Сумерки. Сага. Млечный путь

      Знаете, я раньше никогда никого не терял. Не испытывал этого чувства, когда хочется просто забыться и не вспоминать, ведь я не смогу услышать голос родного человека, увидеть его улыбку, почувствовать его объятия. В моей прошлой жизни обе моих бабушки и дедушка, казалось, были долгожителями и спокойно праздновали свои семидесятые юбилеи друг за другом. Еще одного дедушку я не знал — он оставил семью, когда мой отец был ребенком, так что ни родителей, ни их родителей — мне еще никогда не приходилось терять. В этой жизни единственной потерей была бабушка Амелия, но я не знал ее толком, ведь тогда я только переродился в этом мире. Так что той самой ниточкой, которая связывала меня с детством, была Ребекка. И теперь эта нить оборвалась.       Моя мама, эта сильная женщина так старалась вырастить меня, дать мне лучшее, что может предложить этот мир. Первый человек, который стал для меня по-настоящему родным, умер вчера вечером. Внезапная остановка сердца, как нам сообщили врачи. Реанимировать не удалось. Именно в тот момент, когда ее сердце остановилось, я и почувствовал прилив сил — ее дар перешел ко мне. Но мне было плохо от того, что я не понял этого, не почувствовал, что с ней что-то не так. Энн же сообщила мне новость лишь когда я вернулся домой, не желая портить мне праздник.       Я не помню, как собрал вещи, или как мы ехали в Юджин. Я даже не помню, как мы добрались до больницы. Все было как в тумане, я не мог собраться с мыслями и понять, что мне делать дальше. Я даже не мог плакать. С тех пор, как услышал новость, я не проронил ни одной слезинки, и это выворачивало меня изнутри — неужели я такой черствый человек, что даже не могу заплакать из-за потери своей матери?       И вот сейчас, стоя в морге и переводя взгляд с врача на бумагу на столе, я все думал, что именно я тут делаю? Можно я пойду домой? Я не хочу здесь находиться. Энн слегка сжала мою руку. Ах да, подпись. Я был совершеннолетний и ближайший родственник Ребекки и дать согласие на кремацию должен был именно я. Я чиркнул что-то на листе. Да, кремация…. В ведьмовских кругах умерших было принято сжигать. Такая вот ирония. Но я не мог смотреть на это — как ее тело превращается в прах, не оставляя ничего, ни малейшего доказательства существования, кроме горстки пепла.       Энн осталась, а я вышел из морга, вдохнув воздуха, надеясь, что это принесет немного облегчения. Не принесло. Я медленным шагом побрел в сторону главного корпуса. Нужно было забрать из палаты ее вещи. Идя по больничным коридорам, что вызывали отторжение своим ярким белым светом, я и не заметил, как дошел до ее палаты. Запах антисептиков врезался в нос, стоило мне открыть двери. Молодая санитарка как раз проводила уборку, готовя место для следующих пациентов.       — Простите, вы кто? — я перевел взгляд с койки на девушку, пытаясь понять, что именно она у меня спросила.       То ли она умела читать мысли, то ли увидела что-то такое в моих глазах, но ее мимика немного изменилась, показывая сожаление.       — Мистер Салем, верно?       Я только кивнул, еще раз пробежавшись по палате глазами, и наконец заметил стоящую на тумбочке коробку. «Ребекка Салем» — было написано маркером. Я сглотнул ком, подкативший к горлу, но выдавить из себя хоть слезинку не получилось.       — Я могу… — мой голос был хриплым, словно у старика, так что я немного прокашлялся и попробовал снова: — Я могу побыть здесь немного?       Девушка прислонила швабру к стенке.       — У вас есть пятнадцать минут, мне нужно заканчивать уборку, — с этими словами она вышла из палаты, оставляя меня наедине с белым светом, запахом стерильности и полупустой коробкой.       Подойдя к коробке, я осмотрел содержимое: вот любимая мамина чашка, а вот мой старый альбом с рисунками, один из первых, когда я уже более или менее научился рисовать. На дне лежал ее темно-синий плед, который, как я помнил из детства, хранил ее запах. Мы всегда кутались в него, а потом она читала мне сказки. От них я был не особо в восторге, в силу психологического возраста, но терпеливо сидел и слушал, давая Ребекке возможность хоть на пару часов быть просто мамой, а себе быть просто ребенком. Но сейчас плед пропах запахом больницы и местного порошка, словно эти приятные моменты были только у меня в голове, а не наяву.       На тумбе все еще стояла наша общая с мамой фотография, не спрятанная в коробку. Я взял ее в руки, рассматривая все морщинки на лице родного человека, стараясь отогнать видение холодного, уже безжизненного лица, которое я видел в морге каких-то полчаса назад. Не получилось. Рамка в руках задрожала. Нет, дрожали мои руки, в горле образовался ком, и мне казалось, что меня стошнит. Ребекка, мама, мамочка… Как можно вообще забыть этот образ холодного, безжизненного тела на патанатомическом столе в простом зеленом платье, которое больше подходило для летней прогулки, а не для того холода, что стоял в морге.       Это видение прервал неожиданный телефонный звонок, от чего я дернулся, а рамка выпала из рук. Хорошо, что она упала на кровать, а не на пол, ведь тогда она бы точно разбилась. Разбилась, как и мои эмоции, сердце, чувства. Звонок настойчиво повторился, и я, посмотрев на входящий номер, нажал «принять вызов».       — Натаниэль? Как ты? Что случилось? — в трубке я услышал взволнованный голос Розали. — Элис увидела размытое видение. Что с твоей мамой?       — Она… — начал говорить я, не в силах сказать это. Словно добровольно прыгнуть со скалы, признавая, что вот, это действительно произошло. — Она… умерла, — проговорил я почти шепотом. — Вчера вечером. Мы с Энн сейчас в Юджине, — я замолчал, не зная, что еще сказать       В трубке была тишина, всего несколько секунд, но мне она показалась вечностью.       — Натаниэль, мы приедем к тебе, слышишь? Я и Джаспер. Прилетим ближайшим рейсом в Юджин. Будем там уже завтра утром.       — Нет, — поспешно сказал я. — Мы вернемся в Форкс уже завтра вечером.       — Тогда мы приедем в Форкс. Натаниэль, мы рядом, помни это.       — Спасибо, Роуз, — тихо сказал я, — мне нужно идти.       — Хорошо.       — Пока, Розали, — я положил трубку и присел на кровать, вновь взяв в руки фотографию.       Дышать снова стало трудно, но я не мог оторвать взгляд от лица Ребекки. Это болото холода и отчаяния снова затягивало меня, пока я не почувствовал толчок в щиколотку, а затем что-то ухватилось за мою ногу. Я опустил взгляд и заметил маленького трехмастного пятнистого котенка, который пытался заползти по моей штанине, как по лиане. Как он только залез в палату? Все равно не до тебя сейчас. Я аккуратно оцепил его от ноги, положив рядом на пол, но этот нахал попытался проделать этот трюк снова. И снова бы оказался на полу, если бы не голос:       — Вижу, ты уже с ним познакомился, — голос говорившей был мягким и приятным, подняв голову, я заметил женщину в белом халате. Ее я помнил достаточно хорошо.       — Миссис Стивенсон, — кивком головы поздоровался я.       Она была медсестрой, закрепленной за моей мамой, так что я часто видел ее, когда приезжал навещать Ребекку.       — Ребекка была хорошей женщиной, мне очень жаль, что такое произошло.       Я только кивнул, не желая слушать слова сожалений. Они были для меня пусты, но вежливость не позволяла мне игнорировать их или вовсе нагрубить. Но медсестру это совсем не волновало.       — Знаете, мистер Салем, ваша мама очень заботилась об этом котенке, — я опустил голову на маленькое бело-пятнистое недоразумение, что молча все еще пыталось покорить свой Эверест. — Наша местная кошка понесла котят в конце лета, и когда они подросли, мы хотели отдать их в приют, чтобы малыши нашли себе новые семьи. Но Ребекка вдруг захотела оставить этого котенка. Правила, конечно, не позволяют держать их в палатах, но для вашей мамы сделали исключение. Она была активнее рядом с ним и чувствовала себя лучше, и психолог настояла на том, что это позитивное влияние зоотерапии. А вчера вечером, он как будто понял, что случилось — он вечно бегал как маленькая юла, а то был очень спокойный.       — Как его зовут? — спросил я, глядя на этот клубок шерсти.       — Никак. Ребекка так и не дала ему имя, сказала, что его должны выбрать вы. Думаю, она хотела показать его, когда вы ее навестите, — ком в горле снова напомнил о себе, забиваясь все глубже.       — Если я его не заберу, что с ним случится? — все-таки спросил я.       — Его отдадут в приют.       Я наклонился и поднял пушистый комочек на руки. Умные зеленые глаза смотрели прямо на меня.       — Пожалуйста, освободите палату через десять минут, санитарке нужно закончить уборку, — сказала миссис Стивенсон, выходя из палаты.       Я снова кивнул, не обращая на нее внимания. Мой взгляд был прикован к котенку на моих коленях. Словно привлекая внимание к себе, он толкнулся головой в мой живот, а затем поставил туда лапу, словно успокаивая. Ты тоже сожалеешь, верно? Потерял ту, кто заботился о тебе. Ком в груди, казалось, забил легкие, паутиной оплетая все, не давая мне вдохнуть. Котенок, чувствуя мое состояние, только свернулся клубочком на мне и тихонько успокаивающе замурлыкал. Совсем тихо, в силу своего возраста. И тогда сухие глаза застелила пелена, размывающая обзор, я сморгнул, замечая, что картинка стала четче, а по щеке потекла первая капля. Она пробежала к подбородку и упала на шерсть маленького создания в моих руках, хотя он на это только забавно шевельнул ушком. Следом по щеке пробежала вторая капля. Я, наконец, плакал.