бесконечное серое утро от рассвета до самого вечера. в этом городе жить им не трудно, потому что им делать здесь нечего. здесь гуляют по улицам трупы и их дамы, одетые в деньги. курят, чтобы не выглядеть глупо или даже читают Коэльо. в вечном поиске счастья и денег мы торопимся что-то забыть. и живём, потому что мы верим, верим в то, что нам нравится жить. ©
***
2019 год.
Бит бьёт так, что и мёртвого поднимет. Ну, во всяком случае, так думает Антон. Он бы встал, хули нет-то? Встал и подрыгался под бодрый модненький музон, но, увы, он торчит в випке, потягивает виски с колой и чувствует себя какой-то дохуя важной курицей, которую мужик притащил культурно развлекаться, просвещаться, да на людей поглазеть. Так в принципе оно и есть, но… Шастун дурак что ли сопротивляться? Он не как та псинка из мемчика, которую тянут за поводок, сам припёрся, как миленький пришёл. Халява же, и место очень даже ничего — под пивко потянет, но его ещё придётся заказать, раз уж пошла такая пьянка. Люди рядом пафосные до не могу, и иррационально хочется всего себя (голову) в толстовку затолкать, уменьшиться в размерах и укатить куда-нибудь далеко — туда, где не смотрят так, как будто Шаст не человек, а насрано. Не привык он к такому. Ему бы на танцпол, к простому народу поближе. Но Тоха сидит тут за столиком и в ус не дует, потому что его мужик так захотел. Потому что его мужик на сцене скачет — весёлый, яркий, заводной. От него энергией на весь зал ебашит, и бедных девочек сносит волной — обожания, возбуждения и, эм, гомоэротизма. Ну уж извините, что имеем, то и продаём. А у Антона только лыба довольная на полрожи, как будто ему подарили киндер-сюрприз. Но Попов и есть сюрприз, только далеко не киндер. И хуй его знает, что у него внутри — за маской «у меня всё нормально, Антох». Держится. Улыбается. Живёт. Типа этой самой жизни радуется. А у самого руки трясутся, и шея в плечи вжимается, когда они мимо алкоотдела проходят — Антон ведь видит, всё он видит, но отмахивается и сильнее за руку тянет, уводя прочь — выбирать зелёный чай от греха подальше. Не сегодня, чувак. Не в его смену. Антон чуткий. Антон понимающий. Антон — психолог по образованию, но почти — почти психолог в душе. Он не знает, не умеет это всё: словами, мыслями умными, чтобы задуматься после них хотелось, дыхание задержать и подумать, глаза прикрыв. Шастун только пальцы переплетает, поглаживает, когда можно, когда никто не видит, когда никто не заорёт на тему «ох уж эти пидоры». Пидоры. Они здесь. И они как-то живут, делают что-то, справляться пытаются, а всё одно: бутылка, бутылка в России — дело простое, обыденное. Согреет, утешит, поймет. Она и друг, и брат, и сват, да хоть Господь Бог. Но Антон такое не хочет, он об этом не хочет думать, и чтобы Сенечка думал. У него рука в руке и улыбка для него в запасе. И смотрит он так — по-доброму, взгляд этот как будто от сердца отрывает, а Сенька отворачивается, типа не заслужил и чужое украл. Как будто у него совесть просыпается, и стыдно становится, что Антона при себе держит — не стоит, не правильно, нельзя, только поздно уже, Шастун увяз во всём этом по самые уши — свои, забавные. Ему теперь самому надо. Ему теперь самому хочется — хочется вытащить, быть. Просто быть. Посадить рядом и до старости пить чай, смотря, как извращенец обмакивает в нём печенье. Есть за ним такой грешок. Арсений без него как будто бы в этом мире теряется, тычется туда и сюда, как слепой котёнок, а потом в лапы мачехи попадает, и по всей логике сравнений тётка эта — алкоголизм. Не лечится. Не лечится, если человек не хочет. Но Сенечка хочет. Хочет ведь? Он ведь совершенно нормальный, когда рядом с ним лежит и ему в лицо телефоном тыкает, потому что «на, смотри». Совершенно нормальный, когда у шкафа по часу торчит, выбирая шмотки под настроение. Совершенно нормальный, когда Антон застаёт его лежищим на столе с тарелкой блинов на пузе, чтоб как в порнухе. Только вот где он такое видел, хуй его пойми. Может, роллы там должны быть, а? И совершенно не нормальный, когда накатывает это «хочу» и переезжает всё остальное с рвением бульдозера, и эта рука в руке бессильна, её оно, хочу это, тоже переедет, растопчет только волю дай. Не кричать. Не кричать на него, когда срывается — сложно. Когда башню рвёт, и весь остальной мир перестаёт существовать, рушится, как карточный домик. И для «ты, блять, заебал» лёгкого ветерка достаточно, но вместо этого «мы справимся». «Мы справимся, Сень». Антон хочет в это верить, когда по аптекам мотается, чтобы таблеток накупить. У уёбка печень отказывает, превращается от запоев в опилки. Да и весь он — ебучие опилки, особенно в голове. Хочет верить, когда водой отпаивает, а с утра алкозельцером. Чудесная штуковина этот алкозельцер даже Сеньку на ноги поднимает, а это уровень, это мощь. Хочет верить, когда гладит и в ответ слышит сдавленное и протяжное «м-м», ласкающее слух. Верит, когда окончательно на дорожку эту кривую ступает. Тогда — в сумбуре, в темноте спальни и под давлением эмоций, хлещущих через край, он сдаётся, просто сдаётся и подходит. А подходит ли ему всё это? А Антон помнит, как накатывает. Как лицо его в руки берёт и смотрит долго, пристально. Так, как нужно смотрит, как на мудаков смотрят, как смотрят на любимых людей. И в груди сердце стучит, и коленки трясутся. Арсений его ноги своими сжимает, как кольцом, а Антон всё думает и думает, Господи, он даже на экзаменах так никогда не думает: и как он во всё это встрял? А у Попова глаза — огоньки, яркие-яркие искорки, от которых Тоха горит — иногда любовью своей, а иногда пердак от чувств дымится. — Ты плюнуть что ли хочешь? — И руки его на талии, на заднице, на боках. Бегают и лапают как будто своё. Как будто Сенечкино. — На тебя или в тебя? — Если первое, то сделай и второе бонусом. — Не торгуйся. — Целуй. А он и целует. Поднимает рывком и мягко в губы тычется, путаясь в волосах на затылке. Антон долго так просто стоит, пока дурно не становится от запаха человека родного. Человека. Родного. Что может это изменить? И вот теперь, когда он тут, в клубе, а Арсений по сцене скачет, Антону всё каким-то правильным кажется, ощущение такое, что ровно так всё быть и должно. Вот он. Вот его Арс. Вот Сенькина звёздная мечта и фанаты, которые головами в такт музыке трясут и в глазах двоятся-троятся-размножаются, учитывая то, что творится на танцполе. Виски хорошо так в глотку идёт, разливаясь приятным теплом и расслабленностью по телу, и Антона хватает только на дёргание ногой под заебатый тречок и голос, который не просто в уши залетает, но и оставляет что-то внутри. Глубоко. Огоньки все эти. Атмосфера. И рёв скандирующей толпы. Шастуну давно так пиздато не было — чтобы просто слушать, чтобы просто наслаждаться и жить, не думая «как» и «что». Арсения здесь любят, и от этого сердце щемит — то ли тяжестью, то ли гордостью. Ведь его любят здесь, потому что его, Антона, когда-то любили недостаточно. Но то — прошлое, а у него здесь, вот оно — настоящее. С проблемами разными, трудными, но и с поцелуями по утрам, после которых лениво так и из постели вылезать не хочется. Шастун не то чтобы злопамятный, но некоторые вещи иногда нужно отпустить, а некоторые грабли обходить стороной, они, несмотря на свою дырявую суть, могилку вырыть могут. Тут главное не перепутать, тут чувствовать главное. Но, наверное, он им всё-таки гордится. Особенно, когда люди ему улыбаются, и Арсений, Антон знает, улыбается им в ответ. И потом в гримерке зажимает его у стены, пока в клубе крики не смолкают, потому что люди ещё хотят, люди вообще наглые. А Антон носом по его виску водит, вдыхая запах пота и еле уловимый парфюма, который, если честно, не нравится совсем. Шастун своей грудью чувствует, как чужое сердце колотится, и дышится ему тяжело. Губы пересыхают, и хочется воды слюны — хоть чего-нибудь. Мокрого и человеческого. Чего-нибудь для них, общего, жажду отоляющего. На двоих. А потом взгляд — глаза в глаза и улыбка до ушей, за которую Антону стыдно, но и сделать он ничего не может, она сама как-то на рожу ползёт и хозяина не спрашивает, чё он думает об этом всём. А он и не думает. У него Арсений. А ещё вискарь плещется в животе. Музыка где-то там тук-тук-тук, и ритм такой приятный, он под стук сердца попадает. И под: Я. Тебя. Хочу. Но не примитивно. Полностью. Целиком. С руками, ногами, ну и тем, что между ног. А Арсений смеётся тихо и затылком в стену упирается, ёрзая нетерпеливо, потому что хочется сейчассейчассейчас. — Хватит так светить. — Сенька языком по губам проводит и говорит хрипло. — Я тебе чё, блять, торшер? — Тощий и длинный? — Тощий, длинный и падающий на тебя. Потому что Антон в него вжимается и в самые губы дышит, а потом языком проводит, ранки зализывая — обкусал опять, скотина. А Шастуну не нравится. Особенно, когда кровит. У Попова рот приоткрыт и глаза выпучены, когда он за действиями Антошкиными следит, как под гипнозом. И зрачки у него большие, потому что нравится, да? Именно ведь поэтому. А Шастун жмётся, трётся. Он тут и, наверное, чувствует то, что ему не стоит озвучивать. Тоха, как когда-то давно, с этой темы съезжает. У него губы на шее и тепло, у него руки Сенькины на спине — сжимающие, требующие, и этого пока достаточно. И настроение заебись, и на ебанину прёт, почему бы и нет, Боже? Смехуёчки — его тема, портить «ах» моменты — тоже. — А правда, что ты фанаток в гримёрке зажимаешь, а, Сень? Антон руки вниз опускает. Так. Ремень, ширинка, штаны приспустить, а сам в глаза ему смотрит и типа всё: пока, рука, привет, презервативы. — А ты что, вступил в мой фан-клуб? — Сенька губы в улыбке гнёт — уставшей, но довольной такой. Вставляют его что ли штуки такие? Ну чем чёрт не шутит. — Да уж скорее в секту. Там обряд посвящения есть. Знаешь, типа… пока не обсосёшь, не пускают. И Антон вот не преувеличивает ни на букву, так оно и есть — заходишь в интернет и охуеваешь от жизни такой, Шастун имел возможность с этой движухой познакомиться. Пару лет назад. Похуй. Разве важно что он там делал пару лет назад? — И чё ты обсасывал? Глаза, ноги, может быть, зад? — Бровь ещё свою выгибает под знак вопроса, типа это сексуально, пиздато и круто, но нет — это ж морщины на лбу в первую очередь. — Я тебе четырнадцатилетка что ли? Член. Так им и сказал: «У него знаете он такой… м-м… Маленький». Антон смеётся. Или это виски в нём смеётся — он так до конца и не разбирается. Да и надо ли? — Шастун, я же репер. Мне эта хуйня вообще ни в бровь, ни в глаз. — Сенька почти глаза закатывает, но на деле лишь демонстративно их чуть в сторону отводит и прикрывает, именуя эту хуйню как «лень». Лень, потому что заёбся он, а с него ещё только штаны спустили. — А если про то, что я ебал твою тёлку? — Всегда знал, что ты прирождённый дрочила, но не мог бы ты уже подумать и о ближнем, а? А можно и о ближнем. Легкотня же, ёпта. Антон стаскивает с него футболку, а потом руками по голому торсу проходится: оглаживает медленно, как будто в первый раз видит, и ему нужно каждую мелочь урвать, чтобы потом вспоминать и скулить в подушку, чтобы потом не тратить время — хотя кому он врёт. Шастуну всегда, и в том числе сейчас, нравится мягкой кожей под пальцами наслаждаться, пробегаться подушечками по волоскам и ощущать под ними мурашки и то, как тело дёргается, шевелится из-за сбивчивого дыхания — особенно на животе, где это сильнее чувствуется. Сильнее чувствуется. Антохе это важно, всегда было важно его чувствовать: движения, эмоции, вздохи. Сенька даже дышит иначе в зависимости от степени своего «хочу». И хотелки у него разные. Сегодня это не «выеби меня у стены», а «давай потискаемся у стены» — совершенно не равнозначные вещи. Поцелуй за ухом, потом чуть ниже, в ключицу и языком по косточкам, пока сам Антон медленно сползает вниз, мягко проводя руками по бокам. А Арсений, он спокойно не стоит, ёрзает — может, не терпится ему, а может от огрубевшей кожи щёкотно. Снизу вверх. Смотрит. Руками по бёдрам проводит. Снизу вверх. И в спине зачем-то прогибается, когда наклоняется и влажно дышит на головку. Не спешит, дразнит — то подует, то прикоснётся, облизывая и без того мокрые губы. Сенька скребёт ногтями по стене, нахуй шлёт, и Шастун в каком-то дурмане понимает, что, наверное, сейчас счастлив. С хуём, стоящим перед рожей, и собственным членом, который сдавливают джинсы, но определённо точно счастлив. И вновь привычно-отвыкшая тяжесть на языке, когда Сенька толкается наполовину, а Тоха прикрывает глаза и тут же расслабляет горло. Руки на бёдрах. Его рука в волосах. Шастун себя послушной куклой мнит, когда подчиняется, подстраивается под заданный Сенькой темп. У него губы скользят плавно по раскатанной слюне, и почти с каждым толчком он упирается в лобок — и хуй знает, что там теперь по морде его стекает: слюна, слезы или чё ещё. Хрипит и ногтями в кожу впивается, пока Арсений дышит тяжело и давит на его голову с двух сторон, направляя. А Антоха сосёт, он, кажется, никому и никогда так не сосал, как сейчас сосёт — полная самоотдача, хули, только бы любимому уёбку хорошо было, только бы он не переставал волосы в кулаке сжимать и материться совершенно бессвязно. — Это пиздец, это пиздец, Тох. Сенька его за руку вверх тянет, а Антон не соображает уже совершенно нихуя — вот вообще нихуяшеньки, когда с него джинсы стягивают вместе с бельём и обхватывают член. А потом два вместе. Арсений ещё, кажется, перед этим на ладонь сплёвывает, но Антон едва ли может это заметить. Мелочи. — Пиздец. Охуеть можно, как пиздец. — Он соглашается, ведь лучше поздно, чем никогда, правда? Арсений его губы ловит и целует — как — медленно, тягуче, чтобы удовольствие растянуть, а Антон ему на плечи руки кладёт и цепляется, как за опору. Он его опора и есть, и наоборот. Бывает ведь, прости Господи. Шастун чувствует что-то горькое во рту, и это горькое ему перекатывает чужой язык, а Антон слишком пьян, чтобы проглотить и не подумать. Думать — это вообще не его конёк.***
Его рвёт. Его, сука, на изнанку выворачивает в туалете клуба. И всё, что Антон может, — это цепляться за унитаз пальцами, чтобы случайно вместе с блевотиной туда не нырнуть. Муторно. И горло бы смочить. Кровью. Выстрелить туда — и дело с концом. На словах всё всегда просто, они изо рта вылетают так легко, как сейчас из Антона ужин, но дальше не идёт, стопорится. И он один здесь. Он один думает, какой из двух унитазов в кабинке нужный, и не пиздят ли ему глаза. Мерзотно. Антон себя человеком чувствует едва ли — так, тряпкой, которая подтирает пол, благо поза как всегда подходящая: на коленках, на плитке грязной. Холодно. Трясёт. И пот со лба течёт и, блять, не только со лба. Хуёво получается передать, насколько ему хуёво. Мысли не складываются в кучу, сбегают, как крысы с корабля, стучат в голове, перебивая друг друга. Но одна всё-таки ярче, настойчивей, сильнее: домой, домой, домой. Там кровать, там тепло, там станет лучше. Там не звучит музыка с такими звуками, как будто это оркестр в сатанистской заднице. Там в туалетах не обсуждают, кто, кого и куда выебал, потому что от этого рвёт только сильнее и хочется обмакнуть голову в унитаз. Ему плохо. Зуб на зуб не попадает, и Антон в перерывах между рвотой просто слышит это клац-клац. И это клац-клац везде: здесь, внутри, в жизни. В жизни. А что происходит в жизни его? А его ли теперь жизнь эта? Он же фотограф, он же красоту в мелочах видеть должен и людям её дарить. Или ладно — мрачное превращать в то, от чего дух захватывает, и челюсть отвисает к полу. А теперь? А теперь что? Он блюёт в туалете клуба, и это едва ли потянет на эстетику. Хотя современное искусство стерпит практически всё. Но всё-таки грань этого «практически» существует. Антон на себя смотреть желанием не горит. На такого: приёбнутого и, дай бог, только бедного, а не серо-буро-малинового в наркоманскую крапинку. Он себя чувствовать пытается: чувствует и не понимает, как докатился до жизни такой, как вляпался во всё это дермище. Ведь у Антона имеется всё: две руки, две ноги, спящее в сопливо-романтичном плане сердце. И чего не существуется спокойно? Живи да радуйся, лол. А тут это. А тут всё. Всё. И свет хуевый, и перед глазами темно-темно, будто он сейчас ёбнется и сдохнет прямо тут, в самом подходящем месте. Холодно. Холодно. Холодно. Сердце колотится, по грудной клетке стучит. И если бы Антон мог, он бы подумал, что выбьет рёбра к чертям. Но он не может. Шастун только уйти хочет, хотя бы выползти, а не цепляться руками за унитаз и харкаться собственной тупостью. У человека всегда так много всего впереди. Но это «много» рискует в любую секунду закончиться. Антон выползает из кабинки, обнимая себя руками, потому что колбасит его из стороны в сторону, как трусы на верёвке, но ситуация смешнее не становится. Грустно всё это, пиздец. Шастун себе водой в лицо плещет, а потом забивает хуй и просто голову под кран засовывает, потом что так хоть на какое-то время становится легче. Только трясёт от холода его по-прежнему дико. А теперь, наверное, даже сильнее. И это ничего, а потом столкнуться с своим отражением надо, себе же в глаза посмотреть, понять, что стыдно за то, что даже не стыдно. В кого ты, блять, превращаешься, Антон? Мерзотно как-то и муторно.***
— Ты собрал всю свою храбрость в кулак, чтобы послать меня нахуй? Сенька лежит и потолок глазами сверлит. Болезненный весь, как будто с того света в забитой маршрутке приехал. А может так оно и есть. Капельница. Синяки на руках. Под глазами. Тощий. Зелёный. Бледный. На такого смотреть противно, но Антон старательно отводит взгляд не поэтому, ему просто трудно дышать. К горлу подкатывает паника и превращается в комок, из-за которого даже сглатывать больно и громко — очень-очень громко. — Нет. — А чё так? Логично ведь было бы. — Я… — Шастун запинается и кашляет, — я тебе фрукты принёс. Антон ставит пакет на тумбочку, потом переставляет внутрь и тут же, подумав, вынимает обратно и раскладывает содержимое: яблоки, бананы, апельсины. По классике. Тоха не знает, что Арсению можно, но надеется, что это всё — безобидная разрешённая хуйня. Он даже не гуглить, просто покупает, потому что с пустыми руками не дело. Сеньке можно всё. Он сам сто процентов так думает: можно всё, пока не послали нахуй, пока его из жизни совком не выскребли и не замели остатки веником. У Шастуна даже веника-то нет, какой уж там совок или лопатка. И купить он не может, не хочет, вот так, да. Вот где собака зарыта. В больнице хуёво пахнет. Хотя эта хорошая вроде, платная, а всё равно проблеваться хочется. Антон берёт стул и садится лицом к спинке и цепляется за неё руками, как за спасательный круг. Ногти нужно обрезать и на Сеньку наконец посмотреть, потому что сам Арс в этот момент глаз с него не сводит. Хуй знает, что ему там интересно: растрёпанный вид, хроническая усталость, непонимание на измученном ебле. Их обоих сейчас можно в цирке уродов показывать, вот бабла-то поднимут. — Меня всего неделю не было… Начинать сложно. Слова не складываются, и выходит тупость какая-то, да и то… Ни начала, ни конца, просто то, что на языке вертится. Антон всё ещё старается не смотреть, потому что ему стыдно. Банально и по-глупому стыдно: не смог, не уберёг, проебался. Но как можно сделать это с тем, кто сам на себя насрал? Не в прямом, конечно, смысле. Да никак, не выйдет ничего, без толку, хоть с автоматом рядом стой, но всё равно не прокатит. И от этого тошно. Привычная теперь штука в его новой жизни, оказывается. У него столько их было, этих новых жизней, что теперь уже даже не весело — просто всё равно. — Целую неделю, Антон. Мне пять минут много. Арсений говорит это так просто, что у Антона земля из-под ног уходит, и он остаётся со стулом своим в воздухе и не понимает, куда ему теперь приткнуться. Где спокойно, где без бугров и кочек. Он хотел бы её, передышку. А с Сенькой нет никаких передышек. С ним только здесь и сейчас, и Шастун не уверен, что ему нужно это «здесь и сейчас». Не ему самому — бестолковому и рвущемуся к трепетным воспоминаниям, прошлому, а этому телу, которое нужно беречь от всякой гадости, потому что… потому что мама очень расстроится, будет переживать. Нужно, пока ещё не совсем поебать. Пока мозги ещё работают. Антон смотрит и шансов не видит: Попов и при нём дуреет, а без него вообще с ума сходит. И что бы Антошка ни делал, Сенечке для «долго и счастливо» не хватит. У Шастуна радужные замки перед глазами рушатся, а осколки в кожу впитаются — всё тело чешется и зудит. Он — один сплошной комок нервов. Задень — взорвётся. — Я не знаю, как тебе помочь, Сень. Правда. То, что на душе. Вздох. Тяжёлый. Заёбанный в край, как будто Сенька выжимает его, выпивает до последнего грамма и каждую косточку облизывает. Что от него остаётся? Антон ведь просто хочет, чтобы всё было хорошо, как в той песенке. Хочет и хуй перехочет теперь. Он же нормальный, не псих какой-нибудь. Мазохизм его не особо вставляет, хоть и шанс попробовать до сих пор не представляется. — Знаешь. Знает, он помнит, слышит вновь постоянно. С одной лишь разницей в том, что не старается убедить себя в благоприятном исходе слов этих — пыль, шелуха, просто буквы. Знает, но в глубине души надежде место оставляет — это и есть то самое критическое мышление, которого многим так не хватает — по отношению к себе, к другим, к миру. Добро. Зло. Херь полнейшая. Что тут, в отношениях этих, делить на чёрное и белое, если их история давно серой становится? И такой, и такой. А ещё обыденной, не броской, значимой только для них двоих. Значимой. Но Антон устаёт, эта хуйня на плечи слишком сильно давит — ответственность, страх опять потерять. Он не чувствует себя сильным, он уже не чувствует себя способным помочь. Это-то и пугает. Это убивает просто. Шастун разрывается, что делать не знает, волнуется — ладошки потеют, и в горле сохнет. Противно. И на душе кошки скребутся. Им делать что-то нужно — здесь и сейчас, а потом — этого потом может и не быть вовсе. Это не сказка, хэппи энд никто не обещает, его зубами выгрызать нужно, но Шастун не чувствует в себе на это сил. Может быть он дурак, может быть совсем умом трогается. Но ему бы просто и легко, было бы идеально. Арсений, как зараза, которая липнет к нему и цепляется всеми лапами. Не отодрать. — Я так не могу, ты меня за собой тащишь. А я не хочу, ладно? Я ценю то, что у меня есть, и то, что ещё будет. Антон прикрывает глаза, но даже так знает, что Сенька следит за ним с надеждой, а Шастуна бросает из крайности в крайность от «съебусь» до «остаюсь». Непонятно, что ещё из этого хуже. Антоху это пугает. Антоха к такому не привык. Сенькины слова в ушах стучат — тук-тук-тук — громко и размашисто: — Я боюсь падать в это дерьмо один. — Спокойно, чётко, как факт. — Но оно меня не отпускает. И мне, наверное, уже не отмыться. Ты либо помогай, либо просто останься. — Либо уходи. Шастун даже подумать не успевает, а слова уже здесь, вот тут — в воздухе. Виснут и не затолкать их в рот обратно никак. Нет у этой части тела такой функции, боженька её не придумал, и обновления не загружаются. Абсурд. Но это он сейчас так — необдуманно, а раньше, после хуйни той ночами не спал, ворочался, перебирая варианты, способы. И в башке только «анализ, анализ, анализ», а потом весь здравый смысл перечёркивает одно простое «Арсений». Его Сенька. И вопрос: ну чего, ну чего в нём особенного? Обычный ведь пацан тогда, мужик — сейчас, а дух всё равно захватывает, и сердце бьётся не так совсем, как надо, как хотелось бы. В идеале. Просто бывает такое. Случается. Ничего, ничего ведь, ну, совершенно ничего особенного. Таких как он — тысячи, а переклинивает почему-то на Сенечке. Пугающая хуйня, от которой стоит бежать со всех лап, ног и рук, но жопа прирастает к стулу. Во всём виновата она. Хули тут ещё скажешь. Убежать-то он убежит, а что-то всё равно здесь останется. Не в здании, с ним. Антон борется: прямо сейчас борется, на горло себе наступает, поэтому говорит всю эту хуйню тихо, но его всё равно слышат и ему отвечают. И безо всяких «лучше бы нет». Два взрослых человека только так и должны вопросы свои решать, как бы трудно им при этом не было. Только ведь не значит это ничего. Это не финальная точка. Не эпилог. Шастун просто озвучивает то, что его пугает, а в ответ получает то, что и так уже знает давно. — Либо уходи, Антон. Но нельзя так. Нельзя. Мы в ответе за тех, кого приручили. Я не собака, но выть буду, когда ты… — Я… — А что собственно «я»? — Просто подумай. Но я типа всегда здесь, если тебя ещё привлекают хуёвовыглядящие трупы. И кто ещё кого тут перебивает, вопрос. Две подходящие друг другу невежды. — Ты не труп, Сень. Ты — чучело. — Пока ты рядом. Теперь Антону нужно будет подумать. Может быть, жизнь подскажет, о чём? Потому что он сам устаёт дрочить на приевшуюся пожалейку. Бедный и несчастный Антошка. Ведомый и поехавший крышей. Хочешь делать — делай, не хочешь — забудь и вали. Варианта всего два, но времени кот наплакал.***
Ира вернулась. Ира цветёт и пахнет. Ира дует губы, потому что Шаст без аппетита ест привезённую специально для Антона шоколадку и вообще без энтузиазма пьёт с ней чай. На самом деле даже дышать становится легче в её присутствии, но кусок по-прежнему в горло не лезет, в голове каша, в трусах пожар. Ничего удивительного — обычные отношения с Арсением. И теперь ему нужен психиатр, хорошо, что Кузнецова приехала. Может, хоть она вправит мозги. — Рассказывай давай, как ты тут. Про работу и всё остальное. Меня папа из дома выставил, говорит: «Поезжай, а то твои психи без тебя разрушат столицу». Надеюсь, он не имел в виду моих друзей. А то я вас знаю… а ему всё-таки не стоит. — Девушка мило смеётся, заправляя за ушко прядь волос. Есть у неё такая привычка, а ещё — до хруста костей в объятиях стискивать. Вроде маленькая, а силы дай бог. — Да я там записи делал про всех. Посмотришь и… Антон кусает себя за язык. Вот кто просил, а? Ведь сейчас она с работой быстро закончит и к допросу про его хмурый еблет перейдёт. Оно тебе надо, Шастун, а? Вот только поздновато уже как-то мозги включать. Выкручивайся с тем, что имеешь. — А что там с Арсением Поповым? Меня о нём особенно позаботиться просили, а тут вот как вышло. Форс-мажор и… — девушка щёлкает пальцами перед его бледным и прихуевшим от неожиданности лицом, он как статуя замирает, серьёзно, — алё, Шастун, ты вообще меня слышишь? — Я… Да… Се… Арсений, он… — Погоди-погоди. Арсений. Арсений… — она щёлкает пальцами, вспоминая. — Только не говори мне, что… Судя по твоей дикции отсталого и роже участника «Дома 2», что это тот самый Арсений. Секунда. Две. Три. О нет. Понеслась пизда по кочкам. — Охуеть, блять, лол. Вот это номер. У Иры такое выражение лица, будто её кирпичом по голове уёбывают. А потом, подумав, добавляют ещё пару раз. Эмоциональный человек, что поделать. — Ага, спасибо. — Антон отводит взгляд в сторону, а потом вообще прячется за кружкой и пытается не утопиться в ней к херам, а то желание растёт с каждой секундой. Вот это смех. Вот это комедия. Трагедия имени Антона Шастуна. — Не, ну такое не за чаем нужно обсуждать. Поехали! Ирка слетает со своего места и тянет его за руку к двери. Такое ощущение, что весь мир — это бутылка водки, а Шастун застрявший в нём голубок. С такими аналогиями уж точно сопьётся без шансов.***
В баре Антону не нравится: левые люди, музыка фоном, Ира, которая пьёт и пьёт, покрывая Арсения хуями. Как для психолога тактика — дно, а как для переживающей подруги в самый раз. Но, к сожалению, это сейчас последнее из того, что Шастуну нужно. Он и пить не хочет, но совесть не позволяет дать девушке напиваться одной. Да в принципе человеку, к чему здесь ссаный сексизм. Обычно Ира весёлая, когда пьяненькая: светится, как солнышко, и творит всякую херню, но сегодня её тема этой пьянки гложет, она заливает это высокоградусным обезболом и продолжает губы кусать, проклиная себя за то, что пусть и неосознанно, но свела Шастуна с этим мудилой. Антон даже слово вставить не успевает, чтобы подтвердить права она или нет. Остатки здравого смысла орут: да, блять — права, а влюблённый человек хочет защищать свою лялю — дерьмовую, но не суть. Наверное, нужно больше пить, потому что свалить будет не вежливо, а слушать всё это больно. Именно. Больно. Потому что Ира права: свалил, бросил, пропал, а Шастун барахтался во всём этом дерьме, пока друзья не вытащили, а теперь появился — спасите, помогите, тону. Алкоголик, манипулятор с сомнительным бэкграундом стопроцентного мудака. Всё так. Но от этого он собой быть не перестаёт. Всегда ведь таким был, Антон не слепой и не тупой, он всё прекрасно понимает, но выдрать пока это из себя не может. Потому что надежда есть. Чувства есть. Боязнь его потерять — причём во всех смыслах — есть. Инстинкт самосохранения есть и заставляет очко нервно сжиматься. Ему тех двух раз по горло хватает. И больше как-то не хочется, во прикол. И как из этого слепить что-то дельное, что-то одно, Антон пока не догоняет. Башка болит. Ему бы поспать, а не терпеть бесплатный сеанс психотерапии, всё равно ведь не поможет, Ирка сейчас не в форме. Зато она за руку его берёт, и Шастун впервые искренне улыбается за вечер. Тепло. И шум отходит на второй план, и проблемы. Кузнецова успокоится, проспится и подкинет ему пару дельных советов. Как всегда. Жопа полыхает, приходит Ира, херечит водой, и всё как-то нормализуется. Обычно. Талант у неё такой что ли? Но Антон и сам сможет, наверное, ему просто нужно немного свободно подышать. Капельку. Без всего этого пиздеца. И тогда мозги на место встанут. И сердце. И хуй. — Я ведь люблю тебя, Тош. — Она его по руке гладит, а Шастун улыбается от этой ласки, как кот, который диван новый подрал. — Я знаю, Ир. И я тебя. И это так просто, правильно, потому что друзья и потому что это — данность типа той, что земля круглая. Шастун к этому привык, и ему сердце это греет похлеще всего того, что он здесь вылокал. — Я не в этом смысле, Антон. — Ира прикрывает глаза, а когда открывает, то чувствует, как Тоха руку одёргивает и шарахается назад, как от чумной. А она и есть чумная, ну как можно всё так быстро проебать? — Антон? Я… Извини, я не хотела… Я, я просто выпила лишнего и… — Всё нормально, Ир, но ты извини, мне идти надо. Правда. Антон бросает деньги на столик, нервно и нелепо собирает вещи, а потом вылетает с такой скоростью, будто у него дымится пердак, что в целом не далеко от истины. Фэктс. И ничего у него не нормально. Да и не скоро будет. У Антохи за последнее время второго слона из трех вышибают, на которых его и без того хрупкая земля держится. Шатает и штормит. И единственное, чего теперь хочется, — покурить. И сдохнуть. С сигаретой в жопе, ага.***
Арсений, 22:53 Давай запомним наше вот это. Антон, 23:06 Давай кончим наше вот это. Арсений, 23:08 Ты расстаться хочешь? Антон, 23:08 Потрахаться.***
Ира, 3:54 Да иди ты нахуй, Шастун. Я сказала то, что я сказала. И хотела. Давно. Только люди не животные, чтобы в секунду делать то, что в голове появляется.