Охра

Киришима чиркает зажигалкой. Сэро не нравится, когда курят в машине, но и плевать — закурить всё равно не получается. Он убирает зажигалку в карман, сгибается так, чтобы не чувствовать боль, но и это безрезультатно. Прикрывает глаза, водит большим пальцем по экрану телефона, словно поглаживая. Красная рубашка торчит из-под безразмерного толстого свитера, укутывающего теплотой от утренней осенней прохлады, чёрные джинсы прилипают к коже холодом, Киришима трёт колени время от времени. Горло саднит, позвоночник ноет, плавно перетекая болью в грудину, чтобы задушить назойливым кашлем. Киришима понятия не имеет, как извернуться. Ему хочется уснуть, хочется больше не чувствовать головокружение и тошноту, но получается только временно заглушить эхо собственного дыхания, бьющего по барабанным перепонкам. Сэро останавливается на светофоре, поворачивается и выглядит крайне обеспокоенным. Кивающая собачка на панели автомобиля поддакивает его волнению. Он тянется кистью быстро и почти неосязаемо: — Температура опять поднялась? — трогает лоб сначала горячей ладонью, затем холодными костяшками. Светофор переключается на зелёный, Киришима качает головой. — Нет. Врач дал мне жаропонижающее, так что сейчас всё в порядке. Просто хочу спать. И Сэро кивает. Он тоже пытается довезти Киришиму домой как можно скорее, но одновременно и не сильно беспокоить его неравномерной ездой. Киришима смотрит на плюшевые игральные кубики, висящие на зеркале заднего вида, на то, как они покачиваются, и его снова тошнит. Сэро одолжил машину у своего отца, вся она была пристанищем дешёвых сувениров, обвешанная и обклеенная самыми разными способами. Киришима всегда думал, что взрослые люди более сдержанны — в покупках, интерьере, в своих желаниях в принципе, но здесь, в салоне этой машины, всё было настолько разношёрстно-разноцветным, что становилось не по себе каждый раз, когда он вспоминал, кому она принадлежит. Отец Сэро — перевозчик в бюро ритуальных услуг, транспортирует тела усопших. И Сэро всегда заверял, что не пользуется его машиной, потому что для него это как «плохая примета», но сейчас всё стало на свои места. В салоне не хватало, разве что, мишуры, но Киришима не особо акцентировал внимание на то, как недовольно Сэро иногда терроризировал взглядом розовую салфетницу. Он понимал и просто молчал, словно они ехали в привычно обставленном красном фордике. — Что ты делаешь? — Сэро сверкает взглядом в зеркале, его чёрные, слегка спутанные, волосы чёлкой падают на лоб. — Разве врач не сказал тебе обойтись без телефона хотя бы в первое время? Твой мозг должен отдыхать. — У меня всего лишь лёгкое сотрясение. К тому же, это не займёт много времени, — Киришима быстро стучит по клавиатуре телефона и сдерживается, чтобы не закашляться, потому что это болезненно и неприятно, это заставляет его чувствовать каждую частичку сломанного ребра. — Ты что… Ты гуглишь эту клинику? Боже мой, ты серьёзно гуглишь эту клинику, — Сэро выруливает на Вэстерн-авеню, правая сторона которой полностью заделана кладбищами — это почти самая окраина Чикаго, ниже кладбищ только гольф-клуб, и кто-то чересчур эксцентричен, если решил построить его прямо здесь. — Знаешь, это, как минимум, неуважительно. Ты постоянно всех выручаешь, а сам совершенно не умеешь принимать чужую помощь. Зачем ты спросил у врача, на чьё имя выставлен счёт за твоё лечение? Я понимаю, ты пытался быть вежливым, когда интересовался, но, чувак, твоя улыбка была похожа на знак пассивной агрессии. О чём ты думал? Что тебе действительно расскажут, кто за всем этим стоит? — Наверное? — Киришима едва уловимо пожимает плечами. — Это не просто, как если бы я отдал двадцать баксов из хороших побуждений, понимаешь? Я знаю цену любой помощи, и эта — слишком дорогая для меня. Я имею в виду, бесплатное лечение без страхового полиса в частной клинике с хорошими специалистами и новой аппаратурой? Серьёзно? Мы же не в сказке, а в реальной жизни, где ничего не падает с небес. И ты прав — я совершенно не умею принимать чужую помощь. Когда выручаешь кого-то сам — всё по-другому, но когда тебе приходят на помощь, настораживаешься. — Они выглядели так, будто уже ждали тебя. Шиндо позвонил им? Логично предположить, раз это именно он дал тебе визитку. Значит, он за всё и платит, он за всем и стоит. А возможно ли, что это Бакуго попросил его передать тебе контакты этой клиники? Боже мой, ты ведь это хотел услышать, правда? Ты хотел или не хотел услышать его имя, когда спрашивал о счёте, Эйджи? Киришима молчит, блуждает взглядом по страницам интернета. Ни список имеющихся специалистов, ни фамилии сотрудников ему ни о чём не говорят. Он первым делом забирается на их официальный сайт, просматривает контакты, выясняет имя главврача, имя директора. Кто из них тот самый «один мой знакомый»? Дальше проделывает всё, как обычно: снова забирается в поисковик и ищет отзывы. Люди всё время ищут отзывы о клиниках, в которые собираются, а значит есть и те, кто эти отзывы пишет. — О, — произносит Киришима спустя несколько минут молчания, у него неприятно покалывает в правом подреберье. — Так это что-то вроде дочерней компании. Ими владеет Ashido Pharma Group. Фарма… Это фармацевтическая компания? А Ашидо — фамилия? — Я даже представления не имею, о чём ты говоришь. И Киришима снова утыкается в телефон, а Сэро снова недовольно зыркает на него через зеркало. В конечном итоге, всё становится непонятно, а рябь в глазах убивает всякое желание докопаться до истины. Киришима убирает телефон, прячет пальцы в рукавах свитера. Телефон Сэро начинает звонить, и по мелодии они оба понимают, что это Каминари — чересчур взволнованный, чересчур взвинченный из-за того, что не смог приехать, чересчур мамочка, хоть и доставляет больше всех проблем. Сэро ставит на громкую связь, Каминари тут же недовольно разражается: — Почему вы не позвонили мне, когда вышли из больницы? Я же просил набрать меня. Сэро устало цыкает и крутит руль влево: — Успокойся, приятель. Я бы набрал, но Киришиме нужно было немного тишины. Всё в порядке, ничего серьёзного: лёгкое сотрясение и сломанное ребро, пара синяков, ссадин и гематома на спине. С лицом, конечно, похуже — похож на заплывшую сливу, но это неважно. Он довольно легко отделался — так нам сказали. Врач выписал лекарства, сказал, что постельный режим — основная составляющая лечения. В общем, у Эйджи непредвиденные каникулы. — Хорошо, хорошо. Простите, что не смог приехать с вами, меня запрягли смотреть за племянницей, но я обязательно буду позже. Сбрось мне рецепт смской, я куплю все необходимые лекарства. — Да, тут такое дело, — Сэро прочищает горло. — В общем, у этой клиники своя система электронных рецептов, действующая только в определённой сети аптек. Ближайшая находится в Даннинге. Каминари молчит целую минуту. А потом произносит совсем тихо: — Даннинг… Даннинг сквер? Это до которого два часа езды с четырьмя пересадками на метро? Семьдесят девять остановок? — Ага. Сейчас я отвезу Эйджи домой, потому что ему нужно отдохнуть, а потом съезжу с отцом по поручению матери. Я заберу тебя где-то через часа два, ладно? Машиной туда можно добраться за минут сорок. Каминари соглашается: — Не забудь набрать меня, когда закончишь со всем. Эйджи, ты не закрывай дверь. Если уснёшь, мы не сможем попасть в квартиру. Поговорим обо всём позже. Отдыхай. Каминари отключается, Киришима устало потирает веки. Иногда он не такая уж катастрофа, иногда он может быть серьёзным. — Спасибо. Мои родители не делали столько для меня, сколько делаете вы, — говорит он. — Это неправда, — отвечает Сэро. — Но пожалуйста. Он припарковывает машину недалеко от ветхой серой постройки высотой в пять этажей. Сэро помогает Киришиме вылезти из машины, придерживает его за руку, сам захлопывает дверцу. Первым делом Киришима закуривает. Закуривает и вспоминает, как болезненно обычный вдох может удариться о рёбра, а затем едва ли не выскочить колючим кашлем. Но это всё временно, к середине привыкаешь. Киришима поглаживает экран телефона большим пальцем свободной руки снова и снова. Он спросил у Бакуго о его состоянии, спросил о том, нет ли у него серьёзных ушибов или травм, о том, как он добрался домой и отдыхает ли он сейчас. Бакуго не ответил. Всё, что получил Киришима — короткое «береги себя» на своё отправленное ещё ночью сообщение. Наверное, он занят. Наверное, снимает видео. Он может снимать видео в таком состоянии? Наверное, он спит. Сейчас девять часов утра. Киришима опирается о фонарный столб, Сэро стоит неподалёку, роется в телефоне, чиркает зажигалкой от скуки. Киришима передаёт ему сигарету для последней затяжки, и он выбрасывает тлеющий бычок в мусорку. По лестнице они поднимаются медленно, передыхая в пролётах, Киришима всё отшучивается о своём лице, Сэро всё молчит и давит улыбку. Он знает, он абсолютно точно знает, как обстоят дела, но это второй секрет, который останется лишь между ними двумя. Киришима не расскажет о том, какая барахолка в машине Сэро, а Сэро не расскажет о том, как Киришима едва сдерживает просящиеся наружу рыдания. И почему так? Этого он тоже не спросит. — Увидимся позже, — он легонько хлопает его по плечу, провожая в квартиру. — Выспись хорошенько. Мы привезём еды. Киришима кивает и закрывает за собой дверь. Улыбка резко сходит с его лица, и он не двигает взгляд с одной точки ровно две минуты. Потирает подушечки пальцев, кусает губы, пока слизистую глаз не начинает пощипывать. Тягучая разгорячённая волна поднимается снизу к его горлу, но он давит и давит её, сдерживаясь, поднимая глаза кверху, непрерывно моргая и сжимая пальцы в кулак, чтобы больше не тереть их, чтобы больше ничего не чувствовать. — Зачем? Мама же всё равно увидит. Какая разница, когда она меня отругает, сегодня вечером или завтра утром? — Эйджиро непреклонен. У него болит переносица и печёт разбитая губа. В данный момент антисептики — зло, представляющее ещё большую угрозу, нежели обычная боль от парочки ран. — Не знаю, утром всё будет ощущаться по-другому? Типа, ты и так в курсе, что она считает тебя хулиганом, потому что ты вечно ввязываешься в драки и всё такое, слушать её наставления сейчас — отстой, просто жесть, кто бы этого захотел? Так что давай свалим на пару часов, пока она уехала к тётке. Отец ничего не скажет, — Кейджи заканчивает обрабатывать раны, крутит в руках скейт и отдает свой телефон брату. — Скейт-парк уже закрыт, но я знаю, как можно попасть внутрь. Снимешь меня на видео? Эйджиро устало зевает. — Ничего не будет видно. И ты точно покалечишься. Кейджи смеётся, пожимает плечами: — Да? Ну и плевать. Тогда настанет твоя очередь обрабатывать мои раны. Надеюсь, моё лицо не будет похоже на распухшую сливу, как твоё сейчас, — он кривляется, корчит рожицы, наполненный сыростью гаража воздух отпечатывается лёгким румянцем на его щеках. — Вставай, ну же, пошли скорее. У тебя всего лишь парочка царапин, ты приходишь с такими каждый день. Не дай этому позволить тебе проиграть, иначе на этот раз я точно обгоню тебя, пока мы будем бежать. Киришима делает несколько шагов, дышит-дышит-дышит. Болезненно, колюче, острыми иголками вонзаясь в грудь, а следом и к позвоночнику, опоясывая, тяжелея гирями где-то под рёбрами. В зеркале на него смотрит какой-то незнакомец с красными глазами и синяком на скуле, с разбитой бровью и покрасневшими губами. Какой-то незнакомец, точно не он сам. — Ты бы мог победить, если бы ходил со мной на пробежку каждое утро, — Эйджиро сбито дышит. На его лице довольная улыбка, он собирается перелезть через сетку, но Кейджи оттаскивает его обратно, качает головой, уводит в другую сторону, где кроны деревьев закрывают весь обзор. Он перелезает первым, и Эйджиро подаёт ему скейт, чтобы подняться следом. — Вставать каждое утро в пять утра, ты серьёзно? Мне кажется, это вообще не людьми придумано. Может, какими-то тайскими монахами, а? Ну, знаешь, которые истязают себя, чтобы обрести связь с Богом… с Буддой… я не силён в религии, — Кейджи падает на холодную траву, его грудь вздымается от горячих вздохов, виски слегка пульсируют, заставляя голову кружиться, заставляя всё вокруг кружиться. Жёлтый свет фонарей расползается по тёмным улицам, отражается в листве деревьев, бежит по толстым чёрным проводам. Из-за него не видно звёзд, совсем не видно звёзд. Эйджиро ложится рядом, поднимая голову к ночному небу. Его спина моментально покрывается мурашками, переносица до сих пор болит, и он время от времени дотрагивается до неё кончиками пальцев, чтобы ощутить жар воспаления. Моментами Кейджи становится серьёзен, и тогда его голубые глаза будто угасают, веки слегка опускаются, и он начинает покусывать внутреннюю сторону щеки, словно что-то обдумывая. Когда чёрная чёлка спадает с его лба, около брови проглядывается длинный тонкий шрам, оставшийся после неудачного первого трюка, выполненного несколько лет назад возле школьного крыльца. Кейджи серьёзно думал, что встав на доску в первый раз, сможет выполнить один из сложнейших финтов. — Сегодня утром мама сказала, что хочет, чтобы я поступил на юридический. «Твой брат закончит школу в этом году и поступит в медицинский, а в следующем ты сдашь экзамены и поступишь на юриста». Она серьёзно? — Кейджи забрасывает руки под голову, его локти высовываются из-под закатанных рукавов клетчатой рубашки. — Какой из меня юрист? Какой из тебя врач? Она вообще в курсе, что нам нравится на самом деле? — А кем бы ты хотел стать? — спрашивает Эйджиро, немного погодя. Где-то вдали слышен собачий лай, но рядом с ними плотная вечерняя тишина. — Да кем угодно, если меня не разлучат с моей доской. Профессиональным скейтером, популярным ютубером, олимпийским чемпионом по… скейтбордингу? И если такого ещё нет, то обязательно придумают, я не тороплюсь. Просто… не хочу делать то, что мне не нравится. Когда я катаюсь, я чувствую себя свободным. Даже когда у меня не получается, я всё равно чувствую драйв, я чувствую желание и адреналин, я мог бы кататься сутками напролёт, я мог бы даже съездить в соседний город на доске. Зачем мне днями сидеть в душном офисе, если моя жизнь далеко за его пределами? Я не смогу существовать, если лишусь своего скейта, если лишусь этого ощущения. Оно словно и есть причина моего существования. Свобода, понимаешь? Я хочу всю жизнь быть свободным, что бы там не говорили родители, — его смех лёгкий и непринуждённый, такой же тёплый, как и этот вечер. — А ты? Старший сын, который не может сказать родителям «нет», потому что несёт бремя обязательств, на него воздвигнутое? Станешь врачом и будешь писать истории болезней вместо книг, которые так любишь? Кто знает, может, у тебя что-то и получится, ты же весь такой я-всегда-прихожу-на-помощь человек. Но раз уж мы братья, значит, любовь к свободе плещется и в твоей крови, да? Эйджиро вздыхает и прикрывает глаза. Его ладонь падает на чужое лицо и легонько ударяет пальцами по лбу. — Ты слишком много говоришь. Серьёзно, от тебя уже голова болит. Разве ты сюда не кататься пришёл? Иди, свободный, твои три подписчика на ютубе уже заждались нового видео. — Хорошо. Знаешь, ладно. Я вот прямо только что решил, что завтра пойду с тобой на пробежку. И вообще начну качаться, чтобы однажды поколотить тебя, — Кейджи подрывается с земли, его лицо уверенное, пальцы сжаты в кулаки, улыбка наигранно растянута. Эйджиро смеётся, поднимается следом, одаривает похлопыванием по плечу и ерошит тёмные волосы. — И тогда ты точно неделю будешь ходить, как слива. Я настолько сильный, я буду настолько сильным, ты даже смеяться не сможешь. — Да? Разве ты не говорил, что хочешь стоять рядом со мной в драке? Теперь ты говоришь, что хочешь поколотить меня, как тебе можно верить, Кейджи? Теперь я буду жить в вечном страхе, что однажды ты сломаешь мне ребро, чтобы я не смог смеяться. Это так ужасно — быть угнетённым собственным младшим братом. Боже мой, кто же будет перевязывать все мои раны и заботиться обо мне? — Эйджиро по-актёрски приставляет ладонь ко лбу, а затем скручивает Кейджи захватом и трёт его макушку кулаком, пока тот смеётся до боли в животе. — Не дорос ещё, мелкотня. Говорить такое о любимом старшем братике — какой кошмар. И Кейджи задыхается от смеха, пытается отстраниться, говорит: «ну всё-всё, я всё понял, я понял», а Эйджиро довольно кивает и ослабляет хватку. Нарочито надменное «то-то же» срывается с его губ, и Кейджи по-дружески пихает его в плечо. — Береги себя, — говорит он отражению в зеркале, цитирует. Снова и снова. — Береги себя. Береги себя. Береги себя. Береги себя. Береги себя. Стаскивает блокнот со стикерами с тумбы, шерудит пальцами в поисках карандаша, выводит на листе одно сплошное «БЕРЕГИ СЕБЯ» крупными размашистыми буквами и приклеивает к зеркалу прямо на лицо собственному отражению. Теперь не видно красных глаз, не видно опухшей лиловой скулы и разбитой брови, не видно раны под губой и крупных синяков под глазами. Теперь есть лишь «береги себя», подаренное ему Бакуго Кацуки в одном единственном сообщении, и от этого легче. Слёзы высыхают, едва подступив, Киришима стаскивает обувь ногами и медленно заваливается на диван, будучи неспособным даже повернуться на бок или свернуться калачиком. Он так и лежит на спине, бороздя взглядом потолок, кутаясь холодными костяшками в длинные рукава свитера. Так и лежит, пока, наконец, не засыпает. Лучи поднимающегося всё выше и выше солнца проникают сквозь незашторенное окно, плывут по подоконнику и боковине дивана, разваливаются по стене, хотят достать до потолка, но тонут в тенях предметов, разбрызгивая солнечные зайчики по отражающим поверхностям. Утренняя прохлада улетучивается, сменяется слабо прогретым воздухом, где пылинки на свету выплясывают в разные стороны, садятся на полки, на нос, заставляют почёсываться и чихать. Сквозь белые деревянные окна вместе со сквозняком просачивается шум улиц, гудки машин где-то вдалеке, разговоры и смех, которые почти не слышны, которые лишь отголоски с возможностью воспроизвести себя по собственному сценарию. Тишины больше нет. Есть звуки за стенкой, приглушённый топот ног по лестничному пролёту, слабые резонансы тёплого мягкого сна, отплясывающие где-то глубоко в подсознании, где голова не болит, а дыхание тихое-тихое, спокойное. Ни ветра, ни шума. Всё стоит, не двигается, и лишь теплота собирается в складках свитера и в кончиках волос, где солнечные лучи мягко припекают разбросанные по лбу волосы, заставляя прищуриться, заставляя услышать запах пшеничного поля, который слышишь всегда, когда стоячий воздух наполняется солнечным дыханием. Кончики пальцев слабо дрожат, сжимаются время от времени. Ресницы сопротивляются солнечному свету, не хотят выныривать из сладкого сна, подрагивают, затем снова застывают. Время идёт, но времени не существует. Оно где-то там, далеко за пределами этой комнаты. Звуки продолжают доноситься, словно через толщу воды: едва уловимая вибрация телефона, скрип двери, шум кофеварки у соседей. Киришима улавливает тень, передвигающуюся по комнате, но зажмуривается, будучи не готовым вынырнуть из сна. Его веки расслабляются, пальцы лежат на спокойно вздымающейся груди, он чувствует умиротворение, чувствует всепоглощающую безмятежность и гармонию. В его сне играет тихая мелодия, переплетается с шумом ветра, скользит по водной ряби, волнуя маленькое озеро и камыши, собравшиеся вокруг него. Жёлтая трава горячая и сухая, приятно щекочет позвоночник, щёки, голые ступни. Ясное небо перестаёт отражаться в глазах, когда он захлопывает веки, подставляет нос солнцу, греясь, наслаждаясь. Иногда он проводит рукой по маленьким колосьям, захватывая их охапкой, пропуская меж пальцев, пока они едва слышно шуршат. Он тянется пальцами всё дальше и дальше, выставляет руки в сторону, позволяя лучам солнца целовать их, а ветру — сдувать на них капли воды. И тогда прохлада и жара сплетаются воедино, тогда приятно и хорошо. Тогда он просыпается, едва разлепляя глаза и снова зажмуриваясь, прячась от солнечного света. У журнального столика рядом с ним шелестят пакеты, и Киришима выбрасывает руку куда-то в бок, хватаясь за чужое плечо, показывая, что он проснулся, просто ещё не до конца. Потирает веки, прочищает горло, поворачивает затёкшую шею и сонно мямлит: — Денки, сколько я уже… Бакуго слегка приоткрывает губы, но ничего не говорит. Киришима не понимает, почему не смог учуять едва знакомый парфюм, почему не разглядел в силуэте зелёный бомбер и торчащие в сторону светлые волосы, почему по движениям и жестам — пусть и едва различимым — не понял, что это кто-то другой, кто-то, кто ещё здесь никогда даже не был. Его дыхание замирает на полуслове, и он ощущает, как предательски кровь прилипает к щекам, поднимаясь откуда-то снизу, ударяя в голову. И чем больше он думает о том, как выглядит со стороны, когда краснеет, тем больше рдеют его щёки, тем большую растерянность приобретает его выражение лица, но он не убирает руку с плеча. Зрачки мечутся из стороны в сторону, пальцы сжимаются против воли. Выражение лица Бакуго впервые такое обескураженно-мягкое. И Киришима думает, что со стороны выглядит так же. Сейчас, когда они случайно обнажили собственные эмоции, уличённые случаем, никто не может сопротивляться. — Ты вообще понимаешь, о чём говоришь? Эта рыба не готовится в кляре, боже, Джейк, — доносится за стенкой, после — глухой стук сковороды о конфорку и ещё купа недовольных возгласов. Они отлипают друг от друга на выдохе. Ладонь Киришимы медленно скользит вниз, а затем холодными пальцами прячется в рукаве свитера. Кашель всё же настигает его, потому что он дышит сбито и неправильно, а затёкшие после сна суставы холодными иголками впиваются в каждый его потуг сделать спасительный вдох. Бакуго приставляет подушку к его груди, и так на самом деле дышится легче, так кашель едва ли может побеспокоить его сломанное ребро. Затем исчезает в дверном проёме где-то на кухне в поисках крана и возвращается со стаканом воды. Киришима кивает в знак благодарности, отпивает маленькими глотками. Молчит даже тогда, когда Бакуго поправляет подушку за его спиной и помогает подняться в сидячее положение. — Я привёз лекарства, — произносит Бакуго, как что-то обыденно, что-то привычное, что проделывает каждый день. — Но сначала тебе нужно поесть, обезболивающее нельзя принимать на голодный желудок. — Всё нормально, у меня есть пицца в холодильнике, — приходит в себя Киришима, замечая, как Бакуго возится с пакетами, выуживая оттуда пластиковые контейнеры с круглой этикеткой «Delta Restaurant». Он серьёзно взял еду на вынос в ресторане? Бакуго хмурится: — Это не то, что нужно есть сейчас. Его куртка тихо шелестит, пока он возится с пузырьками лекарств, читает назначение, пытается выяснить, что из этого нужно принять первым и какую процедуру будет логичнее оставить на самый конец. Киришима всё ещё не двигается, застывает со стаканом молока в руке, забывает, что вообще-то ненавидит молоко, забывает обо всём. Он хочет спросить «что ты здесь делаешь?», хотел спросить ещё изначально, но мысли путаются в его голове, улетают куда-то туда, где длинные пальцы перебирают бумажки, где запах бергамота сплетается с нотками кедра в ключицах и под подбородком. Он берёт телефон в руки, чтобы отвлечься. Каминари, 10.37АМ Эйджи, ты не поверишь, кто тут спрашивает твой адрес. Каминари, 11.25АМ Я всё ещё сижу с племянницей, так что мы, возможно, задержимся:( Каминари, 12.06РМ Окей, Сэро сломался на полпути. Думаешь, он просто не хочет показывать машину? Каминари, 12.07РМ А, и я всё-таки сказал твой адрес Бакуго Кацуки. Думаю, ты не будешь против? Каминари, 12.07РМ Или ты против? У вас три пропущенных звонка от контакта Каминари. Каминари, 12.11РМ Эйджи, ответь? Напиши мне, как только проснёшься. Напиши, что ты в порядке и тебя никто не грохнул из-за меня и моих грехов. Каминари, 12.47РМ Боже мой, если ты не ответишь мне в ближайшие два часа, я приду к тебе пешком со своей племянницей. Ей три. А мне, кажется, ещё меньше, потому что я болван? Киришима выдыхает — шумно и больно, в боку начинает покалывать. Он набирает ответную смс, где пишет, что способность быть болваном не зависит от возраста, и с ним всё в порядке. Потому что с ним действительно всё в порядке, разве что мысли ужасно путаются, но это можно списать на травму головы. Можно же? Костяшки Бакуго сбиты и плотно перебинтованы. Он исподтишка наблюдает за тем, как Киришима всё же открывает пластиковые боксы и медленно впихивает в себя содержимое. К молоку он даже не притрагивается, хотя врач и сказал ему есть и пить всё, что содержит в себе кальций. Они оба молчат, время замирает в тишине, оставляя за собой лишь приглушённые звуки, принадлежащие кому-то другому, но не им. Солнечные лучи пробиваются сквозь окно, падают на сонное лицо Киришимы, на его потрёпанные волосы. Бакуго вспоминает то странное ощущение, которое почувствовал, как только вошёл внутрь. Ощущение, которое играет клавишами пианино где-то в подсознании, которое заставляет остановиться и смотретьсмотретьсмотреть. Смотреть сначала растерянно, смотреть медленно, но внимательно. И он проходит дальше, заглядывает в зеркало в прихожей, проводит пальцами по квадратному жёлтому стикеру, прикрывающему его лицо крупной надписью. Смотрит на небольшую комнату, утопающую в дневном свете, на то, как ветер лишь иногда и едва ли ощутимо раздувает лёгкий тюль у деревянного окна. Пепельница на подоконнике, высокая стопка книг в самом углу, письменный стол с лампой, диван посередине. Киришима спит, и его лицо такое беззаботное и умиротворённое, что невольно вздыхаешь от облегчения, потому что ему не больно, сейчас ему не больно. Бакуго оставляет пакеты на журнальном столике, проходит дальше, подходит к окну. Киришима в его представлении курит прямо в форточку и устало опирается руками в подоконник, иногда склонив голову от бессилия. Много книг, много блокнотов и ручек, много рубашек, разбросанных повсюду. Обычная маленькая квартирка в панельной пятиэтажке — ничего особенного и примечательного, но внутри дышится легче. Намного легче, чем в его собственном доме. Внутри царит атмосфера, которую он не может объяснить для себя, но она отводит к воспоминаниям, к невероятно приятным воспоминаниям, и ему нравится это чувство. — Ты ошарашен? — спрашивает Бакуго, и Киришима не понимает, чем конкретно он должен быть ошарашен — его присутствием здесь с полными пакетами лекарств, рецепт которых у него неожиданно есть, или его движениями, плавными и точными, притягивающими лицо Киришимы ближе, скользящими к его разбитой брови. — Нет, просто… — просто, да. — Не знаю, как отблагодарить тебя. В ситуациях, как вчерашняя, я не привык рассчитывать ни на кого, кроме себя. Стоишь и уж точно не думаешь: «Боже, дай мне героя, который придёт и спасёт меня, потому что я сейчас в самом жерле пиздеца». Я имею в виду, мы же не в сериале, да? Это реальная жизнь. Однако, вот оно как вышло. Бакуго двигается ближе, притягивает к себе пакет медикаментов. Стяжками для стягивания краёв резаных ран он пользуется не впервые, но впервые — на ком-то. Киришима сглатывает, на автомате отводит взгляд в сторону, когда чужая ладонь убирает волосы с его лба, когда Бакуго останавливается в считанных сантиметрах от его лица с невероятно спокойным выражением. — Я по-твоему на героя похож? — он сосредоточен и уверен, зрачки сконцентрированы на одном единственном месте, совсем не замечая, как снизу поглядывает другая пара глаз, неуверенно и растерянно. — А по-твоему — нет? — произносит он как-то тихо. — Это ведь твоих рук дело. Клиника, лекарства. У меня сейчас всё смешалось в голове, но это много, это очень много. Я не хочу казаться неблагодарным, но я не могу оставаться в долгу. Бакуго молчит. Киришима старается приглушить дыхание, но это болезненно и мешает сердцу биться правильно. Он не смотрит, но это всё равно неловко. Денки должен был быть тем, кто обрабатывает его раны, и тогда всё было бы иначе. — Эта компания — наши спонсоры. Многое прописано в договоре, включая обследования и поставку необходимых лекарств. Я не делал ничего сверхъестественного, я просто помог связями, которых тебе не доставало. Если хочешь отблагодарить меня или их, можешь поприсутствовать на фотосессии для рекламы и помочь с реквизитом. Как только поправишься, ясное дело. Бакуго говорит так, словно считывает с листа. Киришима ковыряет ногтем обивку дивана и смотрит снизу вверх ровно до того момента, пока Бакуго не заканчивает возиться с его разбитой бровью и не опускает взгляд, встречаясь со взглядом напротив всего на секунду, — Киришима тут же отводит глаза. — Снимай свитер и рубашку. — Что? — Мне нужно нанести мазь. И Киришима снимает одежду через голову, сидит в полусогнутом состоянии, подпирая грудь подушкой, мечтая о пакете льда, чтобы приложить к ноющему огненной болью ребру. Бакуго очерчивает гематому пальцами, вымазанными в холодной прозрачной мази, задевает позвоночник, выходит к рёбрам, пользуясь принципом «чем больше, тем лучше». Спина моментально покрывается мурашками, Киришима не обращает внимания. — Дай ей впитаться, — говорит Бакуго, и Киришима бредёт к подоконнику в одних лишь штанах, чтобы, наконец-то, закурить. За стенкой воздух снова сотрясается громким криком. На этот раз предметом дискуссий становится кофеварка, и Киришима вдруг прыскает со смеху, потому что всё это — глупо и нелепо, потому что напряжение спадает, потому что он с голой грудью стоит перед Бакуго Кацуки, а его лицо — слива, но Бакуго не смущает ровным счётом ничего, и он продолжает вертеться рядом с абсолютно невозмутимым видом. Киришима смеётся, и это снова больно, но он просто затягивается и думает, что сигаретный дым поможет заглушить боль, обязательно поможет. Бакуго становится рядом, но спиной к окну, упираясь поясницей о подоконник и складывая руки на груди. Он больше не чужой в этом доме, и это абсолютно странное ощущение. Киришима поворачивается спиной к подоконнику следом за ним, совершенно не заботится о том, как ощутимо оттуда сквозит, но шаркает носком по полу и говорит радостно: — Мой начальник убьёт меня, точно убьёт. Сейчас я не могу писать статьи в газету, а раньше делал это за двоих. Он потерял сотрудников на неопределённый срок, представляю, какой удар его хватит. Может, это и хорошо, — Киришима пожимает плечами. — Может, это повод, наконец, бросить эту газету. Я давно хотел. Корабль на картине у телевизора плывёт в неизведанные дали, Киришима даже не думал снимать его или прятать в соседний угол. Ему нравится наблюдать за ним перед сном, когда голова гудит и сил на просмотр телевизора просто нет, но вот так засмотреться на тёмно-синие волны под мачтой, на выгнутый парус и едва заметные вдалеке очертания суши — это хорошо, это помогает, уносит от проблем и лишних мыслей, переносит в лазурную даль, где холодно, но тихо, и лишь шум волн прерывает ночное молчание. — Что за газета? — спрашивает Бакуго, но хочет переспросить: ты пишешь статьи, ты пишешь? — Как зовут твоего начальника? — Не знаю, никто не знает, — пожимает плечами Киришима. Для него это — ужасно смешная шутка, и Бакуго по неизвестной причине усмехается вслед за ним. Корабль плывёт по стенам, соседи продолжают ссориться, Киришима докуривает сигарету и тушит бычок о пепельницу. Бакуго говорит: — Покажи. И Киришима показывает. Стопку блокнотов, исписанных чем угодно: ручками, карандашами, маркерами время от времени. Исписанных ровно, исписанных вдоль, исписанных втиснутыми меж строк буквами. Бакуго перебирает листы за листами, Киришима комментирует каждый отрывок. Говорит о том, что им двигало, о том, как он получил вдохновение, как сорвался посреди ночи, о чём думал, что воображал, чего хотел. Бакуго слушает, водит пальцем по выведенным строкам, запихивает в Киришиму таблетки между делом. Киришима успевает только надеть свитер и закурить по новой, но Бакуго уже перебирает книги в соседней стопке, потому что натыкается на список Киришимы, в котором сказано: «Прочти, чтобы вернуть надежду». — У тебя отвратительный почерк, — говорит он. Киришима останавливается на полувыдохе и смеётся, обхватывая рукой подушку, прижимая её к себе, делая мысленную пометку купить пакет со льдом. — Это потому, что я писал в порывах вдохновения, в такие моменты не заботишься о почерке. И вообще, ты разве не в курсе? У творческих людей плохой почерк, это признак гениальности, — он театрально вздёргивает подбородок, Бакуго смотрит: секунду — на блокнот, и вечность — на Киришиму. — Можно подумать, у тебя почерк лучше. Он молча берёт один из листов, валяющихся на полу и забирает ручку с письменного стола. Бакуго пишет: «Береги себя», и у него правда блядски красивый почерк. А Киришима и правда чувствует блядское смущение из-за того стикера, висящего на зеркале. В конце концов, это не обязательно из-за сообщения Бакуго, стикер мог быть там ещё задолго до этого. Но он не был, и правда — в этом. Подавляя неловкость, Киришима тянется к ещё одному листку и берёт в руки карандаш. Он пишет: «Береги себя». Бакуго пишет ниже под только что выведенной строчкой: «Береги себя». Киришима хмыкает. Береги себя. береги себя. береги себя БЕРЕГИ СЕБЯ береги себя бе ре ги се бя береги себя, колибри Киришима останавливается. Его голова начинает болеть, спина — затекать. Он на секунду избавляется от улыбки и переводит взгляд на Бакуго, который смотрит в свой листок — пристально и серьёзно, будто решился на что-то значительное. — Почему колибри? Я похож на колибри? — Киришима смеётся. Внутри сжимает непонятной тоской. — Чем? Большим сердцем? Может быть, причёской? Бакуго не отрывает взгляда от выведенного слова. Его руки — лёд. — Колибри всегда в движении. Если заставить их остановиться махать крыльями, если заставить их сдаться, — они умрут. Киришима молчит. В носу слегка пощипывает, он трёт его тыльной стороной ладони и поднимается с пола, чтобы лечь на диван, пока взгляд окончательно не заволокло туманом. Бакуго оставляет листы на письменном столе, не оборачивается, потому что догадывается, что увидит за своей спиной. Киришима прикрывает глаза рукой, запрокидывает голову к потолку, улыбается чересчур грустно. — Прости. Заболела голова. Бакуго кивает. — Ничего. По-хорошему, ему бы отказаться от курения хотя бы на пару дней, пока скачки давления не перестанут нести за собой такие глобальные последствия, но он не сможет. По-хорошему, ему бы заглушить эти вибрации в груди, избавиться от чувств, прийти в себя, но он не сможет. Бакуго Кацуки сидит на полу возле его дивана, листает «Окна в мир» Бегбедера, и молчит, потому что это необходимо. Он не сможет. Он точно не сможет.