, нахуй, было? А ещё непроизвольно костяшками пальцев его руки касался, улыбаясь каким-то собственным мыслями, которые он ебал в рот озвучивать. Зачем? Пусть Антошка Шастун пораскинет мозгами и допрёт до чего-нибудь сам. Но это, нахер, интимно было. Просто до пизды лично. На них таксист косые взгляды бросал, спасибо, что хоть по морде не выписал для профилактики болезней передающихся половым путём. А вдруг? Было бы эпично. Вот он говорит тихо, а у Антона внутри кишки переворачиваются от напряжения: — Я думал, отпустит. Чёчёчё? Он серьёзно сейчас, да? Вот прямо без шуток-прибауток ртом своим говорит или тупую комедию для одного зрителя ломает? А это Сенька может, Антон сегодня убедился. Да все убедились в принципе. — Чё? Антон искренне хочет верить, что это прозвучало как: иди ты нахуй, если скажешь что-то не то. Но он ГИТИС не заканчивал, знаете ли. Ему сложновато крутиться во всем этом театральном дерьме. — Ну тогда… Когда в Москву свалил, думал, что отпустит. Бред это детский, конечно, ничего не стоящий. Нихуя меня не отпустило. Как был в башке всё время ты, так и остался. Ты, ты и ты. Арсений ссыкло. Он говорит это в темноте, так ещё и рожу вниз наклоняет, чтобы даже глаз видно не было. Не легко о таком речи толкать, но надо. А как иначе-то? Как хоть что-то понять? Только в своей башке с тараканами беседовать, надеясь, что они утопятся в чашечке чая во время очередной аудиенции? Спорно, но возможно. Но, видимо, у Сеньки сегодня какой-то час икс, раз у него рот открывается поболтать на запретные темы. Топчик. Антон руки на груди складывает и очень сильно жалеет, что не видит сейчас его лица, хотя очень бы хотелось. Близко. Глаза в глаза смотреть и говорить прямо в губы. Или ядом плеваться — ну это как пойдёт. Кто знает, кто знает, Антош. — Ага, наверное, где-то в перерыве между Олей, Алёной и ещё сотней других баб. Ха! Об этом разве что только слепой и глухой не знает. Причём слепой и глухой одновременно — экое комбо два в одном. Ревновал ли Антон? Не будем, пожалуй, о грустном. Он тут типа звезда и просит перейти к следующему вопросу. А их желания — закон. — Не-а. Постоянно. Я вроде бы пахал так, что ни вздохнуть, ни выдохнуть, даже пожрать не успевал. Да и бухал уже тогда по-чёрному. Зашивался, короче, во всём этом дерьме, но перед глазами всё равно ебло твоё маячило, хоть вой. — И чё не выл? Сомнение. У него на ебальнике сомнение размером с зад Ким Кардашьян. А ещё насмешка за всё плохое и хорошее. Это же Шастун. Он тоже нервы ебать умеет превосходно. Может, этот талант воздушно-капельным путём передаётся? — Кому? Зачем? Ты ведь номер сменил, а другим это дерьмо ни в одно место не упёрлось. И правда ведь — сменил. Антон нервно щеку чешет, потому что для него всё это — слишком. Слишком уж быстро на голову падает, он не успевает череп руками прикрыть. А надо бы. Надо бы хоть что-то целое от этого уебана спасти. Надо? Арсений глаза на него поднимает. Блестят. Просто блестят безо всяких там заумных подтекстов. Из него, наверное, психолог — хуйня, раз он так думает. Шастун в принципе и не сомневается в этом. Не больно-то и хотелось, пацаны. — Ты меня поцелуешь, Антош? Вот сейчас. На трезвую голову? И ноги призывно раздвигает, чтобы Тоха между ними удобненько встал. Блядина.холодный ветер с дождём усилился стократно, всё говорит об одном, что нет пути обратно.